высочайшая особа стала ожесточенно состязаться в игре со своим маршаломБироном-младшим и принцем де Жуэнвилем. Дамы в масках следили из галереи запрыжками и ухватками неутомимого величества. Дон Луис де Веласко, адмиралАрагонский, граф Аренберг и вся испанская делегация искали среди масокгерцогиню де Бофор и без труда нашли ее. Все внимание было обращено на нее.Невзирая на духоту июньского дня и переполненной залы, король играл лишь длянее, как заметили испанцы.
Кстати, он, должно быть, не прочь был показать и им, что он гибок, силен идостаточно молод, дабы внушать страх. Об этом послы подумали позднее, когдаписали отчет. Теперь же в них преобладало удивление при виде того, какхристианнейший король роняет перед ними свое достоинство и приносит его в дарженщине. По окончании игры в мяч он попросил свою возлюбленную открыть лицо,чтобы послы его католического величества могли вволю налюбоваться ею.
Нечто еще более возмутительное ожидало их впереди. Через два дня былпарадный обед, а вечером бал. Во главе стола, под балдахином, вместе с королемсидела герцогиня де Бофор, ей же прислуживали знатные дамы, и первой по рангубыла мадемуазель де Гиз, отпрыск Лотарингского дома, дружественного Испании идо недавних пор бывшего угрозой королю Франции. А тут вдруг дочь этого дома,которому по воле Испании надлежало царствовать, принуждена подносить блюда — икому?
Позднее король сказал испанцам:
— При Амьене вы могли бы победить. Мое самое слабое место было там, гдестояла палатка герцогини.
Дон Франсиско де Мендоса отвечал с подобающей важностью:
— Даже ради победы мы не стали бы штурмовать бордель.
Чем напыщеннее было последовавшее за этим молчание испанцев, тем искреннеерасхохотался король. Тогда они увидели, что его не унизишь ничем. Хозяйкой баласчиталась мадам Екатерина Бурбонская, сестра короля, но рядом с ней былагерцогиня де Бофор в изумрудном шелку, волосы ее искрились алмазными звездами,и прекрасна она была свыше меры: наконец-то это признали даже испанскиепослы.
Однако они продолжали возмущаться, ибо при французском дворе на переднемплане всегда были женщины. Танцы на время прекратились, и роскошные, пышныеробы женщин образовали круг, а в середину круга вступил юноша, на левой щеке унего было родимое пятно; под аккомпанемент музыки он пропел песню. «ПрелестнойГабриели» — начиналась она.
До своего отъезда испанцы слышали ее часто и повсюду, под конец они ловилисебя на том, что сами напевают ее. После того как они отбыли и Парижсобственными глазами увидел побежденных врагов короля, сам король совершилторжественный въезд. Обставлено это было со всей возможной пышностью. Одинтолько король Генрих восседал на коне, весь в коже и черной стали, на шлемебелый султан, как при Иври. Таким знал его мир и хотел, чтобы он был таким. Вугоду миру он и поддерживал представление о великом короле и являлся перед нимвеликим королем.
Чужеземцы всех стран первыми приветствовали его. А затем неожиданно, посленекоторой заминки, восторженное ликование охватило жителей его столицы.Поблизости от Луврского дворца он остановился: вдоль улицы, из домов и с крышгремела хвала, какой никогда не выпадало на его долю, второй раз ему уже неуслышать ничего подобного. Он вытянул руку. Под его рукой, у его ног, стоялиносилки, слуги опустили их там. Генрих крикнул:
— Вот вам мой мир и ваше благо, оно и мое благо!
Он поскакал в свой дворец, они же верно поняли его, все знали, какая особанаходилась в носилках и была возведена королем в символ лучших времен.«Прелестной Габриели» пели улицы, дома и крыши.
Генриху не удалось побыть одному после триумфа, хотя ему казалось, будто ончто-то упустил, о чем-то позабыл. Слишком велик был наплыв людей, воздатьпочести королю явились двор и парламент, городские общины, его маршалы, егофинансовый совет, а вооруженные герольды в кольчугах и золотых лилияхпрокладывали чужеземным послам путь сквозь толпу.
Сюда прибыли, торопясь своим присутствием подтвердить торжество короляФранции, все послы, постоянные и чрезвычайные, — не только те, кого он знал, нои совсем неожиданные и отнюдь не одни дружественные. Напротив, враги особеннопоспешили, и не открытые враги, не испанцы, не император, чьи представители ещене показывались и вряд ли вообще явятся. Больше всех усердствовали тайныененавистники. Соседняя Савойя вероломно держит сторону врага, а так как герцогодной ногой стоит во Французском королевстве, то спор неизбежен. В лицеитальянских князей Габсбург имеет послушных пособников; их агенты тут на месте,сейчас они воздают хвалу, а потом будут докладывать, как король Франциивоспринимает свое счастье. И рейнские князья, духовные и светские, устами своихнаблюдателей славословят великого короля.
