Улыбки на лицах девушек стали чуть заметнее; они слегка поклонились и, прежде чем сесть, осторожно приподняли юбки. Обе они жили на правах членов семьи с Жозефом и его- женой, мадам Рене, относившихся к ним с полным уважением.
Мы быстро пришли к общему согласию, что погода стоит не по сезону прекрасная, однако дальнейший разговор у нас не клеился. Голландец нервно глотал слюну. Долорес вынула из сумочки веер, несколько раз обмахнулась им, потом с треском сложила и сунула обратно. Обе девицы вежливо отказались от сигарет и с готовностью стали ожидать наших новых предложений. Голландец дернул меня за рукав и хрипло сказал:
— Может, вы сообщите им, чего мы хотим?
— Этот джентльмен хотел бы, чтобы вы потанцевали для него, — обратился я к девушкам.
— Потанцевали? — Девушки обменялись изумленными взглядами. — Потанцевали? Почему?
— Потому, что он приехал из страны, где дамы всегда танцуют на подобных вечеринках. Они раздеваются и танцуют на столах.
— Обнаженные? — повторила Долорес; только теперь она наконец поняла, о чем идет речь. Мы ступили на знакомую тропинку.
— Да. Они постепенно раздеваются во время танца.
Мария Дивина равнодушно, но виртуозно выругалась. Долорес вытащила зеркальце из сумочки и посмотрела на свой рот. У нее были слишком накрашены губы, и из-за этого ее лицо казалось вульгарным, хотя на самом деле оно было суровым.
На окраине сада куры Жозефа одна за другой взлетали на ветви дерева, туда, где их не могли достать шакалы, и устраивались на ночлег. Мягкий ветерок снова донес далекий лай собак и позвякивание цепей.
— Я думаю, что это нам не подходит, — по- испански сказала Долорес.
— Скажите ему, что мы не умеем танцевать, — добавила Мария. — Тогда наш отказ не покажется слишком уж нелюбезным.
— А я не собираюсь с ним любезничать, — проговорила Долорес. Она сидела отвернувшись, и на фоне темнеющего неба ее профиль казался профилем какой-то императрицы, выбитым на медальоне.
— Девушки не умеют танцевать, — перевел я голландцу.
— Жаль, очень жаль! Я разочарован.
— Если хотите, — продолжала Мария, — можете упомянуть, что за все остальное цена две тысячи франков.
— Но вы можете провести время с любой из них за две тысячи франков.
Напряжение, все время не сходившее с лица голландца, сразу исчезло, сменившись равнодушием.
— Меня это не интересует, — поднялся он. — Извините, я должен уйти, мне нужно переговорить с приятелем.
Приглашение к обеду избавило меня от необходимости поддерживать дальнейший разговор с девушками. Нельзя сказать, что обед был чем-то примечательным. Организаторы вечеринки должны были считаться с самыми различными вкусами, и обед получился весьма обычный, как в лагерной столовой, разве только в иной обстановке. Американцы приехали со своим виски, пили его вместо вина Жозефа и уговорили мадам Рене выпить с ними. После нескольких стаканов она расшумелась. Жозеф, которому, как итальянцу, нравились сдержанные женщины, дал ей понять, что стыдится ее.
В свое время мадам Рене была особой легкого поведения и подвизалась в Марселе и, хотя с тех пор она стала одеваться с подчеркнутой суровостью и при каждом удобном случае надевала длинные перчатки, сейчас, опьянев, начала кричать, употребляя самый грубый марсельский жаргон.
После обеда мы вернулись в сад, раскинувшийся под прозрачно-зеленым вечерним небом. Маленькие лампочки, развешанные в винограднике, по милости старенького генератора испускали болезненный трепещущий свет. Словно искорки того же электрического света, над кустами за садом танцевало несколько светлячков.
Над черным треугольником холма, высившегося позади дома, с протяжными звонкими криками носились козодои.
С наступлением вечера в саду снова появились мавританки. Вокруг них собралась добродушно настроенная, шумная толпа полупьяных гостей; одна из девушек перебирала струны похожего на скрипку инструмента, другие хриплыми голосами, гнусавя, напевали какие-то песенки. Мавританки напоминали ярко раскрашенных оживших кукол. Про них рассказывали, что они ежедневно тратят на прическу не меньше шести часов, моются кислым молоком и сбривают с тела всю растительность. Руки их извивались в такт пению подобно змеям. Они то и дело принимались пронзительно смеяться, отчего в волосах у них звенели монеты, а на
висках начинали колотиться спускавшиеся с причесок серебряные стрелки. Сладости, ласки и ребяческий, почти животный смех — таков был мир этих дочерей Сахары. Днем они казались жалкими клоунами, ярмарочными шутами в дешевых блестках и помятом бархате, но сейчас бледный свет фонариков в саду Жозефа превращал их в маленьких сумасшедших арабских принцесс.
Не желая связываться с этой компанией, я вышел в сад и расположился в одной из зеленых беседок; здесь меня и увидела Долорес. С ней была Мария. Всем своим видом они подчеркивали давно заученное величественное безразличие к тому, что на них никто не обращает внимания. Долорес поднялась и, лавируя между столиками, направилась ко мне, сопровождая каждый свой шаг взмахом веера, словно без этого не смогла бы идти.
