из-за меня все потерял и подвергся изгнанию. А сама я избегла изгнания. Яприсваивала себе ту власть, ту самую власть, которая хотела меня спасти, но нехотела никого губить. Об этом я не задумывалась, однако сердцебиение моеусилилось, и излечить его не мог ни один источник, из какой бы горы он ни бил,и купалась ли я в нем или пила его воду. Ибо мой недуг был предостережениемсовести, как я наконец поняла, потому что он стал невыносим и довел меня досмертной тоски.
Движущаяся тень там, напротив, был король. Мадам де Морней с сожалениемсмотрела, как он расточал свое лукавство, ибо так мы поступаем неизменно —вместо того чтобы быть прямыми, даже тогда, когда прямота смертельна. Вот,например, господина де Морнея искусство воздействовать на людей привело сначалак гордыне, а потом даже к мстительности. Но его-то по крайней мере спасаетдобродетель, которая замкнута в духовной сфере и не может потерпеть ущерб отмирских дел. Действовать — это одно, но ведь он, кроме того, и созерцатель. Онпервый мирянин, который пишет религиозные сочинения. Так он борется противмирских влияний, не обманывает ни людей, ни Того, Кто взирает на нас, а в течасы, которые он проводит за столом, перед бумагой, он становится такимсвободным и безгрешным, как никогда.
Она открыла книгу, на которой лежала ее рука.
— Трактат об евхаристии[63], — сказалаона.
— Как! — живо воскликнула принцесса Оранская. Она достаточно долго просиделамолча, хотя и не скучала. Она не скучала ни с людьми, ни одна.
— Это и есть трактат! Но ведь его ждет вся Европа. И вот эта книга лежитздесь. Почему же она не в наших руках?
Мадам Екатерина Бурбонская, сестра короля, спросила:
— Правда, что эта книга опровергает мессу? Настолько, что даже сам папа незахочет служить ее?
— Ее будут служить и дальше, — ответила другая протестантка; больше онаничего не прибавила. Затем обратилась к принцессе Оранской.
— Мадам д’Оранж, — сказала она этой маленькой кругленькой женщине с оченьясными глазами, седыми волосами и с девическими красками. — Из всех христианоквы самая испытанная; вас окружает благоухание душевной чистоты, вам моепоследнее признание не будет понятно, как бы вы, в непостижимой доброте своей,ни старались понять его. Эта книга не должна быть обнародована, прежде чемкороль не издаст эдикта. Прежде всего эдикт, ибо после этой книги нам его неполучить. Книга причинит нам вред, раскрытие истины, к несчастию, всегдапагубно.
— Нет, — воскликнула принцесса. Бледную запуганную женщину успокоилацветущая и жизнерадостная: — Мы счастливицы, которым помогает единственноистина. Пусть все изменит, мы останемся. Мы ведь собрались здесь, чтобы бытьподдержкой королю, и мы верим себе и раскрываем себя, дабы он душой слышал насоттуда. В подкрепление наших слов здесь с нами его возлюбленная, и она должнастать королевой.
Ее необычайно ясные глаза остановились на Габриели, та покраснела, и тихоезатаенное рыдание потрясло бедняжку. Она чувствовала себя сиротливо среди этихпротестанток, но, кроме них, у нее не было никого. Многое в их речах казалосьей непонятным. Самообличения и признания не были ей свойственны, они пугали ее.Тем не менее под взглядом, который мадам д’Оранж на нее устремила, она тиховымолвила, что тоже готова к исповеди.
— Милое дитя, сперва вытрите глаза, исповедоваться нужно с сухими глазами. —Принцесса остановила Габриель не столько словами, сколько улыбкой. Только ейбыла свойственна эта улыбка, строго разумная той разумностью, что проникает всамое сердце. Габриель находила мадам д’Оранж ангелоподобной. Она чувствовала:улыбаться такой беспредельно разумной улыбкой могут только существа инойпороды, чем мы. Поэтому она поддалась стремительному порыву и хотела поцеловатьруку принцессы Оранской. Принцесса опередила ее, покровительственным жестомобняла она Габриель, а говорить предложила сестре короля.
Речь легата
Генрих снова сел подле легата и предоставил ему говорить вместо себя.«Может быть, Рим знает меня лучше, чем я сам? Итак, приступай». И легат началсвою речь. Голос мягким и глубоким звуком выходил из щуплого тела. Увядшее лицодавно привыкло оставаться непроницаемым; выразительная мимика никогда не быласвойственна этому человеку. Только глаза его помогали словам. Мудрости в нихбыло немного, больше жадного любопытства, которое некоторым людям казалосьбесстыдным, так что они охотно отвернулись бы. Но он был папским легатом.
Король время от времени вставлял короткие замечания, смысла речи они неменяли. Это были по большей части заверения и возражения. «Преданнейший сынсвятого отца. Просто лист бумаги. Мир всему миру. Надежный оплот христианства».Легат оставался непоколебим и предостерегал еще решительнее.
— Вы даете повод подозревать вас в том, будто вы стремитесь защищатьпротестантство по всей Европе. И не ради веры, а только ради вашей собственнойславы. Пусть распадется Римская империя. Пусть даже святая церковь будетповержена, лишь бы вы могли стать властителем мира. Но это не предусмотренопровидением, что вам хорошо известно, а посему разрешите предостеречь вас.Устраните всякие поводы к недоверию.
