жаркое — готово ли оно уже? Я сплю и вижу, как бы испытать это вторично.
— Вы шутите. — Но легат улыбнулся лишь слегка, он был удивлен. — Быть неможет, чтобы на великого короля смотрели когда-то как на жаркое. Я затаю это всамой глубине души. Что касается плена, то бывают и цепи из роз.
Легат уже держался за ручку двери, он оказался проворнее, никто бы не ожидалэтого от него. Он удалился, предупредив новые изъявления вежливости. Огромноепестрое облако его свиты мигом скрыло из глаз дряхлого старичка.
Король думает: «В общем, эта беседа больше пришлась мне по душе, нежели то,с чем явился мой Морней, или добродетель».
Легат посреди своего облака думает: «Этот человек — мученик. Если бы мнепришлось писать новые жизни святых… Чем, собственно, отличались наши мученики,наши святые? Страхом смерти, без которого нельзя считать мучеником. Но святымделает одна лишь мысль — несносная, мерзкая, превратная, подлая мысль, котораяпокушается на мировой порядок и хочет его ниспровергнуть. Во благо при семприсутствующим. Я буду отсутствовать. И этот человек тоже».
Генрих собственноручно закрыл дверь. Он ходит некоторое время взад и вперед,попадает в соседнюю комнату, оттуда видно окно напротив и четыре тени. Покачто он не замечает их. Его мучает мысль, что легат следовал за ним давно иповсюду. «Не был ли он тайно при том, как горел фейерверк и во мне горела моямечта. Я сам готов был ее позабыть, он же помнит ее».
Генрих засмеялся про себя. «И все-таки хитрый священнослужитель обманут. Онислишком глубоко заглядывают, они слишком многое подозревают. Я вовсе не хочуниспровергать императора и папу, и уж никак не ради принципа. Высокие мыслиобитают в горних высях, я туда не забираюсь. Они сами найдут свой путь, меж темкак я действую здесь, внизу, и тружусь над тем, что близко. А ближе всего мнето, что я женюсь на моей бесценной повелительнице и она будет королевой».
Теперь он уже просто держался за бока. «До чего уморительно, на какие уловкиприходится пускаться человеку, чтобы наконец-то попасть на супружеское ложе.Теперь главное — эдикт, потому что ее сторонники — протестанты. А прежде,наоборот, важнее всего был смертельный прыжок, потому что мы рассчитывали напотворство церкви и на любовь нашего католического народа. Правда, ничеготакого мы не видели, кроме неизменного ножа, который никогда не поражает».
Так как он был сейчас один, что с ним случалось не часто, он опустился напол, лежал на животе и охал, чтобы не кричать от смеха. «Комик, будь трагичен!Великий трагик, играй комедию! И все ради женщины. Мировая история в спальне.Вот слово и высказано».
Высказанное, оно перестало быть истиной. Берегись, тем самым ты ставишь подудар Габриель. Она воодушевляла короля, переносила его через все преграды.Смертельный прыжок и эдикт, в промежутке несколько битв, покорение множествалюдей, немало было пущено в ход власти и хитрости, не считая честных трудов. Аесли бы она умерла младенцем, как было бы тогда? По-прежнему существовало быкоролевство и этот человек, который уже не смеется, а закрывает лицо обеимируками. Лежит во весь рост на полу и, должно быть, тяжело страдает, ибо впервыев жизни он сомневается в любви. Если же не имею любви…
Он совсем притих, на плечах его сидел злобный тысячелетний карлик и давилему на затылок ладонью, широкой лапой ужасающей силы. Если же не имеюлюбви…
Генрих так задрожал, что тысячелетний карлик потерял равновесие. Генрихвскочил на ноги. Тому невидимому, что соскользнул с него, он приказал:
— Никаких Медичи!
Приказ был так громогласен, что дверь распахнулась, и появились егоприближенные. Он сказал:
— Пусть мой двор, весь мой двор отправится на дом к сестре короля воздатьпочести герцогине де Бофор.
Габриель исповедуется
За столом протестанток говорит теперь мадам Екатерина Бурбонская, сестракороля.
— Я не ведаю греха, хотя и живу не в браке. Богу лучше известно, почему онпопускает это. Перед светом я держусь высокомерно, не ему судить меня, пустьменя судит Всевышний. Он пожелал, чтобы я осталась верна нашей религии: дасбудется, чему быть суждено. От моего возлюбленного я терплю истязания, нетолько душевные, но даже иные.
Тут Катрин покраснела и оглянулась, желая понять, каково мнение окружающих.И они одобрили ее. Если бы она рассказала им подробно, как граф де Суассон ееобманывает, как бьет и выбрасывает из кровати, благочестивые женщины и тутодобрили бы ее. Ибо стойкости в религии соответствует покорное постоянство влюбви. Вглядись в это состарившееся детское лицо: оно не имеет жалости, нивосхищения, ему неведом грех. Но ему ведомы жертвы. Катрин продолжает говорить,у нее очень чистый голос, и она говорит:
— Мой брат, король, желает, чтобы я вышла замуж за другого. Это было бы дляменя несчастьем. Только бы он даровал нам эдикт! Тем самым многое окупилось бы,и мое несчастье тоже. А чтобы все окупить, он должен возвысить до себягерцогиню де Бофор, и она подарит ему красивых детей. Я хочу, чтобы король наней женился, я хочу, чтобы он издал эдикт, — вот вам моя исповедь.
