все должности и всю государственную казну? Те, что предали его и готовы предатьвновь.
Слово «предали» Агриппа произнес, пожалуй, слишком громогласно. Правда,споры не прекратились, но голос спорщики понизили: король читал свой эдикт. Заслово «предали» те господа, к которым обращался Агриппа, охотно бы проучилиего. Но Агриппа был так мал ростом, что его нелегко было найти среди болеевысоких протестантов, а те поспешили оттеснить его назад, чтобы он успелскрыться.
В толпе протестантов маршал де Роклор говорил господину Филиппу дюПлесси-Морнею:
— У вас весьма кислая мина. Разве это не радостный день?
— Так называли мы день битвы при Кутра, — сказал Морней. — Тогда мы быливойском бедных. Войском гонимых во имя справедливости.
Роклор:
— У нашего короля были впалые щеки, я как сейчас его вижу.
Морней:
— Обернитесь и увидите: щеки у него остались впалыми, и битва егопродолжается. — Морней собирался добавить: «А у меня с господином де Сен-Фалемпоединок не на живот, а на смерть. Хуже того — когда выйдет мой трактат омессе, я утрачу милость короля». Маршал перебил его.
Роклор:
— Король выполняет сегодня данное нам слово и этим ограничивается. Нам быследовало быть первыми в государстве, а мы получаем теперь такие права, какиедают тем, кого лишь терпят, и ни малейшего ручательства за их длительность. Иэто после двадцати лет борьбы за свободу совести!
Морней:
— Ее мы завоевали непреложно. Король говорит правду. — А про себя Морнейдумал: «Свобода совести — достояние души. Настанут времена, когда мы сможемсохранить ее лишь в сердце и в изгнании».
Между обоими протестантами возникло многозначительное молчание, оно возниклоиз мыслей, которые обычно не высказываются. Под конец Роклор все жезаговорил:
— Некогда он не владел королевством и не был велик. Он и мы с ним вместе елисухой хлеб и молились. Язычники окружают меня, но именем Божьим я сокрушу их. Акто сокрушен теперь? И все равно, это было бы ни к чему. Свершения не стоятусилий, — в смятении говорил господин де Роклор, слывший при дворе шутником инасмешником.
Филипп Морней, человек, раздираемый мукой, возразил, причем оба избегалиглядеть друг на друга:
— Нельзя стареть. Лишь один среди нас не стареет. — Он грудью и лицомподался к своему государю, его он избрал от юности своей.
Король Генрих на возвышении под балдахином оглашал свой эдикт. Никакомунотариусу не позволил его читать: наизусть возвещает его, как свою волю и своесвободное изволение. Кто старается держаться среднего тона между приказом имилостью, тот, прислушиваясь к собственному голосу, может позабыть, что он насамом деле объявляет здесь, под балдахином, — далеко не совершенный искаженныйитог, с которым он медлил до последней минуты. «Переговоры и уступки для виду;распри, раскол, новое соглашение партий, напоказ красивые слова, на деле — злыекозни, упорство, ненависть, неистребимая жажда наживы: сколько всегопредшествовало моему эдикту. Включая и мои двадцать лет борьбы. Маленькимкоролем Наваррским, совсем не уверенным ни в сохранности своей жизни, ни вофранцузском престоле, как далекую цель видел я перед глазами нынешний день. Этомогло быть заурядным выступлением под привычным балдахином, и эдикт ничего быне стоил: однако королевство — больше, чем деньги и добро, больше, чем простовласть над вами, людьми. Наконец-то я достаточно силен, чтобы сказать вам:впредь вы можете свободно верить и мыслить. Если бы здесь был и слышал менятот, чьи глаза и уши уже засыпаны землей! Господин Мишель де Монтень, мынекогда беседовали с вами на берегу моря. «Что я знаю?» — говорили вы. Мы пиливино в изрешеченном ядрами доме, мы читали Горация, вы и ваш смиренный ученик,который сейчас стоит под балдахином и оглашает свой эдикт. Вы порадовались бы.Я радуюсь».
Он был единственный, кто чувствовал удовлетворение и сознавал это. Ни однаиз партий не была довольна, они лишь принимали то, что он давал им, потому чтобыл наконец достаточно силен: свободу совести — вместе с ее последствиями. Всеглаза были устремлены на возвышение, где он стоял, как будто одногокоролевского величия довольно, чтобы вносить перемены в строй общества, и какбудто не предшествовали этому дню превратности мира и войны. Генрих думает:«Труды долги, успех сомнителен, радость кратка. Будем покороче и закончим, покаони не слишком поражены. Помолвку детей, рождение моего сына — вот что мыпразднуем; только лишь от избытка отцовского счастья я всех вас уравниваю иотнимаю у господ их провинции, их власть. По вероисповеданиям вас больше небудут различать в государстве, а значит, и по сословиям тоже почти не будут.Не слушайте слишком внимательно, мы постараемся говорить покороче».
— Я отвожу протестантам моего королевства десять областей, и каждая из нихбудет управляться через своих представителей: два пастора, четверо горожан икрестьян, четверо дворян. Их обиды и разногласия улаживаю я сам.
