проталкиваются вперед. Пустите! Нам нужно к королю. Правда, душа у них уходит впятки, но не из-за нимф или людоедов, а скорее оттого, что с каждым шагом тронстановится к ним ближе.
И король сам спускается к ним. Адмиралу он попросту сует торжественноеназначение за пазуху и целует его в обе щеки. Затем он подходит к добровольнымколонистам, которые верят ему, но, может статься, умрут от цинги или будутвыброшены кораблекрушением на пустынные острова. Он предостерегает их громкимголосом — еще есть время разойтись по домам. Но никто не поворачивает назад, вовсяком случае, сейчас, когда говорит король и кладет руку на плечо тебе имне.
Сперва за пределами толпы, которой он окружен, еще слышны его уговоры идобрые пожелания. Затем он понижает голос, после чего следует взрыв весельясреди окружающих. Придворные переглядываются. Всякий знает его ухватки. Должнобыть, какой-нибудь юнец поведал ему, что едет из-за нимф, а король способензаранее так расписать их, что у того глаза разгорятся. Веселье охватывает всех.Многие расхрабрились до того, что прикасаются к трону, они хотят на счастьедотронуться хоть пальцами, если не седалищем, до последней его ступени. Корольтем временем куда-то скрылся.
Где он? Его ищут, расставленный в строгом порядке двор приходит взамешательство. Кроме него, исчезла и герцогиня де Бофор вместе с мадамЕкатериной Бурбонской, сестрой короля. Ступенькой ниже покинутого ею местанаходят лишь пажа, который в непоколебимом сознании долга держит на весутяжелый шлем короля, разверстую львиную пасть. Его допрашивают, он молчит.Самый любопытный из кавалеров говорит ему на ухо:
— Дружок Сабле, ответь же. Он наверху у художника? Даже я недосмотрел, тыодин все видел. Немой Гийом! Что ж ты молчишь?
Паж нахлобучивает на любопытного шлем, у того мутится в голове.
В тот миг, когда Генрих вошел в верхнюю комнату, Петер Пауль Рубенсторопливо накладывал краски на свои наброски углем. Это были беспорядочныепятна, какие бросало солнце на картину в натуре, когда разрезало своими лучамифигуры и стирало четкие очертания, пока они не становились игрой света.Живописец запечатлел на бумаге все подробности происходившего: короля на троне,короля, который говорит, который сзывает свой народ и спускается в толпу. Усебя, в расположенной высоко нише, художник видел то, что ускользнуло от всех:короля в толпе его мореплавателей и будущих колонистов, когда он стоял срединих, положив руку на плечо юноши, который в самозабвении закрыл глаза. Художникпозволил себе позабыть о хохоте, хотя он и был достаточно громким. Просто людивокруг короля так дивились, что у многих сам собой раскрывался рот.
Король действительно заслуживал удивления, видно было, что он уверен в себе,как может быть уверен лишь мореплаватель, который знать не желает о крушениях;но губа искривлена, вследствие удара ножом, и брови мучительно вздернуты, надправой вьется морщинка.
Генрих говорил:
— Это было совсем иначе. И все же это верно. Господин Рубенс, я спрячу этотлист и не позволю вам так изобразить мое лицо на настоящей картине.Европейским дворам не годится видеть его таким.
— Сир! Дворы, которые призывают меня, получают от меня то, что им угодновидеть — один лишь внешний свой облик. Не везде полезно выворачивать наружунутро.
Так беззаботно рассуждал юный Рубенс. Светло и подкупающе глядел он на этоговеликого короля, чей образ был уже запечатлен им, только он решил довестисходство до неправдоподобия.
Генрих:
— Вы собирались сделать из меня скорбного человека.
Рубенс:
— Не совсем так, сир. Любимца богов, которому они немало досаждают. Но в егомногострадальные черты они вложили свое извечное веселье.
Генрих:
— Должно быть, общение с дворами научило вас искусно говорить. Обычно вы,фламандцы, не речисты; забавная у вас работа, господин художник.Распоряжаетесь людьми как вам угодно, да? Изображаете по их подобию то, чем оникажутся, но под шумок показываете в картине, каково там, под наружнойоболочкой. Вот у вас еще гладкий лоб и белокурая бородка, а вы наизусть знаетестроение нашего тела. И я, когда был молод, любил штудировать анатомическийатлас.
Король сделал жест, означавший, что в трудах своих он руководствовалсяприлежным изучением человеческой природы. После этого оба умолкли. Они стоялипод окном, куда падал холодный свет. В комнате ничего не было, кроме стола снабросками. Они не замечали ни набросков, ни друг друга.
Дверь растворилась, впустив герцогиню де Бофор и мадам Екатерину Бурбонскую.Рубенс отвесил придворный поклон. Когда вошел король, он избавил от этого иего, и себя. Генрих представил художника.
— Это господин Рубенс, он уже познал славу, она же возвышает художника надгосударями. Только господин Рубенс не ронял кисти, и мне нечего былоподнимать.
— Сир! — сказала сестра короля. — Мы жаждем увидеть ваш трон.
Художник сказал, почтительно склонившись:
— Мадам, вы знаете его лучше, чем я. Вы сами сидели подле короля.