Сестра короля сама подала знак даме, которую назвала. Эта последняяободрилась при словах своего лучшего друга. Она дышала спокойно.
Габриель:
— Мадам Екатерина справедливо сказала — я подарю нашему королю красивыхдетей. Много красивых детей. Я хочу стать матерью династии королей. Так как ястремлюсь к престолу, я должна ненавидеть тех, кто стоит на моем пути, особенноненавижу я королеву Наваррскую. И все же я легче простила бы ей, если бы онапослала убийцу ко мне, а не к моему возлюбленному. Как бы я ни пыталась,покаяния ради, очернить себя, в итоге остается одно, — что я его люблю.
Здесь все растрогались. Катрин поспешно склонила просиявшее лицо к Габриели,принцесса Оранская погладила ее плечо, меж тем как бедная Морней возделамолитвенно сложенные руки. Но Габриель попросила добрых женщин повременить, онапродолжала:
— Вам неведомо, что значит быть дурной и недостойной. Будущая королева несмеет вам об этом рассказывать. Я буду молчать во имя чести моего повелителя.Однако же мне знакомы высокомерие, честолюбие и корысть, чувства пустые илживые. Если же не имею любви — так ведь говорите вы, протестанты. Но все вы,здесь собравшиеся, конечно, никогда не понимали, что это значит: если же неимею любви. А та, кому это ведомо, боится своего прошлого, ибо оно принадлежитчуждой ей, заблудшей душе. Я стала полноценным существом только с тех пор, какузнала того, за кого готова даже умереть. Его я завоевала, и ему я преданавсецело, все равно, о, поймите меня, все равно, велик ли он, женится ли он намне или нет.
— То время близко, — сказала принцесса Оранская. Но Габриель:
— Мадам д’Оранж, не бойтесь, что я проявлю слишком много христианскогосамоотречения. Я намерена достигнуть своей цели, и те средства, которым менянаучила моя прошлая жизнь, тоже мною не позабыты. Пусть двор убедится, чтонедаром дал мне гнусное прозвище.
«Герцогиня де Свиньон», — тотчас припомнили дамы.
Но странно, — для них прозвище не звучало бранным.
Устами этой женщины, которая вдруг показалась им отличной от них, говориловеличие, оно исходило от ребра короля, было его плотью и кровью. Теперь уженикто не склонялся к ней просиявшим лицом и никто не касался ее.
Принцесса Оранская начала свою исповедь без приглашения.
— Я прохожу через все события, никогда не меняясь: это большой недостаток.Мы должны быть наделены духовными немощами, чтобы уметь их исцелять нашимпознанием и силой воли. Мне не от чего было избавляться, ни от высокомерия, ниот честолюбия, ни от корысти. Обедневшая вдова господина де Телиньи, жертвыВарфоломеевской ночи, стала женой Вильгельма Оранского, который мог бы получитьв жены любую богатую принцессу. Он избрал беднейшую, меж тем как его ужеокружали убийцы. Его сын от первого брака, Мориц, защищал Голландию после отца.Не в пример Вильгельму, он стремится не к освобождению страны, а хочет сампоработить ее, не лучше испанского ига. Я стою за Барневелта[65], за право и свободу, против моего пасынка Морица, противсвоей выгоды, ибо мой собственный малолетний сын был бы наследником престола. Ивсе это мне ничего не стоит: вот тут-то и кроется изъян. Я не борюсь, мноюруководит невозмутимое упорство, которое ошибочно считают добродетелью.
Говорившая устремила на Габриель свой взор, который был слишком ясен.
— Я полагаю, что неведение темных сторон души — признак холодности, аотсутствие заблуждений зовется у нашего Отца Небесного равнодушием. Я презираюсмерть, но мне это не зачтется, отнюдь не зачтется. Я умерла бы не ради любви,но ради христианского упрямства, которое досталось мне в наследие. Я былалюбимой дочерью адмирала Колиньи.
Это имя было ее последним словом. Произнося его, маленькая толстенькаяженщина наполовину приподнялась со стула. Остальные три дамы поднялись вместе сней. Габриель позже всех. Вдруг перед ней склонился незаметно вошедшийдворянин. Именно его она не ждала и еще меньше ждала, что он именно перед нейпреклонит свою гордость. Это был господин де Рони. Он сказал:
— Мадам, король направляется сюда. Он приказал воздать вам должные почести.Двор уже собрался и просит вас появиться перед ним.
Предшествуемые господином де Рони как своим гофмаршалом, дамы попарнонаправились в большую парадную залу. После углубленных признаний они вернулисьна поверхность жизни, и их тотчас же охватил шум суетного мира. Габриельостановилась, она была близка к тому, чтобы повернуть назад, такого бурногоизъявления преданности она еще ни разу не видела со стороны двора.Рукоплескания и восторженные клики, меж тем как под шарканье ног и шелестреверансов все спешили отойти от нее в глубину залы. Сотни дам и кавалеровтеснились там позади, а она одна очутилась посреди пустого пространства, — ичтобы она чувствовала себя менее одинокой в своем устрашающем торжестве,принцесса Оранская взяла ее под руку. Мадам Екатерина Бурбонская, сестра