Я смотрел им вслед, пока они не скрылись из виду, потом застегнул куртку и направился в бар, находившийся прямо напротив сарая с инструментами. В полумраке плохо освещенного помещения сидела кучка людей. Я заказал кофе.
— Сию минуточку, месье Лейверс, — захлопотал официант. — Вам со льдом?
— Нет, спасибо, Анри. Я со льдом не пью. Самого обыкновенного. И еще рюмочку коньяку.
— Значит, одно кофе и один коньяк. За коньяк, который прольется в блюдечко, денег не берем. Такой беспокойный день сегодня. Не правда ли, месье Лейверс?
— Для меня даже слишком беспокойный.
— Мне тоже хочется спокойной жизни, месье. Я знаю, что теперь у меня обязательно разыграется старая язва.
— Ну, мы совсем не хотим, чтобы это случилось. — Мои глаза привыкли к синему полумраку, и я различил фигуру Джонстона, а позади него грека-бурильщика, который горстями закладывал в рот земляные орехи, каждый раз подозрительно озираясь вокруг, как животное, опасающееся, что у него отберут пищу. В дальнем углу, обхватив обеими руками высокий стакан с виски, сидел хромой американец — бывший парашютист.
— Так как с нашей организованной обороной? — крикнул я Джонстону.
— Похоже, что к концу нас всех одолела жажда.
— Я спрашиваю, дал ли Хильдершайм отбой?
— Нет. Во всяком случае, официально не давал, насколько я знаю. Мы просто разошлись.
Я вернулся к сараю и как раз успел перехватить Шамуна, направлявшегося со второй партией арабов в уборную.
— А тех ты привел обратно?
Шамун сделал вид, что не понимает.
— Я спрашиваю, те первые пять человек, которых ты выводил, вернулись в сарай или нет?
— Нет. — Его нос, похожий на клюв хищной птицы, никак не гармонировал с прочими чертами и в этот момент, казалось, лишь резче подчеркивал хитровато-смиренное выражение его лица.
— Почему же?
— Вы приказали дать им десять минут.
— Да, но прошло уже пятнадцать.
— Но после омовения надо помолиться.
— Не морочь мне голову. Отведи первую группу людей обратно и запри их, а потом отправляйся и приведи других. — «При таких темпах на это наверняка уйдет вся ночь, — подумал я. — Джонстон был прав». Но тут же добавил вслух: — Ладно, возьми эту группу с собой и приведешь всех вместе. Помолиться они могут и в сарае.
— До совершения омовения молиться не разрешается.
— Если нужно, люди могут пропустить вечернюю молитву и лишний раз помолиться завтра.
— Но ведь сегодня праздник. Ребята очень расстроятся, если им не разрешат помолиться.
— Делай, что приказывают. — «В самом деле, не очень-то приятное начало праздника, — подумал я, — просидеть взаперти в такой же день, как наше рождество, а потом быть лишенным возможности как следует помолиться. Надо подумать, чем бы хоть немного компенсировать им эту неприятность».
Я последовал за арабами и увидел, как они скрылись за стеной уборной. Пятеро рабочих из первой партии молились. Трое из них уже преобразились в служащих компании, двое все еще были в отрепьях, в которых пришли из своих горных деревушек. Шамун присоединился к молящимся. Они встали в ряд на колени, распростерлись ниц, потом выпрямились и снова склонились, коснувшись головой земли. В свое время наш главный топограф, заинтересовавшись этой процедурой, воткнул тонкий шест в землю у забора, провел от него белую полосу к излюбленному арабами месту для молитвы, а потом нарисовал вторую белую линию перпендикулярно первой. Главный топограф объяснил Шамуну, что, если встать на пересечении этих линий и обратится лицом к шесту, то будешь смотреть прямо на Мекку с ошибкой в какую-нибудь сотую долю градуса. Такой точности молящимся никогда раньше не удавалось достигнуть; это стало возможно только теперь, благодаря достижениям современной науки.
Шестеро арабов стояли на коленях вдоль белой линии. Их взоры, пересекаясь со взглядами всех других мусульман, молящихся в этот момент в разных частях света, были устремлены почти прямо на священный город. «Надо будет приобрести побольше ковриков для молитвы, — подумал я, — и улучшить устройство для омовения. Вода, хорошее водоснабжение — вот, в сущности, все, что требуется арабу для полного комфорта. Арабы любят и ценят воду, смотрят на нее с уважением, почти с благоговением. Отсталые горцы, совершая омовение перед молитвой, все еще просят снисхождения у великого доброго духа, заключенного в воде. Стоит арабу немного разбогатеть, как он устанавливает в своем доме фонтан и пускает воду по обложенным плитками желобам, чтобы она ласкала его взор. В арабских классических поэмах герой предается меланхоличным воспоминаниям об утраченной любви, всегда сидя у воды. Всегда у воды. Для наших арабов обильное снабжение водой значило бы гораздо больше, чем кондиционированный воздух и лед для нас. Я должен сделать все, что могу, чтобы рабочие имели воду в достатке».
