ньше в этой деревне было много животных, теперь же уцелели только кошки и свиньи, привыкшие самостоятельно добывать пищу. Когда мы появились во дворе дома старейшины, маленькие черные волосатые свиньи с длинными и острыми мордами бросились врассыпную, оставив на земле почти до костей обглоданного осла. В небольших загонах, куда свиньи не могли проникнуть, валялось много дохлых овец; с ними расправлялись кошки. В большинстве хижин остались гнить трупы погибших животных, о чем свидетельствовали тучи мух и, конечно, зловоние.
Латур больше не вспоминал о мосте. Вероятно, мысль о скором прибытии в Тагинит несколько примирила его с еще одной неудачей. Тагиниту суждено было стать его величайшим триумфом. Приезд Латура в эту отдаленную, загадочную деревню должен был означать успешное завершение его мирной кампании на специально выделенной для эксперимента территории. Больше того, солдатам полковника предстояло оказаться первым подразделением французской армии, вступившим в Тагинит. куда ни разу не заглядывали оккупационные войска, хотя население этого района формально признало себя покоренным вскоре после захвата Алжира французами. По словам полковника, миф о недоступности Тагинита был сильно преувеличен, хотя деревня действительно находилась в очень опасном и отдаленном районе. Нельзя сказать, чтобы Тагинит представлял для нас особенный интерес, тем не менее нам любопытно было побывать там. Настроение полковника быстро улучшалось.
На этот раз Латур не собирался завоевывать расположение местных жителей, раздавая им всякую дрянь. Старейшина Тагинита побывал в Эль-Милии и упомянул о некоторых нужных крестьянам вещах, которые они не могли достать, поскольку связь деревни с внешним миром была нарушена войной. Старейшина просил в первую очередь чая, сахара и риса. Латур решил захватить еще и одежду для детей. Он подчеркивал, как важно помнить о детях. Именно с их помощью можно добиться расположения родителей.
Латур сам выработал программу следующего дня. Сначала предстояло распределить детскую одежду, затем раздать остальные подарки. После этого, сообщил полковник, с трудом подмигивая, мы посетим все святые места, если только они есть поблизости. Подобные посещения нередко связаны с необходимостью совершать довольно тяжелые переходы, так как святые места обычно находятся в почти недоступных пещерах на вершинах гор. Добрые отношения с марабутом[6] всегда с лихвой окупаются. Известен случай, когда с помощью нескольких тысяч франков, пожертвованных на содержание святых мест, в одном из районов удалось поддерживать мир в течение целого десятилетия.
Во второй половине дня намечалось провести осмотр больных. Местные жители поголовно страдали глазными болезнями, многие были заражены сифилисом. Население деревни выстроится в ряд, врач сделает уколы, а санитар промоет больным глаза.
Ну, а что же дальше? Да ничего особенного. Возможно, привезенный полковником прирученный бербер произнесет краткую речь о прелестях Эль-Милии и крестьяне получат приглашение послать туда на праздник розговенья своих представителей — они будут гостями армии и увидят все своими глазами. Потом, как предполагал полковник, мы усядемся, чтобы отведать чертовски вкусного, похрустывающего мешви; Латур надеялся, что жители сумеют его приготовить — ведь все равно, есть у них такая возможность или нет, им придется зажарить дюжину ягнят. Кстати, это будет самый подходящий момент передать им письмо Кобтана.
— Вся беда в том, — сказал полковник, — что, чем примитивней их развитие, тем больше придерживаются они этикета. Иногда вам хочется поступить, как требуют обстоятельства, но вы не знаете, чего от вас ждут, и чувствуете себя весьма неудобно. Гостеприимство здесь возведено в фетиш. Очень может быть, что самые почтенные жители встретят нас за километр или два от деревни и, вероятно, с музыкой и фейерверком. Но вот вопрос: въехать ли нам в деревню на машинах, или на жителей произведет более выгодное впечатление, если мы выйдем из джипов и отправимся пешком?
Полковник все еще продолжал мечтательно размышлять вслух, когда мы подъехали к входу в узкое ущелье, за которым лежал Тагинит, и остановились. Пустынная дорога перед нами оказалась перегороженной сваленными деревьями. Шоферы выключили моторы, и мы услышали вой шакалов. До захода солнца оставалось не больше часа.
Ночь мы провели в палатках, разбитых у входа в ущелье.
Утром, едва я выполз из палатки и окунулся в туман, затопивший наш маленький лагерь, мне сказали, что Латур уже разобрал баррикаду и вместе со старшим сержантом уехал в деревню. Оружие они оставили в лагере.
Я снова оказался в обществе агронома Бастьена. Мы совсем закоченели, а горячий кофе, выпитый на пустой желудок, вызывал у нас приступы тошноты. Чтобы согреться, мы решили вскарабкаться на верхушку расположенного поблизости холма.
Отсюда, с его вершины, перед нами открылись границы геологических эпох, уголки долин, куда проникали копья лучей раннего солнца, и дымившиеся туманом, похожие на медленно горящие костры отроги гор. Позади нас нескончаемо тянулись высокие россыпи потускневших обсидиановых[7] осколков. Зубчатая линия белых известковых вершин прочерчивала небо.