Славословие удается этим чужестранцам, оно даже звучало бы правдоподобно,если бы всякому не было понятно, что источник их чувств — страх. В них говоритнедавнее потрясение, ибо победа короля оказалась настолько решительной, чтокнязьям не осталось места между ним и императором. На западе Германии ихстрашит императорское владычество, которое обычно остается незримым и заявляето себе только бесчинством безнадзорных шаек поджигателей. Их зовут испанскимидо тех пор, пока никто не желает признавать их своими. Но превыше всего страшитэтих князьков король Франции со своим войском, победившим Испанию; оно вплотнуюподступает к Рейну, кому под силу его задержать? Глава вселенской монархии,одетый в черное, сидит взаперти в своем уединенном венском дворце; здесь же, навиду у всех и повсюду памятный своими деяниями, — единственный из королей, ктодержит меч.
Посланники немецких курфюрстов опасались со стороны скрытого протестанталюбых крайностей. Самый капитальный вопрос они рассчитывали обойти, хотя бы спомощью явной бессмыслицы. Отчаяние не выбирает, и времени ему отпущено мало.От этого вопроса все зависит. Многим из курфюрстов одновременно пришла мысльизбрать короля Генриха римским императором — во всяком случае, сделать емутакое предложение и выиграть время. Каждый из посланников по очереди просил еговеличество о милостивейшей аудиенции для весьма секретного сообщения, нетерпящего отлагательства.
Обстановка не позволяла уединиться по-настоящему. Приток народа в галереюЛувра принял грандиозные размеры, все выходы запружены депутациями, жаждущимипредстать пред очи его величества. Некоторые из незначительных иноземныхпосланников надеялись улучить удобную минуту; а пока что они пытались отстоятьсвое место и безопасность своих особ от натиска толпы. По обычаю этого короля,простолюдинам был открыт доступ во дворец. Особых приказов он не давал, офицерыдействовали согласно его всегдашним правилам — вокруг него самого едва удалосьоставить немного свободного пространства. Некоторые дамы от тесноты лишилисьчувств.
Король стоял не на возвышении, а на одном уровне со всеми; те, что увивалисьвокруг него, спешили изобразить на лице подобострастие и произносили хвалы —если долго слушать, они становятся однообразными и даже теряют связь сдействительностью. «Они говорят: велик, — думает Генрих. — Непрестанно называютони меня великим королем, что лишено всякого смысла, и им бы это следовалознать. Победа, чего она стоит! Я побеждал не более, чем было нужно и допустимодля сохранения моего королевства. Вне этих пределов находится то, от чего мнепришлось отказаться, конечная победа, освобождение Европы от такоговладычества, которое все народы превращает в шайки поджигателей. Я не смеюпомочь. Я сделал выбор между миром и войной. Великим я не смею быть».
Не смущаясь этим, он каждому давал величавый, обдуманный ответ, какого отнего ждали и какой подобал великому королю. Втихомолку он размышлял, чтомирская слава никогда не может быть принята вполне всерьез и вообще не выдержитиспытания, если отважиться на него. «Главное, это нанесло бы обиду людям, ибоим больше, чем мне, дороги слава и величие». Он поворачивал голову и корпус сгибкостью игрока в мяч. Он кивал, закидывал голову, переступал с ноги на ногу,и все одинаково властно и благосклонно. Нет, в недостатке величия ему нечегобыло упрекать себя, а другие и вовсе трепетали от благоговения. Правда, он непредвидел размеров и размаха этого праздника победы, отсюда и неподобающаясутолока. Сам он изображал и олицетворял величие. «Но я еще научусь всовершенстве воплощать его в жизнь», — решил он.
«Они говорят: велик. Если бы они увидели меня в походном лагере, покрытымгрязью траншей, когда битва еще впереди, — они заговорили бы иначе. Они,очевидно, не верят в промысел Божий, ибо мое счастье они приписывают случаю ипотому именно готовы пасть предо мной ниц. Еще труднее им понять, как можетразум хоть раз одержать победу здесь, на земле, пускай даже временную. Ачеловека, который попросту пустил в ход здравый смысл, они встречают явнойбессмыслицей: это их встречный удар. Вознамерились избрать меня римскимимператором, словно я или сами они не в своем уме».
— Господа, я скорее угадываю, чем слышу ваше знаменательное предложение, ибовокруг стоит шум, а вы не без причины понижаете голос. Ваши надежды на то, чтоя не стану болтать, делают вам честь; иначе слух его апостольского величествабыл бы неприятно поражен. Я делаю из всего этого вывод, что вы в приподнятомнастроении и, кроме того, истинные мои друзья.
Его ответы представителям курфюрстов выражали вежливое сомнение в ихумственных способностях, ибо они явно мололи чушь. Их просьбы о секретныхаудиенциях он пропускал мимо ушей и кивал следующим. Все двигались по кругу;кто прошел перед королем, приближался к герцогине де Бофор. Она сидела,окруженная принцессами. Отповедь, которую дал ее господин своим искусителям, неускользнула от ее слуха. Впрочем, каждый из послов немецких курфюрстовнеизменно просил ее заступничества; ей приходилось давать согласие. Все видели,как она побледнела, должно быть, от безрассудной радости. Тот, кто находил, чтогордость только красит эту величавую женщину, полжизни отдал бы, лишь быузнать, что же происходит.
Но герцогиня знаком подозвала своего друга, храброго Крийона. Тотчас же были