— Где вы прячетесь? Я всюду искала вас.
— Садитесь и выпейте коньяку.
— Спасибо, я ничего пить не буду.
Долорес долго и тщательно подбирала юбки и наконец уселась. Нелепое атласное платье, которое, казалось, она никогда не снимала, вполне гармонировало с атмосферой этого вечера — поэтичного и тоже нелепого. Ее лицо с бросающимся в глаза грубо подрисованным ртом было зеленоватым в трепещущем свете лампочек, развешанных в молодой листве. За Долорес никто не ухаживал. Нефтяники не обращали на нее внимания, прибегая в необходимых случаях к услугам обитательниц более респектабельных заведений Либревиля. Стоило немного поощрить Долорес, и она с головой погружалась в тоскливые воспоминания о прошлом, принималась рассказывать о смуглом красавце капитане, за которого когда- то вышла замуж, о прелестях унылой андалузской деревушки, в которой она родилась.
— Могу я попросить вас об одном одолжении? — спросила девушка.
— Об одолжении? Конечно, если только это в моих силах. В чем же дело?
Волнуясь, она несколько раз взмахнула веером.
— Не знаю, как и сказать.
— Мы же старые приятели. Не стесняйтесь.
— Вы когда возвращаетесь в лагерь?
— Через несколько минут. Мне нужно встать завтра не позже пяти.
— Вы сможете взять нас с собой?
— Вас?!
— Да, меня и Марию.
— Не понимаю.
— Мы хотим бежать отсюда. Сегодня же.
— Но почему?
— Я вижу, вы не хотите связываться с нами. Но ничего. Извините, что я обратилась к вам с такой просьбой. Пожалуйста, извините.
— Вы поссорились с мадам?
— Нет, нет! Это совсем не связано ни с мадам, ни с Жозефом. Они относятся к нам прекрасно.
— Так в чем же дело?
Долорес не захотела отвечать. Между нами, вырываясь из темноты, царившей среди хилых, ревматических виноградных лоз, порхали маленькие белые бабочки.
— Так что же вас в таком случае тревожит?
— Видите ли, дело в том, что я боюсь.
— Чего?
— Да вот… собаки… Ну за что убили собак? Даже Жозеф напуган. Никто в доме не спит уже несколько ночей.
— Собаки… Но ведь тут мог быть и несчастный случай.
— Нет. Вовсе это не несчастный случай.
— Тогда, возможно, личная месть. На вашем месте я не стал бы так беспокоиться.
— Дело не в собаках. Собак отравили потому, что они кое-кому мешали. Что же будет дальше?
— Просто вы изнервничались. Результат бессонных ночей.
— Знаю. Мне кажется, я сразу почувствую себя лучше, если уеду хотя бы на одну-две ночи. И Мария так думает.
В просьбе Долорес мне послышался отзвук моего разговора с Элен, и это меня встревожило.
— К сожалению, — сказал я, — никак не могу выполнить вашу просьбу. Это невозможно. У нас в лагере дисциплина не хуже, чем в интернате для мальчиков.
— Понимаю. Извините меня. Я не должна была обращаться к вам с такой просьбой.
Долорес попыталась подняться, но я положил руку ей на плечо.
— Поверьте, я сделал бы все, что в моих силах. Но взять вас в лагерь совершенно невозможно. Да наш директор Хартни с ума сойдет!
— Конечно, конечно, я понимаю! Ах, если бы мне только уехать отсюда и вернуться в Испанию! Я недавно получила письмо от своих.
— Родители хотят, чтоб я вернулась. Здесь все кончено. Понимаете, вы можете нравиться людям, и они будут уважать вас, но денет здесь ни у кого нет. Нужно смотреть правде в глаза. Пора возвращаться домой.
— Что же вам мешает?
— Нет денег на билет. Это главное. Кроме того, нужно купить себе что-нибудь приличное, приодеться… Пожалуйста, не подумайте, что я попрошайничаю у вас, — поспешно добавила девушка.
Внезапно мое внимание привлек смех, прозвучавший в толпе вокруг мавританок. Один из нефтяников обхватил мавританку рукой за шею и силой пытался заставить ее отпить виски из фляжки. Остальные девушки прервали свою заунывную песню и то принимались смеяться, то молча смотрели на происходящее. Это не был нормальный человеческий смех, в нем слышалось нечто такое, что разделяло нас больше, чем все остальное. Мавританки смеялись, раскачиваясь на скамейке, гремя браслетами и откинув голову назад. Долорес вздрогнула. Глубокая пропасть отделяла. ее от этих девушек. Их можно было дешевле купить, этих мавританок, однако арабы относились к ним с уважением, они верили, что их профессия предначертана им судьбой и каждая из них — немножко колдунья, способная принести счастье.
— Знаете что? Я попытаюсь что-нибудь придумать за время поездки. Меня не будет дня два, и, возможно, за это время что-нибудь придет мне в голову. Вы согласитесь пойти на какую-нибудь работу?
— На любую! Соглашусь делать все, что угодно. Я могу быть кухаркой, уборщицей, прачкой. И Мария тоже. Она с удовольствием пойдет на любую работу.
— Вот и хорошо. Мы встретимся, как только я вернусь, и, если к тому времени настроение у вас не изменится, мы что-нибудь придумаем.