И в ответ на протест короля:
— У кого возникло недоверие? Вполне отчетливо пока что лишь у меня,священника, который умеет молчать. Другие вас ненавидят, не стараясьразобраться за что. Я же — нет, как видите, я вас не ненавижу. Я радею о вас.Я исповедуюсь за вас. Однажды вы стояли на верхнем выступе ворот Сен-Дени исмотрели на уходящих испанцев, не как на побежденных врагов. Многие победителизалезали высоко, чтобы лучше насладиться победой. Вы же ликовали, пока у вас незакружилась голова оттого, что вам удалось пробить брешь в мировом порядке. Выназываете эту брешь вашим королевством; я знаю, слова всегда убедительны, насловах люди уже готовы и отхватить при случае что удастся. Ваше королевство нетакое, как другие. Вы превращаете его в нацию. Это уже больше не сословия,которые, в сущности, пренебрегая границами, с незапамятных времен растекалисьпо всему христианскому миру. Вы уравниваете сословия и называете это свободой.Я слышал вашу речь в Руане, ибо я сопровождал вас; вы созвали сословия вашейпровинции Нормандии, но низшему сословию вы дали перевес. Именно его-то вы исоблазнили, предлагали ему собственную власть и — за это получили его деньги, ивсе это зовется свободой. Равным образом, вы с великим умилением зоветераздираемое смутой, раздробленное королевство своим королевством.
Возражения короля: у него есть на свете и друзья. Он любит свой народ, народлюбит его. Его крестьяне не должны быть рабами, а ремесленники — праздными. Азастал он противоположность порядку — упадок.
Легат:
— Упадок — дело преходящее и ни в какой мере не мешает вечному порядкувещей. А настоящий вред наносит ему всеобщее недоверие. Вот король, который,как чуждая стихия, врывается в исконный строй вселенской монархии. Вселеннаяему не доверяет. Мир он сохранить не сумеет, да и не добьется его. Примерсвободы и самодержавной нации чрезвычайно пагубен. От такого примера надоограждать себя, не то всем придет конец. А друзья у вас только такие, которымнет нужды опасаться вашего примера, иначе у вас не было бы друзей. Одни изних — республики, другие — государства протестантские, а многие соединяют всебе и то и другое. Вы можете положиться на Голландию и Швейцарию. НесчастнаяВенеция дивится вам. В Англии престарелой королеве следовало бы ради васпрожить свыше обычного предела человеческой жизни. А вам самому?
— А мне самому? — повторил король.
Легат:
— После вашей кончины, — а она, быть может, близка, — эдикт, который вы досих пор только обещаете своим протестантам, потеряет силу. До последней минутыя буду надеяться, что вы его не обнародуете. Ради вас.
— Ради меня, — повторил Генрих.
— Ибо я боюсь за вас.
Пауза, полная значения, и взгляд прямо в глаза. Генрих думает: «Этот поп,который, кстати, тяготеет к мальчикам, знает много, но недостаточно».
— Время моих убийц миновало, — говорит он спокойно. Легат вдруг становитсясмиренным, он просит:
— Взгляните на меня. Я не сторонник смерти, как многие другие, кого язнаю.
— В моем народе вы сейчас не найдете мне убийцы, — сказал Генрих.
— Сейчас, — повторил легат.
— Ну, через десять лет мы с вами потолкуем. — Вот чего Генриху говорить неследовало; легат стар, ему неприятны такого рода напоминания. На этом он кончилбеседу.
Оба встали, и еще некоторое время было потрачено на славословия легата,уверения короля и все прощальные церемонии, сопутствие до дверей, возвращение ивторичные проводы. Особенно примечателен был возврат на середину комнаты ипочтительный отказ легата от того, чтобы король довел его до порога. Так как совсеми серьезными и щекотливыми вопросами, по-видимому, было покончено, легатвоспользовался случаем поболтать на более легкую тему или, быть может, сделатьвид, что это болтовня.
— Вам, вполне понятно, нужны деньги. Король, который хочет, чтобы все былиравны, должен постараться, чтобы кошельки у всех были полны. На беду, денежныемагнаты находятся на той стороне, у вселенской монархии. Здесь у вас имеютсялишь весьма скромные финансисты, вроде Цамета. Он же подвластен дому Медичи,правильно? От вас ничего не скроется.
— Что тут можно предпринять? — спросил король и решил под конецприхвастнуть, не все ли равно, раз дело не сладилось. — Чтобы добраться доказны великого герцога Тосканского, мне остается выбор: либо союз, либонападение.
Однако он знал, что есть и третий выход. И действительно, легат назвал его,но таким тоном, как будто говорить об этом не следовало.
— Великий герцог Тосканский[64] не толькокрупный банкир: у него, кроме того, есть племянница, обладающая всемидостоинствами принцесс из дома Медичи.
— Знаю я их, — вставил Генрих. — Самая достойная из них держала меня здесь вплену долгие годы, и не было дня, чтобы она не смотрела на меня, как на