Габриель не верила.
— Ребенок этот — мой рок, — упорно твердила она. Под конец Катринпосоветовала ей принять юного Сабле и выслушать то, что он надумал. Ибо онпредан и смел.
— Он ничем мне помочь не может.
— Он сочинил о тебе песню, прелестная Габриель. Люди поют ее во всемкоролевстве. Ему стоит только пойти и призвать их.
— Кого? И зачем? Чтобы они спели песню? Ненависть кричит много громче.
В конце концов Габриель обещала исполнить просьбу сестры короля. Послебеседы с пажом она от имени короля отпустила его домой, и Гийом спешноотправился в свою провинцию Турень, где течет Луара.
Габриели же между тем впору было взобраться на высокую башню и оттуда зватьна помощь, так сильно возрастали в ней страх и гнев оттого, что происходило темвременем и о чем она узнавала.
Новый канцлер[76] был ее ставленником. Наместо старика Шеверни, которого невозможно было дольше терпеть, несмотря на егоотношения с госпожой Сурди, бесценная повелительница посадила некоего господинаде Силлери. Для этого ей пришлось пустить в ход все свое влияние на короля,зато среди самых ближних его советников она располагала теперь одним противдвух, которых звали Вильруа и Сюлли.
Король совершал противоречивые поступки. Так как сестра открыла ему тайнуего возлюбленной и настойчиво просила утешить ее, в нем возобладали неясныечувства. Он поспешил лично повторить свои клятвы — и на этот раз принес с собойкольцо. Примечательное кольцо, — епископ Шартрский надел его на палец королю вовремя его коронования и обручил Генриха с Францией.
— Сир! Что вы делаете, — сказала Габриель. К своему ужасу, она сказалабольше, чем следовало. — Мои звезды превращают ваш подарок в несчастье, —призналась она. Генрих ответил:
— Бесценная любовь моя. Мы никогда не можем принести друг другу несчастье.У нас обоих одна звезда, и зовется она Франция.
И тут кольцо, отягощенное символами и драгоценными камнями, действительнососкользнуло с его пальца на ее палец. Она же едва сдержала крик: кольцообожгло ее, она встряхнула рукой, и оно упало на пол.
Генрих убедился, что у нее нет уже прежней силы и решимости. Он приписал этоее положению. А его собственная медлительность, — почему сам он медлит?Причины к этому как будто нет, кроме финансов его королевства, тех громадныхсумм, что он должен великому герцогу Тосканскому. Кто же способен помочь ему?Он вызвал к себе Рони. Верный слуга своего государя, по свойственной емупрямоте и трезвости, наверно, успел забыть свою ссору с герцогиней де Бофор. Аесли и не забыл, то размолвка эта, столь бессмысленная и жестокая, несомненно,заставила призадуматься его рассудительную голову… «Он будет сговорчивее, чемраньше, не потому, что сердце его смягчилось, нет, но служение, служение мнетребует от господина де Рони, чтобы он облегчал мои заботы, вместо того чтобыих усугублять». Так думал Генрих, когда вызвал к себе своего министра.
Генрих, сам не зная почему, ожидал этого разговора с некоторым смущением.Осторожно, окольными путями подошел он к планам своей женитьбы, словно это неего планы, а так нужно для блага государства. Даже сам папа ставит его передтакой необходимостью, ибо он теперь, по-видимому, готов расторгнуть его первыйбрак.
— Если бы все делалось по моему желанию, — сказал Генрих, оправдываясь, — томоя будущая избранница обладала бы семью главными добродетелями сразу и, кромекрасоты, скромности, ровного характера, живого ума, высокого рождения иплодоносного чрева, имела бы еще и большие богатства. Только такая родится нечасто, — сказал он в надежде услышать ободряющее слово. Но не дождался его. —Ну, подумаем вместе, — попросил Генрих, однако принужден был сам перебратьпринцесс, испанских, немецких и из своего собственного рода. Из семидобродетелей каждая обладала лишь немногими, о протестантках вообще не моглобыть речи. Говорят, будто у флорентийского герцога весьма красивая племянница,розовая и белокурая. — Только она из рода старой королевы Екатерины, котораяпричинила столько зла мне и моему королевству.
Таким образом Генрих старался предупредить худшее. Теперь пришла очередьверного слуги, который не на шутку поразил своего господина. Он не сталпротиворечить. Явно наперекор своему нраву он высказал мысль, что ни богатство,ни королевское происхождение отнюдь не обязательны. Король хочет иметь жену,которая бы ему нравилась и дарила ему детей. Пусть же оповестит по всемукоролевству, чтобы отцы красивых взрослых дочерей в возрасте от семнадцати додвадцати лет привезли их в столицу.
От семнадцати до двадцати — Габриель уже вышла из этого возраста. Генрихпонял, что Рони преувеличивает свою покорность и уступчивость, дабы отпугнутьего. Он придал желанию короля вид некоей сказки. Отцы, привозящие из всехпровинций своих дочерей на смотрины; девушки, собранные под охраной вкаком-нибудь доме, чтобы король вволю налюбовался ими. Насмотревшись на нихсколько его душе угодно и изучив их сокровенные прелести, он может решить,которая из них родит ему лучших сыновей.
