допустимую меру, и пора уготовать ей конец. Иначе говоря, хорошо бы найти ейзамену. Такой совет подала мадам де Сагонн, она же вызвалась подыскать новыйпредмет. Красавица, которую подобрали в согласии со вкусами его величества,была, разумеется, новинкой при дворе, юна, как Ева в первый день творения, иглавное — худа. И в самом деле, она понравилась королю, когда танцевала вбольшом «балете иноземцев», почти раздетая, так как изображала одну изиндианок. Это были обитатели Новой Франции, где, кстати, по слухам, слишкомхолодно для такого чрезмерного оголения. Однако господин де Бассомпьер, которыйтем временем дослужился до поста устроителя зрелищ, меньше сообразовался сгеографическими данными, чем с указаниями своей приятельницы Сагонн.
Каждый раз, как мадемуазель д’Этранг проходила мимо его кресла, корольлюбезно пропускал ее, подбирая ноги, иначе она споткнулась бы. Ибо она думалалишь о том, чтобы казаться стройнее и прямее держаться на своих длинных ногах,ступая при этом на кончики пальцев. Кстати, это позволяло смуглой красавицесверкать глазами на короля сверху вниз, частью представляя соблазны всехиндийских земель, частью от своего имени. Король усмехался в бороду, но весьвечер не отходил от герцогини де Бофор.
Прежде всего он чувствовал себя усталым, почти немощным, но считалдостаточной для этого причиной последний многотрудный год. Год приходит кконцу. Неужто он принесет еще и болезнь? Генрих никогда не верил в своиболезни — в этом смысле он неисправим. Хотя он с давних пор изучал природучеловека, но, собственное тело готовит ему все новые неожиданности.
— Сир! — сказала Габриель ему на ухо. — Я вижу, вам наскучило это зрелище. Яне буду в обиде, если вы покинете мое празднество и пойдете отдохнуть.
Генрих заключил отсюда, что ему надо успокоить возлюбленную насчетназойливой девицы.
— Юная Генриетта… — Начал он.
— Вы знаете ее имя, — заметила Габриель.
— Особенно знаком мне ее отец, — ответил Генрих. — Сколько ни случалось мневстречать его потом в походных лагерях, я всегда вижу его стоящим подле убитогокороля, моего предшественника. Он стоял у изголовья и поддерживал подбородокпокойника, чтобы челюсть не отваливалась. Раз он отпустил его, от бешенства,при моем появлении. Кавалеры, которые находились в комнате, предпочли бы видетьмертвым меня, вместо того. Но самое страшное впечатление осталось у меня отподбородка.
— Отдохните, мой возлюбленный повелитель, прошу вас, пусть даже говорят, чтовы соскучились на моем празднестве.
Заботливость Габриели тронула Генриха. Он ответил:
— Я послушаюсь вашего совета, хотя самочувствие мое вполне хорошо. — Итотчас скрылся, даже не попрощавшись с гостями. Но про себя подумал, что отГенриетты д’Этранг ему становится жутко. Остерегайся дочери человека, которыйдержал подбородок убитому королю!
Уготовать конец Габриели — это значит: найти ей замену. А не удастся —король, по-видимому, слишком прочно утвердился во владении и чувствует себяслишком уютно, так что привычную женщину от него не удалишь, — тогда конецдолжен означать нечто иное.
Господин де Френ[73], член финансовогосовета и протестант, был предан герцогине и считался ее единственной опорой ввысших кругах, наряду со стариком Шеверни, у которого на то были вескиеоснования. Ибо канцлером ему суждено быть до тех пор, пока его приятельницаСурди, через посредство своей племянницы, красивой жирной перепелки, управляетего величеством. Таково было ходячее мнение. Кто может знать, что любовьумудряет больше, чем корысть, и Габриель уже не слушается госпожи Сурди. Людиговорят: и тетка и племянница достигли высот через прелюбодеяние и обогащаютсянаперебой. Господину де Френу, хоть он и держался скромно в тени, в своюочередь, выпал незаслуженный жребий прослыть автором Нантского эдикта. Оттогои ненавидели его больше, чем всякую другую среднюю фигуру в крупной игре.
Этот простак составил счет издержек на крестины маленького Александра,послал его в арсенал к главноуправляющему финансами, причем не преминул назватьмладенца — дитя Франции. Господин де Сюлли отпустил вместо нужной суммызначительно меньшую, из которой не могли быть оплачены даже музыканты. Когда тепришли жаловаться, Сюлли попросту выставил их вон.
— Никаких детей Франции я не знаю! — крикнул он им вслед. Они передали егослова герцогине де Бофор.
И тут-то наконец герцогиня и ее жесточайший враг показали друг другуистинное свое лицо; дело было в присутствии короля, который вытребовалминистра.
— Повторите то, что вы сказали!
— Никаких детей Франции я не знаю.
— Дети Франции имеют мать, которую вы осмеливаетесь оскорблять, а такжеотца, который прощает многое, но этого не простит.
Тут Генриху поневоле пришлось смешаться.
— Зачеркните расходы на музыку, Рони, я сам их оплачу. Зато вы зачеркнететакже свои слова.
— Сир! Я опираюсь на общеизвестные факты. Вы сами дали мадам титул и звание,и на том покончено.