В этих местах проходила и граница, разделявшая людей. Там, откуда мы приехали, в пустынях, в дубовых и кедровых лесах, жили те, кто познал порядок с древнейших времен. Троглодиты, вырывшие пещеры в этих причудливых вершинах, жили так же, как и тысячелетия назад. Во всяком случае, так утверждал Бастьен, в глазах которого первобытное общество и язычество имели несомненные достоинства. Он отвергал современного человека и безоговорочно принимал «благородного дикаря».
— Все мы одинаковы, — сказал он, — и не приемлем ничего, что кажется нам иным, незнакомым. А здесь как раз другие люди. В этом и состоит их преступление. — Он передал мне бинокль. — Есть ли какие-нибудь признаки жизни?
— Никаких. Абсолютно никаких.
Бинокль приблизил ко мне небольшую группу хижин в ущелье. Над ними, в отвесных склонах белых скал, были высечены ряды пещер, добраться до которых можно было только с помощью лестниц и галерей, поддерживаемых лесами. Все плоские уголки земли близ деревни были тщательно возделаны и ярко зеленели. И ни одного человеческого существа.
— Они живут здесь как им нравится, — продолжал Бастьен. — А почему бы и нет, если они считают свой образ жизни наилучшим? — Он замолчал, но, не услышав моих возражений, снова заговорил: — Естественно, что Латур положит этому конец. Латур или ФНО — результат будет один и тот же. Нет, вы ответьте мне: на каком основании? Какое право мы имеем крестить их или подвергать обрезанию? Почему мы не признаем за ними права жить так, как они находят нужным? Почему они обязательно должны размахивать чьим-то чужим флагом?.. Не понимаю-, почему задерживается Латур. Не видно джипа?
— Нет. Я ничего не вижу, но, кажется, слышу.
— На месте Латура я бы понял намек и оставил деревню в покое… Машина приближается?
Я осмотрел дорогу в бинокль и увидел джип — он только что появился из-за низкорослых кустов у входа в ущелье. Машиной управлял старший сержант, а рядом с ним сидел какой-то крестьянин. Латура не было.
Мы быстро спустились с холма; джип уже успела окружить беспорядочная толпа солдат. Расталкивая людей, к нам спешил старший сержант. За ним шел, а точнее, крался крестьянин, тот самый, который сидел в машине. У бербера была своеобразная походка — он лишь слегка сгибал ноги в коленях, отчего создавалось впечатление, будто он по-кошачьи выбирает место, куда ступить, или пробирается но кочкам через болото. Старший сержант — молодой усатый блондин — когда-то мечтал о духовном сане, а стал солдатом. Его лицо было задумчиво, как у погруженного в размышление чемпиона по шахматам, однако говорил он отрывисто и грубо.
— Вы тот, кто нужен этому человеку?
Я ничего не понимал.
На лице старшего сержанта появилось такое выражение, будто он собирался от досады прищелкнуть языком, но раздумал.
— У вас, кажется, есть письмо для него. Во всяком случае, так сказал полковник.
Теперь я понял.
— Это старейшина деревни?
— Да, старейшина.
Голубоглазый бербер, стоя позади старшего сержанта, равнодушно ждал. Казалось, каждая черточка его лица была высечена с нарочитой небрежностью; вместе с тем в нем было нечто такое, что сразу отличало его от нас. Вокруг молча стояли солдаты, и голубые глаза старейшины ощупывали каждого из них, словно для того, чтобы определить, насколько плотное кольцо его окружает.
Пока я рылся в карманах, отыскивая письмо, араб взглянул на меня с безучастным превосходством африканца, мгновенно оценил и тут же равнодушно отвел взгляд. Мне казалось, что я угадываю его мысли: «Случайно они приезжают в машинах, случайно прилетают на самолетах… Все у них случайно…»
Я наконец нашел письмо — конверт был покрыт вязью арабских букв — и подал его берберу. Старейшина все с тем же рассеянным видом протянул руку и взял письмо; с таким же, наверно, выражением он подбирал при удаче груз, сброшенный на парашюте с самолета.
Ненадолго исчезнувший куда-то Бастьен снова вырос рядом со мной. Он тревожно улыбался.
— Они задержали Латура.
— Задержали? В деревне? Это еще почему?
— Удачное же время мы выбрали для приезда! Вчера они получили здоровенную взбучку.
— Нелепая случайность, — поспешил вмешаться старший сержант. — Видимо, самолет сбился с курса. Вы что-нибудь хотите передать полковнику Латуру через этого человека?
— Нет. Мне нечего передавать.
— Судя по количеству сброшенных бомб, — тихо, словно разговаривая с самим собой, продолжал агроном, — здесь действовал не один самолет.
— Никаких доказательств нет, — повернулся к нему старший сержант.
— У нас вообще нет никаких доказательств, но есть право делать выводы.
Старейшина держал привезенное мной письмо у сердца, как маленький щит, и продолжал настороженно всматриваться в какую-то точку между головой старшего сержанта и моей. Мимо нас с жужжанием пронеслась муха и уселась берберу в уголок глаза. Но он, казалось, ничего не заметил. Бастьен сказал мне, что обитатели этих гор, как некогда спартанцы, оставляют своих детей на солнце и на ледяном ветру. Во всяком случае, медицина не подвергает сомнению тот факт, что кожа у них толще нашей. Стоявший перед нами человек появился на свет в результате естественного отбора, дл