крестьянина, солдата, ремесленника, рабочего, как своей собственной. Ктоспособен на это, может быть одновременно избранником по рождению иобыкновеннейшим из смертных. Таков я, и чем дальше, тем больше почитаю я мойобычай и мои поступки естественными и при этом несовершенными».
«И так же смотрит на меня народ. Что казалось ему спорным или необычным,вскоре станет привычно и забудется. Если я сейчас вмешаюсь в толпу, то увижу,что многие уже лучше одеваются и едят, все равно, признают они меня или нет. Вовсяком случае, они простодушно считают меня себе подобным, а большего я и нетребую. Давно ли я сказал: когда вы не будете меня видеть, вы меня полюбите.Это было слишком дерзко или слишком скромно. Лишь она одна любит меня».
Он вышел на лужайку, голос сына звал его. Сестренка плакала в испуге; Цезарьвзял себя в руки, как мужчина, сказал серьезно:
— Маме нехорошо.
Генрих побежал к ней. Прекрасная головка склонилась на плечо. Генрих искалглаза, они были сомкнуты, все краски померкли, сон ее казался зловещим. УГенриха замерло сердце. Он взял ее руку, она не ответила на пожатие. Онприблизил свои полуоткрытые губы к ее тубам и не уловил дыхания. Он бросился наколени перед лежавшей без чувств женщиной и ногой натолкнулся на рамкукакого-то портрета. Тотчас же ему стало ясно, что произошло. Он поспешилспрятать портрет. Меж тем маленький Цезарь принес воды, и Габриель мало-помалуочнулась. Вздохнув, но еще не совсем придя в себя, она произнесла:
— Я хотел бы навсегда забыть то, что сделала.
— Что такое? Тебе что-то приснилось, — неясно сказал Генрих, а затем добавилнастойчивее: — Расскажи мне твой сон, я хочу успокоить тебя.
Она улыбнулась, собрала все свое мужество и погладила его по голове —теснившиеся там мысли, к несчастью, не целиком принадлежали ей, они ускользалик нелюбимой.
— Если бы ты любил ее, ты был бы осторожнее, — сказала она у самого еголица.
Он не стал допрашивать — кого.
— Чем я провинился? — смиренно спросил он. Она отвечала:
— Ничем, все было во мне. Сир! Я согрешила перед вами, потому что видела,как вы ведете за руку некрасивую женщину, со всей грацией и почтительностью,какая мне знакома в вас. На самом деле вы бы так не поступили.
— А какова она была из себя? — спросил он нетерпеливей, чем желал бы. Послеэтого Габриель окончательно овладела положением, она поцеловала его в висок исказала ласково:
— Никакой портрет не даст вам верного представления. О женщине может судитьлишь женщина, хотя бы во сне. У нее топорные руки и ноги, и, несмотря нанеполные двадцать лет, у нее отрастает живот. Живописцы это смягчают и всякоеглупое, пошлое лицо, даже дочь менялы, наделяют девственной прелестью,наперекор природе.
В ее словах он слышал ненависть и страх. Очень неясно он сказал:
— А сам я не замечал всех этих изъянов — в твоем сне?
— Вероятно, все же замечали, мой бесценный повелитель, — ответилаГабриель. — Я видела, что ваша изысканная любезность была, в сущности,притворной. Но тут появился сапожник Цамет.
— И он тоже участвует в твоих снах?
— И не один: десятеро Цаметов, и каждый из сапожников нес мешок, подтяжестью которого сгибался до земли. Все снизу косились на меня, и лица у всехбыли черномазые, а носы горбатые.
— Что же сделал я? Дал пинка каждому из десятерых?
— Боюсь, что нет. Боюсь очень, что вы до тех пор водили некрасивую женщинуперед какими-то раскрытыми дверями, пока все мешки не очутились внутри.
— А потом?
— Конца я не видела, вы разбудили меня.
— Ты никогда его не увидишь, — пылко обещал он и поцеловал ее опущенныевеки; единственное средство против твоих дурных снов, прелестная Габриель.
Величие, как его толкуют
Король раньше герцогини де Бофор покинул уединение, у себя в Лувре онпроизвел смотр двору. Дворянам, которые жаловались ему на обнищание своихпоместий, он напрямик заявил, что на его щедрость им рассчитывать нечего. Лучшеим воротиться в свои провинции, чем просиживать лари у него в приемной.Труднее всего пришлось ему с его земляками, гасконцами. Они полагали, что разсвой человек сидит на престоле, значит, тужить им не о чем. Один из них светилГенриху, когда тот читал письмо своей возлюбленной. Гасконец мог бы читатьтоже, но он отворотился, чуть не свернув себе шею. За это он получил отрастроганного земляка обещание, которое не было выполнено. Всем пришлось подконец признать, что ни хитростью, ни дерзостью ничего не добьешься у короля,который долго был беден и знает цену деньгам. Стоило ему забыть ее, как онпринимался выспрашивать людей в толчее улиц, пока не узнавал, что можнополучить за су и легко ли заработать его.