— Если я пожелаю, на том покончено не будет.
— Но надо, чтобы вы пожелали, — возразил Рони, или Сюлли, а каменное лицоего стало пепельно-серым, как у статуи.
Чудесные краски Габриели тоже не устояли. Она принялась высказывать министруужасающие истины. Генрих не перебивал ее, он мечтал убраться подальше, а ссобой он не взял бы ни того, ни другого. Рони холодно слушал. «Топи себя», —думал он и предоставил противнице выговориться до конца.
Габриель говорила с внешним спокойствием, которое, однако, было следствиемчрезмерного душевного напряжения, вызванного кипевшим в ней бешенством. Она всеравно что королева. Двор признал ее и воздавал ей небывалые почести, когда былкрещен ее сын, дитя Франции. Она пустилась в подробности и перечислила тех, ктоболее других унижался, дабы снискать ее милость. Рони запомнил каждого, чтобывразумить потом.
Генрих бродил от стены к стене, перед дальней он остановился. Его беднаяповелительница показывала свою слабость, он жалел ее, а это уже плохо. Так какона особенно напирала на то, что носители самых больших имен украшают ееприемную, он впервые припомнил ее скромное происхождение. И взглядом приказалСюлли умолчать об этом.
Габриель слишком долго страдала, слишком долго таилась. Возмущение вылилосьу нее сразу и целиком.
— Я создаю людей, — кричала она. — Примером можете служить вы, господинначальник артиллерии и главноуправляющий финансами. Кто вас создал? Думаете,это было легко? Взгляните на себя и скажите сами, можете ли вы понравитьсякоролю, может ли косный человек понравиться живому, дух немощный — окрыленномудуху? Вам суждено было погрязнуть в вашей посредственности. Я одна извлекла васна поверхность.
Много тут было истинного, и, прежде чем оно вырвалось из ее распаленныхненавистью уст, Генрих не раз думал так вслух в присутствии Габриели. Именнопотому он почувствовал себя смущенным, как будто оскорбление наносилось и ему.«Право же, я никогда не видел моего верного слугу в таком свете, как егоизображают здесь». С этой минуты он открыто стал на сторону верного слуги. Еслиобезумевшая женщина этого не поняла — ах, она не услышала даже, как он гневнотопнул ногой, — то Рони-Сюлли отныне был уверен в своем успехе, противница самаготовила себе погибель, и он не мешал ей. «Увязайте еще глубже, мадам». Онмолчал, только глаза его готовы были выкатиться из орбит. Несчастнаяокончательно потеряла почву под ногами.
— Вы забыли, как пресмыкались предо мной! Моим рабом начали вы свойпуть.
При этих словах пепельно-серое лицо мигом окрасилось гневом или, быть может,стыдом.
— Довольно, мадам! Вы позволили себе лишнее слово. От меня оно отскакивает,зато, мне кажется, задевает короля. Моему государю угодно уволить меня? —спросил старый рыцарь. В его голосе дрожало воспоминание о битвах и трудах безчисла; никогда мы не были уверены в победе и все-таки достигли того, что мыесть.
Генрих был в смятении. Любые ужасы пережил бы он легче, чем эту сцену ипагубную необходимость сделать выбор. Он чувствовал в смятении: как бы он нирешил, все равно это разрыв, пагуба, конец. Он отвернулся от стены с намерениемпосмеяться и вынудить их внять разуму. Подойдя к ним, он сказал противсобственной воли, обращаясь к Рони:
— Я и не думаю увольнять вас. — А Габриель д’Эстре услышала из его уст:
— Отказаться от такого слуги ради вас? Мадам, этого вы не можете желать,если любите меня. — Это было сказано неласковым тоном.
Лишь после того как они были произнесены, он понял, что это не его слова, ноиначе он поступить не мог. Повернулся и вышел вон.
Господин де Рони еще с минуту наслаждался поражением женщины, ее теловздрагивало, а побелевшее лицо с трудом терпело свидетеля. К нему же вернулисьцветущие краски, которые не пристали мужчине его возраста, и он без поклонапокинул свою жертву.
Когда позднее у Рони возникали колебания, он знал, чем отразить их.Служение королю превыше всего. Король сам сказал: «Такой слуга мне дорожедесяти любовниц!» Ибо так именно прозвучали его слова для Рони, или же он сампереиначил их мысленно. Такое толкование опрометчивых слов он сталраспространять повсюду, и вскоре весь двор знал их, а послы приводили в своихдонесениях, что тем более оправдывало автора такого толкования. По чистойсовести мог он утверждать:
На бесценную повелительницу, которая вдруг оказалась первой встречнойлюбовницей, одной из десяти, совершенно ни к чему расходовать время и деньги.Теперь король сам признал: его любви не хватит на то, чтобы жениться на ней. Ябыл прав и оказал ему истинную услугу, когда наконец раскрыл ему глаза. Такрассуждал Рони и сообщил сделанные им выводы своей супруге, стареющей вдове,которая осталась ими весьма довольна.
Как человек совестливый, Рони считал нужным примирить служение королю сдолгом человечности в отношении несчастной женщины. Он успокаивал свою совестьтем, что выполнил долг, если вспомнить, чего могла ждать эта женщина, невмешайся он. Между короной и смертью — та и другая были близко, но совершенно