не изнемогла. Наутро он проснулся совсем здоровым. Враги Габриели говорили вовсеуслышание: невзирая на ее присутствие у ложа короля, Небо еще раз проявилодолготерпение. А врач Ла Ривьер[75] заявил:госпожа герцогиня де Бофор помогала здоровой природе короля, это угодно Богу. Ксожалению, выздоровело только тело, а не душа. Впрочем, лихорадка не совсемотпустила Генриха, но печаль и утомление гораздо более угнетали его. Такойусталости он не знал ни от одной битвы, ни даже после своего смертельногопрыжка. Труды истекшего года — вершина его царствования, неужто им наградойскука, которой ничто не может противостоять? Тщетны самые удачные театральныепредставления, хотя феи и дриады летают по воздуху, волшебные видения возникаютв зеркалах, птицы разыгрывают комедию — чему дивятся и радуются все, кромекороля. Тщетны самые соблазнительные балеты — избранные красавицы позволяютлюбоваться своими неприкрытыми прелестями, наперебой стараясь излечитьмеланхолию короля. В своем честолюбивом стремлении исцелить короля дамыизгибали перед ним свои обольстительные тела, чтобы ни одна складка их плоти неоставалась тайной. Они усердствовали из великодушия, ему же, впервые в жизни,не нравились их природные достоинства.
— Мне это не нужно, — сказал он. — Ничего мне не нужно, — пробормотал он иотвернулся, не обращая внимания на герцогиню де Бофор, сидевшую рядом с ним, иделая вид, будто ее нет здесь. Но едва он оперся лбом на руку и отвратил взорот зрелища, а слух от приятных звуков, тотчас же незаметно для короля одна задругой исчезли танцовщицы, музыканты и весь двор. После долгого раздумья он вконце концов вернулся к действительности и увидел, что остался один. Перед нимпустая зала, за поднятым занавесом громоздятся следы празднества, инструменты,механизмы, позолоченный шлем, увядший букет. Одинокий король склонился в другуюсторону, кресло рядом было пусто и даже перевернуто. Значит, и Габриель вместес остальными обратилась в бегство. Он вопрошал свою душу, однако онаотказывалась дать ответ, отрадно или обидно ей в одиночестве. — Мне большеничего не нужно, — проговорил он в пустоту, и эхо возвратило ему его слова.
Теперь все хвалили герцогиню де Бофор: она поняла, что ее игра проиграна, ипереселилась из Луврского дворца в свой собственный дом. Только из-за тяжелойболезни короля она позволила себе жить с ним в королевских покоях, которые ейне суждено когда-либо назвать своими. Значит, приспело время устранить ееокончательно — по возможности без применения крайних мер. Ибо ее жалели ещебольше, чем ненавидели. Многие заранее раскаивались в том, на что решились бына худой конец — в крайних мерах. До сих пор все это не выходило за пределыустных нападок, разве что, прослышав о слабости и печали короля, проповедники имонахи осмелели и вещали, что на сей раз жизнь ему еще дарована, дабы он могпокаяться. Отсюда и приток народа во двор Лувра, где раздавались многоголосыемольбы и требования, чтобы король спас страну и свою душу, то и другое путемудаления Габриели.
К ней тоже являлись весьма странные посетители, правда, каждый раз водиночку. Все хотели узнать, действительно ли к ней приезжал папский легат,хотя, в сущности, не верили слуху. Он якобы в сумерках тайком посетил ее дом,без большой свиты, без единого факела, и так же якобы неприметно покинул его,несмотря на расставленных наблюдателей.
Чуть ли не так же таинственно явилась к Габриели мадам де Сагонн, самыйдавний ее смертельный враг. Она была принята не сразу, Габриель только тогдадопустила ее к себе, когда через час ей доложили, что дама дожидается терпеливои смиренно. Войдя, она ухватилась за стул и заговорила с большим усилием.
— Мадам, я всегда желала вам добра, — пролепетала она.
— Мадам, ваше пожелание осуществится, — высокомерно отвечала Габриель.Высокомерие было подчеркнутое: у Сагонн искривилось лицо, будто она собираласьзаплакать, или это была плаксивая улыбка. Каким маленьким стало ее птичьелицо.
— Простите меня! — воскликнула она визгливо, и обе ее руки затряслись. —Этого я никогда не хотела.
— Чего? — спросила Габриель. — У меня все благополучно, король здоров, и егорешение жениться на мне вполне твердо. У нас нет врагов, раз и вы мне друг.
— Мадам, будьте осторожны! Молю вас, берегитесь, ревностней я не могла быпросить о спасении своей собственной жизни.
Ее невзрачное лицо так позеленело, она так явно готова была соскользнуть состула на колени, что Габриель удостоила ее откровенности.
— Вы очень много говорили, мадам. Если бы все, что вы долгие годы говорили снамерением погубить меня, хлынуло теперь в эту комнату, мы обе непременноутонули бы. Однако злые речи действительно превратились в целый поток. Я вижу,что этот поток пугает вас. Так облегчите же себя и поделитесь наконец невыдумками, а тем, что знаете.
— Ах, если бы я знала! — Теперь Сагонн, наверно, ломала бы руки, если бы онине тряслись.
— Кто хочет меня убить? — спросила Габриель.