Тяжкие обвинения: во-первых, ничего не раздаривает, а затем — слишком многознает. Представителям духовенства, когда те явились с жалобой на его Нантскийэдикт, он ответил перечнем их беззаконий, в которых он, разумеется, винил неих, а лишь обстоятельства. Если же они согласны действовать с ним заодно, тогдаон восстановит церковь в ее прежнем блеске, сделает ее такой же, какой она быласто лет назад. Они думали: «А разве тогда не было беззаконий?» То же думал икороль.
Сурово обходился он с буржуазией, которая захватывала государственныедолжности в целях обогащения. Еще суровее с судьями, которые толковали право впользу богачей. Бордоским судьям он бросил прямо в лицо: у них дело выигрываютлишь самые тугие кошельки. А ведь своих законоведов он любил когда-то и отличалперед всеми. С тех пор его королевство стало великим сверх ожидания — благодаряему самому. Если же теперь самоотверженные люди превращались в корыстных, ачестные даже в подкупных, то вина, собственно, падала на него самого, отсюда иего гнев. Как-то на охоте он один, никем не узнанный, попал в харчевню, там дляскромно одетого кавалера еды не оказалось. Судейские чиновники, пировавшиенаверху, передали через слугу, что не желают принять его в компанию, хотянезнакомец и вызвался заплатить за свой обед. Он приказал привести их вниз ивысечь, — новость со стороны короля, который обычно ко всему относился легко илюбил посмеяться.
Из тех, кто замечал разительную перемену в короле, одни говорили, что оннеблагодарен. Другие находили, что он слишком заносится и берется за все сразу.К чему учреждать суконные, стекольные и зеркальные мануфактуры, когда он и безтого совсем помешался на своих шелковичных червях. Ради королевских червей изатей расходуются деньги, мало того, избыток шелка распределяется средипростонародья: в шелку ходят трактирные служанки — тем скорее, чем хуже славатрактира и служанок. Однажды вечером королю был преподан урок.
Он сидел у себя в комнате за карточным столом, ибо, к несчастью, за игрой онтоже неутомим, невзирая на постоянный проигрыш, так как мысли его по большейчасти заняты другим. Комната была полна людей, многие, стоя позади короля,смотрели к нему в карты. Карты у него были плохие и не давали повода длярадости. Он же, смеясь, выкрикнул свое обычное проклятие, швырнул на стол своикарты, вскочил и сказал:
— Здесь в Лувре у меня есть мастер, который делает их без шва.
Что это он? О чем он? Все скоро выяснилось. Король поставил ногу на стул,провел рукой по шелковому чулку и показал тем, кто усердно гнул спину, чтоткань совершенно гладкая. Все дивились такому мастерству и восхваляли короля,словно изобретателем был он сам.
— У кого есть что-нибудь получше? — спросил он. — Мои подданные должнысозидать и быть плодовитыми. Господин начальник артиллерии, у вас, кажется,что-то есть?
Это была попросту слива. Рони показал ее и объяснил своему государю, что еедолго выращивали на Луаре, подле замка Сюлли, пока она не приобрела новый,желто-красный цвет и необычайную сладость. Крестьяне той местности назвали еесливой Рони. А так как теперь другие села и деревни разводили ее ипроисхождение ее было забыто, слива стала называться Руни.
— Ибо народ коверкает имена, — сказал начальник артиллерии.
— Правильным или исковерканным, — возразил ему король Генрих, — но ваше имявеками будет жить в народе — в образе сливы, — иронически заключил он. И тут жеторопливо сунул под стол ноги в шелковых чулках без шва и сделал вид, будтовсецело занят игрой. Однако урок он получил.
Все решили, что этот урок наряду с другими заставит его усомниться в своихбезрассудных новшествах. Уволенные солдаты становились грозой проезжих дорог,попадали в тюрьмы либо превращались в убогих нищих. Видеть, как его солдатыходят с протянутой рукой, — такое зрелище должно бы больше смутить всякогокороля, чем если бы они грабили крестьян или приканчивали на перекресткеоткормленного горожанина. А этот король требовал, чтобы они работали и помогалиему расширять его промышленность. Он заботился единственно о благосостояниитрудящихся сословий. Крайне предосудительное благосостояние, — оно делало людейзаносчивыми и в корне изменяло взаимоотношения между бедным и богатым, знатными безродным. Смирение, подобающее простолюдину, было позабыто. Нарукоприкладство, которое считалось обязательным правилом обращения придворногокавалера с ремесленником, тот отвечал кулаками. Когда к нему посылали дюжинуслуг, он выходил навстречу с сыновьями и подмастерьями, что тоже составлялодюжину. Но из кухни шел жирный дух, и голодные слуги, вместо враждебныхдействий, подсаживались к столу суконщика. Вот каковы плоды непозволительнойсклонности делать людей счастливее, меж тем как им полезна именно скудость,поддерживающая повиновение и порядок.
Кто привык, чтобы мирской порядок, так же как божественный, существовал радисебя самого, а не во имя счастья людей, тот, вероятно, видит во владычествекороля Генриха явление антихриста. Прежде всего такой человек порицает этовладычество ввиду его последствий для общества. Не всякий порицает всепоследствия целиком, ибо одни подходят мне, другие тебе: мы по-разному смотримна них. А некоторые не приносят пользы никому, только стоят нам денег.Почтенные люди неодобрительно смотрели, как для их же собственных ремесел