Лодочник:
— Ну, мне-то этого прекрасного мира и вовсе не видно. Ведь налоги на всеостались, даже на этот жалкий челнок, как же прикажете жить с него?
Король:
— И король не старается внести порядок во взимание налогов?
Лодочник:
— Король-то, пожалуй, и хорош, но у него есть бабенка; он ее содержит, ей тои дело нужны дорогие наряды, разные побрякушки, а кто за это платит? Мы. Хотьбы она по крайней мере была ему верна. А то она, говорят, прямо гулящая.
Смех короля оборвался. Герцогиня де Бофор была в широком плаще, капюшонзакрывал ей все лицо. Лодка причалила, оба дворянина выпрыгнули и подали рукудаме. Король последним вышел на берег и крикнул вслед перевозчику, которыйотчаливал:
— Я ей это передам! — Тот, долговязый и костлявый, стоял, склонясь надвеслом, и даже головы не повернул. Герцогиня громко сказала королю, чтобыслышали придворные и лодочник:
— Его надо повесить.
По-настоящему это испугало только одного человека, Агриппу д’Обинье. Генрихуспел привыкнуть к раздражительности бесценной повелительницы. А ведь ещенедавно, обезвредив с опасностью для собственной жизни первого из двух убийц,подосланных к королю, она просила для него пощады. Генрих сказал мягко:
— Не троньте этого беднягу. Нужда ожесточает его. Я хочу, чтобы он впредьничего не платил за свою лодку. И тогда, я убежден, он будет каждый день петь:«Да здравствует Генрих! Да здравствует Габриель!»
Пройдя несколько шагов, Габриель заговорила, сбросив свои покрывала, и вголосе ее слышались и горечь и боль:
— Этот человек был кем-то подучен. Вас хотят убедить, что я всем ненавистна.Сир! Когда после нападения на вашу священную особу наших коней вели под уздцы,ваш народ не питал ко мне ненависти. Вы помните, какие потом раздавалисьвозгласы во дворе и под моими окнами? Народ не питал ко мне ненависти.
— Мадам, о ненависти нет и речи, — сказал Генрих. Он обнял ее и чувствовалпод широким плащом, что она дрожит всем телом. — Вы никогда не создавали себеврагов. Вы были добры, и благодаря вам я становился лучше. Я простил моемуМорнею трактат против мессы, потому что вы уговорили меня. Моему Агриппе, укоторого длинный язык, я часто возвращал свое расположение благодаря вашейдоброте. Я люблю вас, а потому будьте спокойны.
Дул холодный ветер. Генрих крепче запахнул на ней плащ. Сквозь плотнуюткань, которая глушила ее голос, она жалобно шептала:
— За что меня ненавидят? Я не хочу умирать.
Они подошли к дому Габриели. Она содрогнулась.
— Сир! — воскликнула она. — Мой возлюбленный повелитель! Сядем на коней. Выувидите, что ваш народ любит меня.
Тут Агриппа д’Обинье понял, что пора ему прервать свое испуганное молчание.Кто же не знает, что происходит? Каждый что-нибудь да слышал либо видел однимглазком. Все догадываются, кроме короля.
— Выслушайте меня, сир! — сказал Агриппа. — Госпожа герцогиня, простите мнето, что я скажу.
Генрих не узнавал своего дерзкого боевого петуха: Агриппа, которому не посебе и который лепечет, как уличенный грешник!..
— Сегодня вам в самом деле предстояло увидеть в своей столице многодеревенского люда. К вашему Луврскому дворцу должны были собраться большиетолпы и воззвать к вам, дабы вы услышали, чего хочет ваш народ. Вам надорешиться и дать ему королеву одной с ним крови.
— Почему же я не вижу этих людей? — спрашивал Генрих. — Откуда они пришли? —лихорадочно спрашивал он.
Агриппа:
— С Луары пришли они.
Генрих:
— Я знаю. Речная прогулка. Один крестьянин обещал мне тогда: вашу королевумы будем оберегать, как вас. Я их не звал. Их здесь нет. Что же случилось?
Агриппа:
— Когда они прибыли к арсеналу и хотели пройти в город, господин де Рони спомощью военного отряда принудил их повернуть обратно. Их вожака онарестовал.
Генрих:
— Человека, который пообещал нам свою защиту? Этого я не желаю.
— Привел их сюда другой, — пробормотал Агриппа и боязливо оглянулся, неподслушивает ли кто-нибудь. Но и у Фронтенака было такое же лицо; оба слишкоммногое знали и слишком долго молчали. Ветер, тьма, тайна и четыре фигуры,застывшие на месте. Кто сделает шаг, кто произнесет слово?
Габриель:
— Это господин де Сабле. Я послала его. Ему не повезло, потому что он повелсвой отряд мимо арсенала. Сир! Накажите не его, а меня.
Генрих ничего не ответил. Он приказал Фронтенаку проводить герцогиню домой.Его же самого Агриппа проводил до первого караула и остановился. Генрих ужеотошел на некоторое расстояние, но вернулся и сказал:
— Благодарю тебя, старый друг.
Один из солдат высоко поднял фонарь, и Агриппа увидел на лице Генриха всемуки совести. Это не настроило его ни на йоту снисходительнее. К нему вернулсяего прежний дерзновенный тон.