Сагонн, вдруг окаменев, взглянула на нее.
Габриель:
— Господин де Рони?
Сагонн — безмолвное отрицание.
Габриель:
— Я вам все равно не поверила бы. Значит, агенты Тосканы, и какимспособом?
Сагонн:
— Кругом только и знают, что шнырять и шушукаться, можно подумать, чтовсполошилась вся Европа, столько тайных посланцев от всех дворов пробирается вПариж: и затем немедленно улетучивается. Сердечные дела короля Франции оченьзаботят папу и императора, но это ведь вам известно.
Габриель:
— Что вы можете сообщить мне нового?
Сагонн, почти неслышно:
— Цамет. В его доме, говорят, это было решено.
— За карточным столом, разумеется, — сказала Габриель. — Кто при этомприсутствовал?
Сагонн знаком показала, что ее сведения и даже силы уже истощились.
— Избегайте посещать этот дом! Не ходите к сапожнику Цамету даже с королем —прошептала она еще таинственней. — А тем более без него.
Она хотела встать, но не сразу собралась с силами, а так как минутнаяслабость дала ей время опомниться, Сагонн поняла вдруг собственное положение ито, что не одной Габриели придется теперь дрожать за свою жизнь.
— Я сказала слишком много, — в ужасе шепнула она; вскочила, закрыла лицоруками и зарыдала. — Теперь я в вашей власти.
— Никто не подозревает, что вы здесь, — сказала Габриель.
— Как будто не следят за всеми, кто к вам приходит, — возразила Сагонн. —Даже и легата застигли.
Это она сказала по привычке хитрить, а потому, отняв от глаз свои костлявыепальцы, насторожилась. На самом деле легата никто не приметил. «Если я этовыведаю и смогу подтвердить слух, то мое собственное посещение будет оправдано,и я спасена».
Однако Габриель отвечала:
— Легат? Я его с самого лета не видела.
«Окаянная лгунья, — подумала Сагонн. — Так умри же, умри, герцогиня деСвиньон», — думала она в запоздалой злобе на себя самое из-за допущеннойошибки. Тем задушевней она распрощалась, еще раз дала волю раскаянию и на сейраз объяснила его причину. Вначале, когда раскаяние было искренним, она этогосделать не могла.
— Я всегда вас любила, мадам. Только любовь смутила меня и заставилапоступать так, словно я вас ненавижу.
Она запуталась в чрезвычайно сложных оправданиях, стараясь изобразить полноедушевное смятение, а пока она разглагольствовала, они дошли до потайноговыхода, через который надо было выпроводить посетительницу. Тут Габриельсказала:
— Мадам, вы можете успокоиться. Тайну вашего посещения я унесу с собой вмогилу.
После чего Сагонн поперхнулась, во-первых, потому, что она была разгадана, азатем из-за необычайной простоты, с какой эта женщина, окруженная стольбольшими опасностями, говорит о своей могиле, и притом безо всяких элегическихжалоб и стенаний.
Совершенно сбитая с толку, Сагонн споткнулась о порог.
Габриель же призвала к себе господина де Фронтенака, старого товарищакороля, он имел честь командовать небольшим отрядом ее телохранителей. Онаспросила без предисловий:
— Где сейчас находится этот человек?
— В двух часах ходьбы! Но только завтра вечером прибудет в город. Мадам,прикажите, и я изловлю его еще нынешней ночью.
— Подождите, — сказала Габриель. Солдат заметил:
— Ни к чему ждать дольше. Ни с одним из прежних убийц короля мы так нецеремонились. За этим я установил неусыпную слежку с той самой минуты, как онперешел границу королевства. Мы могли его поймать уже двадцать раз, ведьфламандца, как он ни переряжайся, всегда узнаешь.
— А как бы вы могли его изобличить? Его нужно захватить во дворе Лувра прибольшом стечении народа, король смешается с толпой, и я тоже.
Фронтенак предостерег:
— Единственная улика — длинный нож, который мы видели у него. А нож легчевсего пустить в ход в сутолоке.
— Когда вы его задержите, — не смущаясь, сказала Габриель, — подсуньте емувот эту записку. Брюссельский легат дал ему свое поручение устно. Но надо,чтобы он имел его при себе написанным черным по белому, только тогда корольповерит вам, что нашелся человек, который осмелился поднять на него руку.
— Да и трудно этому поверить, — признался старый воин. — Священная особа,победитель и великий король. Но с каким бы правом он ни почитал себянеприкосновенным и в безопасности, вы, мадам, глядите зорко. Приказывайте, яповинуюсь.
Вот каким делом усердно занималась Габриель, а потому не позаботилась о себесамой. Все случилось так, как она предвидела. Король и герцогиня де Бофорпроезжали в полдень верхом по Луврскому мосту, — не обычным своим путем, но онхочет видеть, что произойдет, а она знает это заранее. Через сводчатые воротаони сворачивают в старый двор, именуемый колодцем, вокруг него расположеныприсутственные места. Люди, которые заявляли, что пришли по делу, моглисобираться здесь беспрепятственно. При появлении герцогини многие бросилисьвдруг в ее сторону, выкрикивая проклятия, которым их обучили. Так как онаповернула лошадь и оставила короля одного, толпа постепенно отхлынула от него.