Генрих ответил:
— Вот видите, господин Рубенс. Мадам поверит в свое и мое величие лишь послетого, как вы изобразите его на картине.
Габриель кончиками пальцев перебирала рисунки. От нее не ускользнуло, чтопри ее появлении художник перевернул и прикрыл один из листов. Он внимательноследил за ее пальцами, он не знал: можно ли показать ей этот рисунок?«Благоразумнее было бы сохранить его для себя, изменить лица и сказать, что этоэпизод из античных мифов. Я напишу картину в пять футов высотой, в четырешириной. Это будет просто моя картина, и больше ничего».
Но Габриель не натолкнулась на картину, которую художник перевернул изапрятал, она извлекла лишь наброски отдельных фигур. И самую первую с длиннойи вогнутой спиной она узнала даже раньше, чем увидела каменный профиль. Онаиспугалась, лист упал ей на ногу. Генрих оказался, проворней художника — поднялего и поцеловал бесценную повелительницу, а потом зашептал ей на ухо:
— Вы правы. Здесь он страшилище. Полюбуйтесь лучше на себя в еще болеепрекрасном образе, если это возможно.
Мадам Екатерина Бурбонская сделала удачную находку и показала герцогине,чтобы ее утешить, собственную ее особу, схваченную во всем великолепии форм:тона тела слегка намечены, отлив шелка тоже. Вот восседает прелестная Габриель,уже сильно располневшая, если правду сказать, но тем более достойная престола;несколько ниже ее — Катрин. «Но паж! — увидела Катрин и ужаснулась. — Он стоитна ступени между нами обеими, держит на весу шлем — разверстую львиную пасть, илицом подобен моему брату, когда он был молод. Что это взбрело на умхудожнику? Лишь бы не заметила Габриель! Нет, она не может заметить. То время,когда мы были молоды, принадлежит лишь мне, и это лицо знаю я одна».
Больше Катрин не пожелала ничего видеть и напомнила, что пора уходить.Король взял руку своей возлюбленной, они собрались удалиться. У Рубенсавырвалось против воли:
— Я покажу вам еще кое-что.
Он подразумевал то, что намеревался, собственно, сохранить для себя, — моякартина, и больше ничего.
— В самом деле, — сказал король. — Вы показываете нам отдельные наброски.Где же общий вид?
Тогда Рубенс достал лист, который раньше перевернул и запрятал, теперь онрасправил и растянул его в руках. Катрин достаточно насмотрелась всего, ейхотелось уйти, она мечтала в одиночестве вернуться мыслями к прошлому. Ибо чтождет ее в будущем? Она чувствовала, как надвигается грусть, которая частопосещала ее теперь и почиталась ею предзнаменованием недолгой жизни.
Генрих и Габриель держались за руки, ноги у обоих приросли к полу. Они былиточно зачарованы, не могли сдвинуться с места и только вытягивали шеи.
Трон, белое пятно, посредине контур королевского величества, стертыйослепительным светом, но тысячи невесомых лучей принимают определенные формы.Это ангелы и амуры, их сплоченный полет, сияющий полукруг их сплетенных тел, ихнеземное ликование, их неумирающий поток. Королевское величество — полустертыйконтур, широко раскрытые глаза ничего не видят, ни человеческих теней под ним,ни потока ангелов и амуров. Но у края трона сидит женщина, божественное сияниесовлекло с нее одежды, она нага. Во всем великолепии, во всей благодативыступает плоть женщины оттого, что над ней на троне высится владыка света,хоть и стертый собственным слепящим блеском.
Генрих заговорил:
— Как это сильно! Много, слишком много света, и нас совсем не видно, мыстерты. Вы должны написать эту картину, и я буду часто смотреть на нее, чтобыстать смиренным. Вот мы что — и больше ничего.
Рубенс сказал смущенно:
— Я вовсе не думал о смирении. Я назвал это величием.
Габриель, охваченная беспокойством, соблазном покаяться и унизиться, как еевозлюбленный повелитель:
— С женщины совлечена ее гордыня, а потому она нага. Не во славу пышнойплоти, ибо плоть обречена тлению. Я вижу и готова присягнуть, что она сгибаетколени и хочет пасть ниц перед возвышающимся над ней величием.
При этом она разволновалась до крайности. Сознавая, как опасно ее положение,эта женщина превращала прекраснейшую картину в страшную — отчего лицо еевыразило неприкрытый ужас.
Генрих увлек ее прочь. Художник хотел спрятать картину. Но она протянула кней руку.
— Это мое тело, — сказала она совсем не своим, страдальчески надломленнымголосом. — Значит, есть человек, кроме меня, который изучил его. Кто знаеткаждый изгиб моей плоти, наверное может сказать, что станется со мной, ведь онастролог.
— Не астролог — анатом! — воскликнул Генрих. Слишком поздно — Габриельбросилась к нему на грудь, содрогаясь. Она увидела, как живая плоть истлеваетна ее изображении. У края трона, так и не достигнув его середины, сиделскелет.
Габриель о спасении своей жизни
Осенью этого года состоялись крестины Александра, носившего титул Monsieur;празднества были невиданной пышности. Двор мог убедиться, что после двух первыхдетей бесценная повелительница шагнула слишком далеко вперед, превысив