Король кончил. Из рук своего канцлера, старика Шеверни, он берет пергамент,подписывает его и прощается с собранием. «Это они проглотили, — думаетГенрих. — А затем побольше мягкости и миролюбия, чтобы они привыкли».
Большинство просто созерцало королевское величие. Некоторые из тех, ктопонял, переговаривались между собой.
— Четверо дворян против шестерых из третьего сословия. С протестантов онтолько начал.
— Это господство простонародья.
— Если не полновластие короля.
Генрих был в дверях, когда раздались возгласы:
— Да здравствует великий король!
Но он вышел, как будто относилось это к кому-то другому.
VI. Величие и власть
Речная прогулка
Бесценная повелительница не должна страдать от тягот пути. Король повез еена корабле от Нанта до Орлеана, прогулка вышла долгая и весьма приятная. РекаЛуара ласково сияла на майском солнце, белые облака реяли и рассеивались.Королевский корабль медленно плыл под легким ветерком вверх по реке, а берега унее были пологие и тихие. Цветущие луга и пашни тянутся до горизонта, а тамсинеет лес. Впереди встают замки — грозные громады, но башни их увиты розами.Если зелень молодит хотя бы одну из четырех башен, воды отражают уже не картинумрачного запустения, нет — в них переливается сказочный образ.
Города Анжер, Тур и Блуа один за другим погружают в поток свои мирныеотражения; между ними на просторе раскинулись села, деревни, хижины. И когдаприближался этот корабль, игравшие на берегу дети сразу замечали, что он непохож на другие корабли. Точно вкопанные, опустив руки, выпятив животики, ждалиони его, взгляд у них становился сосредоточенным и очень внимательным.
У этого корабля навесы из тканей, с них до самой воды свисают гирлянды, такчто цветы сопутствуют кораблю. А он плавно изогнут, раскрашен, и паруса егораздуваются под ветром. Позолоченная фигура на носу трубит в фанфару, то жеделает, надо думать, богиня славы и, во всяком случае, молва. В нижней частикорабля находятся спальни для кавалеров и дам: лишь король и герцогиня де Бофорживут на палубе. Обедают и ужинают все под шатрами, которые похожи на беседки.Здесь, на счастливой реке, король уже не вкушает трапезы один за столом, навозвышении. Он занимает место среди остальных, все рассаживаются пособственному усмотрению, веселый подле угрюмого, горделивая женщина противсмиренной.
Все они в добром согласии друг с другом, ибо они совершают радостнуюпрогулку и понимают, что для радостной прогулки и самим им надлежит бытьрадостными. Бесценную повелительницу короля носят на руках; обращаются к нейтолько лишь благоговейным тоном. На это оказался способен и маршал Бирон, какни был груб. Даже Рони, человек из камня, смягчился заметно для слуха и глаза.Супруга Рони превзошла мужа; сделав над собой усилие, она принудила себя клюбезности. Мадам де Рони естественным образом ненавидела Габриель больше, чемее муж, ибо это была его ненависть, которую она раздувала в себе. Но его тайноеснисхождение к Габриели было ей чуждо, она не ведала заслуг противницы, муж несообщал ей о них. Слепая ненависть жены подстрекала его ненависть, вполнезрячую.
Это была его вторая жена, богатая вдова с длинным носом, подслеповатымиглазами, белесыми бровями, огромным лбом и такими бледными губами, словно их небыло вовсе. Когда эта уже стареющая женщина пыталась улыбнуться, она казаласьбеспомощной; вот чем она тронула Габриель. Герцогиня попросила своего дорогогодруга, мадам Екатерину Бурбонскую, посадить мадам де Рони между ними. В тотдень туча, проплывая мимо, брызнула дождем на крышу шатра. Крестьянки наприбрежных полях, не оставляя работы, накинули юбки на плечи, мужчины покрылиголовы мешками, потом все бросились искать прибежища от ливня.
Мадам де Рони сюсюкала:
— Герцогиня, я так рада. Все мы радуемся вашей радости. Поглядите сами, какселяне спешат сюда приветствовать вас, ибо слава о вашей красоте, доброте ирассудительности достигла и здешних берегов.
— Мадам, неужто вы не видите, что народ бежит лишь из-за дождя? — спросилаГабриель. Но тщетно, красноречие мадам де Рони не знало удержу. Близорукиеглаза ее видели лишь то, что она хотела видеть, и ничего больше.
— Вот вам пастухи и пастушки из вашего парка Монсо, тут они в натуральномвиде. И все такие опрятные и приветливые, как вы желали. Это ваша заслуга, —сказала лицемерка.
Габриель отвечала просто:
— Мадам, я рада, что ваши впечатления благоприятны. Вы говорите от чистогосердца. Однако король находит, что по сравнению с бедностью здешних жителейпастбища слишком тучны, пашни слишком плодоносны, леса слишком густы, а замкислишком горделивы. Он надеется, что его крестьяне уже не так часто постятся,как до него. Но он не успокоится, пока у каждого по воскресеньям не будеткурицы в горшке.
«Ах ты, мудрая змея, все на него сваливаешь», — подумала лицемерка. Послечего сослалась на свою неопытность в хозяйственных вопросах, хотя на деле быладо крайности скаредной хозяйкой, и слугам ее приходилось туго. Габриель знала