В конце бурного дня наступил час покоя, короткое, затишье среди постоянных житейских невзгод, о котором вечно упоминают арабы, вознося молитвы богу и приветствуя друг друга. Лучи солнца, падающие с лимонно-желтого неба, на мгновение задержались на верхушке ближней буровой вышки. Кто-то вышел из дому, не выключив радио, и в воздухе слышались исступленные, скорбные звуки песни: белокурая египетская певица по имени Самира Тавфик бесконечно повторяла «Yа Наbibi — «О мой милый, о мой милый», и это были единственные действительно нужные слова. Прекрасная Самира все пела и пела, солнце склонялось к горизонту, и я начал дремать, как вдруг пронзительный вопль сразу вывел меня из полусонного состояния.
Сначала я не понял, был ли это человеческий голос или крик обезьяны, который иногда можно услышать на опушке леса на рассвете или перед заходом солнца. Я вслушивался, пока вопль не оборвался. Потом он возобновился. Он не повышался, как крик обезьяны, а держался на одной мучительной ноте, и я понял, что это, должно быть, одна из наших арабских работниц. Наверное, кричала та самая женщина, чей муж, вечный неудачник, иногда, несмотря на наше строжайшее запрещение, пробирался в лагерь, чтобы предъявить ей свои супружеские права, которые, видимо, непременно включали избиение жены. Я бросился бежать к домикам, в которых размещались работницы, твердо решив на этот раз отдать его в руки полиции. Не успел я добежать, как навстречу мне выбежала женщина с широко открытым ртом. Она кричала, почти не переставая и умолкала на секунду, только для того, чтобы перевести дух. Джеллаба обвилась вокруг ее колен, широкие рукава хлопали, как крылья бумажного змея. Женщина хватала руками воздух, с подбородка стекала пена. С ее руки свалился было браслет, но она нагнулась, подхватила его и побежала дальше, не переставая кричать. Из-за угла домика прямо на меня выскочил мужчина. Я остановился.
Этот низкорослый и белолицый человек не принадлежал к числу наших рабочих — слишком уж чисто он был одет. Я тут же сообразил, что он перелез через забор, что нападение совершилось, что нас застигли врасплох и что незнакомец может меня убить. Я почувствовал, как в груди у меня перехватило дыхание, словно мне зажали рот и нос. Воротник рубашки незнакомца был расстегнут, и он тяжело дышал, судорожно подергивая плечами. Человек держал руки по швам, и из сжатой в кулак правой руки торчало короткое лезвие ножа. Колени его были выпачканы пылью. Я перевел взгляд с ножа на лицо человека, белое, квадратное, с незапоминающимися чертами, которое, однако, мне никогда не забыть, потом снова посмотрел на нож. Человек перехватил мой взгляд и, видимо смутившись, нерешительно отвел руку с ножом назад, за спину. Я попытался было сдвинуться с места, но не мог, ибо боялся ножа, а кричать было стыдно. Позади замирали крики женщины, перемежающиеся тяжелыми прерывистыми стонами. Человек осторожно сделал маленький шаг вперед, держа правую руку за спиной, и вышел из тени домика на освещенное желтыми лучами догорающего солнца место. Какое-то чувство, быть может страх, исказило его рот, обнажив зубы. Он медленно высунул руку из-за спины и показал мне нож, как будто предлагая продать его по дешевке или даже подарить. Я упорно смотрел на нож.
Внезапно тишину нарушили крики, свист, хлопанье дверей, лай встревоженных комнатных собачек. Послышался топот. Я чуть повернул голову в сторону, все еще не спуская глаз с ножа, и увидел швейцарца-боксера, который бежал пружинистыми шагами, как спортсмен, размахивая согнутыми у самой груди руками. Длинная прядь русых волос билась над его расплющенным носом. Он подбежал ко мне и, заметив нож в руке стоящего напротив человека, остановился рядом. Мы молча ждали, потом человек повернулся и пустился бежать. Наш страх сразу рассеялся.
Швейцарец бросился вдогонку все тем же немного неестественным шагом, словно спортсмен, тренирующийся на беговой дорожке. Он догнал бегущего, и я увидел, как рука, державшая открытый нож, разжалась, и, тускло блеснув, нож упал на землю. Человек поднес руку к голове, словно пытаясь прикрыть глаза от невыносимого света, и, пригнувшись, продолжал бежать. Швейцарец подбежал сбоку и вдруг нанес ему страшный профессиональный удар. Человек подскочил, нелепо раскинул руки, как неопытный прыгун в воду, и упал, ударившись лицом о землю.
Я поднял нож и отбросил его в сторону. Человек лежал все на том же месте и, повернув голову набок и широко разинув рот, царапал пальцами землю.
— Мне надо пойти посмотреть, как там наши арабы, — обратился я к швейцарцу и, оставив его, побежал к сараю. Шамун прятался за барабаном с кабелем у боковой стены сарая. От страха он растерял весь свой западный лоск и только молча вертел головой. Я отобрал у него ключ от сарая и опустил в карман. Хорошо хоть, что все арабы снова были в сарае, откуда доносилось их приглушенное пение.
Стоя в нерешительности у дверей сарая, я испытывал такое же чувство, как при массированных воздушных налетах, которые мне пришлось пережить во время так называемой битвы за Англию. Налетчики рыскали среди домиков поодиночке и группами, а я в изумлении и полной растерянности стоял, словно парализованный, глядя, как враги свободно и безнаказанно бродят по всем знакомым закоулкам лагеря. Они распоряжались здесь как дома, входили в домики и казались непобедимыми. Увлеченные поисками, они не обращали никакого внимания на служащих компании, молча наблюдавши