— Вы благодарите меня слишком поздно. Если бы я заговорил в должную минуту!Вначале было всего несколько таких, кого вам следовало изгнать и обезвредить.Теперь же это обширный заговор, один не знает другого. Но все замешаны в нем, ивсе окажутся виновными, в том числе и я и вы.
При последнем, самом дерзновенном слове приземистый человечек выпрямился,стал в позу поклона — отставленная нога, шляпа на весу. В сущности, не корольотпустил его, а он короля.
Генрих заперся у себя. Он хочет сделать подсчет, провести черту и подписатьитог, как некто в арсенале. «У того чистая совесть, следствие точных расчетов,а другой ему и не нужно. Он может в любую минуту доказать мне, что крестьянешли на мою столицу как бунтовщики и что тот, кто их привел, по справедливостисидит в тюрьме, ибо он молод и дерзок. Я же не смею быть таким, иначе я, правоже, знал бы, что мне делать».
Он забегал по комнате, он сбросил на пол два больших кувшина, звон металладолго отдавался в воздухе. Наконец король громко застонал, тогда из глубиныкомнаты появилась фигура его первого камердинера д’Арманьяка, который держалсяочень прямо.
— Сир! — начал он без разрешения, голосом, чрезвычайно напоминавшим другой,недавно слышанный Генрихом. Сперва Агриппа, а теперь этот, все старики как-тосразу осмелели.
— Что тебе нужно?
— Вы должны узнать правду, — решительно заявил д’Арманьяк. — Затем вы будетедействовать, как подобает великому королю.
Генрих сказал:
— О величии мы все знаем. Вот правды нам не хватает, а тебе она якобыизвестна?
— Она известна вашим врачам. Вашим врачам, — повторил спутник всей егожизни. Он несколько сбавил важности и скривил рот. — Они доверились мне!
— Почему не мне? — удивился Генрих, пожав плечами. — Их братия любитторжественность. Когда я был болен, все собрались у моей постели и мой первыйврач Ла Ривьер обратился ко мне со строгими наставлениями. Конечно, тот, ктоизучил мою природу, знает долю правды обо мне.
— У господина Ла Ривьера не хватило мужества сказать вам ее в лицо. —Д’Арманьяк говорил глухо, опустив глаза.
Генрих побледнел.
— Ничего не таи! Это касается герцогини де Бофор?
— И ее. — Старик попытался еще раз принять бравую позу, но то, что онвыговорил, звучало беспомощно.
— Говорят, вы больше не сможете иметь детей.
Генрих скорее ожидал чего угодно.
— Да ведь у меня опять будет ребенок. Она носит его под сердцем.
Он услыхал:
— Это — последний. Ваша болезнь положила этому конец, как утверждаетгосподин Ла Ривьер.
Король ничего не ответил. В его голове замелькали мысли, выводы, решения;д’Арманьяк следил за всем. Чем больше их сменялось, тем непреложнее был онуверен в последнем, которое непременно должно возникнуть и подвести черту. Таки есть, увидел д’Арманьяк. Твердо принято и не изменится впредь. Он женится наженщине, от которой у него есть сыновья, ибо больше у него их быть неможет.
Первый камердинер отошел в сторону. Ему господин его об этом не сообщит, ибоэто сама судьба и она не нуждается в доводах «за» или «против». Если бы у негоспросили совета, д’Арманьяк осторожно намекнул бы, что, может быть, господин ЛаРивьер находится в сговоре с герцогиней де Бофор. А если не в сговоре, то пособственному почину захотел угодить ей. Впрочем, он считает, что служит этимкоролю. И плохо служит, подумал д’Арманьяк. Ла Ривьер лжет, король, конечно,может иметь детей, да и ложь его запоздала. Король уже принял решение. Но потой же причине, что и он, враги герцогини не станут мешкать.
Старик, сразу постаревший на несколько лет, с трудом поставил на местотяжелые кувшины. Король верит врачам. Астрологам он не верит, но тем крепчеверит врачам. А они уже не в силах помочь. Габриель обречена.
О совести
Дом финансиста Цамета стоял уединенно, хотя и на шумной улице, котораяначинается у Сент-Антуанских ворот. Эта улица триумфальных въездов расширяласьвправо к Королевской площади короля Генриха, которая все еще не была закончена.Дом напротив повернулся тылом к прекрасной улице и был к тому же отгороженвысокой стеной; чтобы попасть в это обособленное владение, приходилосьзавернуть за угол в узкую уличку, оттуда — в небольшой тупик. Иногдаслучалось, что железная дверца не была заперта. Для посетителя, явившегося вэтот ранний час, она отворилась.
Он попал на широкий двор и, как человек бывалый, не слишком подивилсяобширным строениям итальянской виллы. Все здания низкие, а крытые галереи итеррасы легкие, изящные и поднятые над землей. Любитель красоты могпрогуливаться по ним, когда день был ясен и сад благоухал. Жилой дом, купальни,конюшни, службы и помещения для челяди были устроены на широкую ногу, однакобез излишеств, — «ибо, в противоположность варварам, мы никогда не стараемсяказаться выше, чем нам приличествует», — подумал посетитель.
Он спросил привратника, встал ли уже господин. Неизвестно, гласил ответ.Этот ранний час, после того как удалились последние гости и он позволил себекраткий отдых, господин проводит в своей спальне у секретера, но мешать ему недозволено. Конечно, не считая особых случаев, — добавил слуга с непонятнойучтивостью — посетитель не похож был на богатого человека. И все же его тотчас