— Впрочем… — прибавил господин де Рони и от иронии и сказки перешел кпоучениям, в которых был особенно силен. — Впрочем, выдающиеся личности ипрославленные государи производили на свет весьма хилых детей, чему можнопривести достаточно примеров. — Он сосчитал их по пальцам, начав с мифическихимен из древних сказаний, затем перешел к персидским царям, римскимимператорам, не пропустил ни одного и закончил Карлом Великим.
Школьная премудрость — лишнее доказательство посредственности этогочеловека, не стоило и слушать его. Генрих сказал резко:
— Довольно притворяться. Вы знаете, кого я имею в виду. Этим я еще не хочусказать, что женюсь на ней, — такую оговорку Генрих сделал, чтобы ему не чинилислишком больших препятствий. — Я вам приказываю говорить свободно и с глазу наглаз сказать мне всю правду.
Министру ничего не оставалось, как только открыто заявить государю, что егосоюз с герцогиней де Бофор никем не одобряется. Надо ли это повторять?
— Вы сами устыдитесь, когда волны любви перестанут захлестывать вас. — Этислова были оправданы приказом говорить свободно. А далее: — Наследование вашегопрестола будет оспариваться, даже оба ваши сына будут спорить о нем. Первый —отпрыск двойного прелюбодеяния, второй — одностороннего. Я не говорю уже о тех,которые родятся у вас позднее, в браке; те будут считать себя единственнозаконными.
Рони, ныне Сюлли, в конце концов забылся, взял снисходительный тон и вснисходительности обнаружил надменность:
— Я хочу, чтобы вы это обдумали на досуге, и пока больше ничего нескажу.
— Вы сказали вполне достаточно, — сурово ответил Генрих и отпустилминистра.
Он охотно выслушивал так называемые истины. «Все, чем люди могут поделиться,многообразно и назидательно, мне это открывает сущность человека и с однойстороны всегда справедливо. Но единая истинная истина, — где она? Что я знаю?»И все же от разговора с Рони у него осталось какое-то раздражение — не потому,что ему, королю, пришлось выслушать, что когда-нибудь ему будет стыдно. Втечение долгой жизни случается стыдиться многих поступков и положений, безкоторых не проживешь. «Мое бесценное сокровище, самое дорогое мне существо насвете, только бы не слишком много прилипало к тебе от так называемых истин. Ядолжен сердиться на тебя, я раздражен против тебя и сам теперь совсем уж незнаю, чем это кончится».
Габриель, которая знала — чем, изо всех сил стремилась приблизить развязку.В свои лучшие времена она хладнокровно смотрела навстречу судьбе, а если иборолась, то без поспешности. Теперь же она не уставала торопить события икаждый вечер в спальне требовала, отстаивала свое право, о котором раньшевсегда молчала; право возвысить ее она раньше предоставляла единственно своемуповелителю. Прелестная Габриель сама себя не возвеличивала, все свершилиприрода и удача. А несчастная Габриель пользовалась своей красотой как орудием.Она напоминала королю о блаженстве, которое дарила ему; но когда она дарила егона самом деле, это было так же естественно, как прорастание зерна.
Если она в такие вечера показывала на свой живот и громко похвалялась своейбеременностью, ради которой он должен на ней жениться, то всякий раз они обапугались в глубине души. Он — из-за происшедшей в ней перемены. Она — потому,что ссылалась именно на то дитя, которое грозило ей бедой, звезды и линии рукине допускали сомнений. Если ей дорога жизнь, она должна отступиться от своейцели; ей не нужны звезды, чтобы понять это. Однако, вопреки ее знанию ижеланию, она злобно и настойчиво стремилась к развязке, а у самой сердцезамирало, ибо это противоречило разуму и чувству самосохранения.
Генрих ласкал отчаявшуюся женщину. Его собственное раздражение исчезало, аее болезненная ненависть, если она и ненавидела в эти минуты своеговозлюбленного, растворялась в слезах, и они дарили друг другу счастье.Наслаждением, страстью, нежностью он убеждал любимую и самого себя в том, чтоэто все то же замкнутое кольцо радостей, чувственных и сердечных. Но ведьдругое кольцо, соскальзывая с его пальца на ее, причинило такую боль, что онауронила кольцо.
Они снова выезжали вместе на охоту. Генрих почти не покидал ее. Ибо ончувствовал ее страх и сам испытывал опасения за нее, хотя и не такиеопределенные, против которых можно принять меры. Однажды в надвигавшихсясумерках они возвращались с охоты в сопровождении только двух дворян,Фронтенака и Агриппы д’Обинье. Вчетвером достигли они города с левого берегареки, который здесь, неподалеку от старых мостов, зовется набережной Малакэ.Работы на Новом мосту[77], сооружаемомГенрихом, были приостановлены по причине важных событий в королевстве, только вэтом году они возобновлены вновь, пока же нужно переправляться на тот берег влодке. Вот и челн, и угрюмый лодочник, который своих пассажиров не видит и незнает. Король спрашивает, ибо он хочет из каждого извлечь правду:
— Что ты думаешь о мире, который заключил король?