— Нет, он жил в гостинице.
— В какой именно, ты, конечно, не знаешь?
— Нет. Между прочим, я так и думала, что это не допрос.
— Если я тебя и допрашиваю, то совсем по другой причине, чем ты предполагаешь. Сколько времени Мишель был в Бужи?
— По-моему, дня три. Да, три дня.
— Ты уверена в этом?
— Разумеется. Почему ты так странно себя ведешь?
— Время и место имеют большое значение. Вчера Мишель был арестован по обвинению в убийстве. Он утверждает, что всю последнюю неделю провел с тобой.
— Господи, — возмутилась Элен. — Какая свинья!
Такое сильное и необычное для Элен выражение очень удивило меня. Мне вспомнилась полузабытая, стершаяся с годами в памяти сказка о том, как ведьма превратилась в прелестную девушку и как потом колдовство рассеялось. Прядь волос упала Элен на лоб, на лице у нее появилось выражение отчаяния, а сама она словно обмякла.
— Пришло время как следует все обдумать, — сказал я. — Скоро сюда явится полиция, чтобы задать тебе несколько вопросов относительно алиби Мишеля. Во всяком случае ты будешь выступать свидетелем защиты. Что ты намерена сказать суду?
— Разумеется, я буду говорить правду. Зачем мне лгать?
— Ты скажешь суду то же самое, что сказала мне?
— Я скажу суду то же самое.
— Независимо от того, пойдет ли из-за этого Мишель на гильотину или нет?
— Если его гильотинируют, значит, за то, что он совершил, полагается смертная казнь, — ответила Элен, и я подумал, не сделал ли Мишель роковую ошибку, пытаясь разорвать ее связь с Блашоном.
— Мишель для меня ничего не значит, — продолжала Элен, — иначе я не вернулась бы сюда. Знаешь, что меня все-таки заставило вернуться, несмотря на всю опасность, которой я подвергаюсь?
— Не знаю. Честное слово, не знаю.
— Нет, знаешь. Ты должен знать. Ведь я вернулась из-за тебя.
Я равнодушно слушал, удивляясь, что меня нисколько не трогают ее слова. Сначала я испытывал муки ожидания, потом боль воспоминаний, но в критический момент — спасительное ничто.
— Знаешь, что я здесь делаю? Скрываюсь. Самым настоящим образом скрываюсь. И все ради тебя, так как никакой другой причины нет.
— От кого же ты скрываешься? — спросил я. — От Блашона? Что за чушь? Сколько времени, ты думаешь, ему потребуется, чтобы тебя разыскать?
— Он никогда меня не найдет, — заявила она. — Я не буду выходить из дому. Если нужно, я все время буду сидеть в комнате.
Я неожиданно рассмеялся: все это выглядело так нелепо. В то же время мне было жаль ее. такую беспомощную, почти без всякой надежды на спасение.
— Неужели ты думаешь, что здесь можно от кого-нибудь скрыться? — воскликнул я. — Да сюда может прийти кто угодно. — Меня раздражала ее глупость. — Это все равно, что пытаться спрятаться среди бела дня посреди городской площади. В этой стране у людей мания шпионить друг за другом. Им доставляет больше удовольствия собирать всякие грязные, мерзкие факты из жизни других, чем самим заниматься такими же грязными и мерзкими делами. Здесь ничего нельзя скрыть от людей — они подслушивают телефонные разговоры, вскрывают письма, подглядывают в замочные скважины и даже используют особые, специально изготовленные для подсматривания зеркальца. Прятаться здесь, сумасшедшая! Да ты знаешь, что это за дом? Здесь был maison de rendez-vous[18] самого низкого пошиба, сюда ходили туристы наблюдать, как амурничают парочки. Не дальше как в прошлом году газеты подняли по этому поводу скандал. Здесь даже не сменили консьержку. Она буквально не спускала с меня глаз, когда я поднимался наверх, и теперь наверняка торчит где-нибудь на лестнице. Два раза в неделю она доносит полиции. Безвозмездно, заметь, здесь за это не платят ни сантима. Слежкой тут занимаются просто- ради удовольствия. Тебя ведь заставили заполнить анкету, когда ты сюда переехала? Эта бумага теперь в сюртэ, и как ты думаешь, кто получит ее копию? Конечно же Блашон. Скрываешься! В Эль-Милии скрыться нельзя. Если Блашон еще не знает, что ты вернулась, он обязательно узнает об этом не позднее чем завтра. К этому времени он, наверно, получит и показания Мишеля. Знаменитое алиби! В этой стране нельзя скрыть ничего и ни от кого. — Я умолк. У Элен дрожали губы. Даже ее платье, казалось, утратило свою форму и стало похоже на арестантский халат.
— Мне страшно, — прошептала Элен. Она сразу как-то странно съежилась и стала похожа на испуганного ребенка. Человек сохраняет достоинство, пока он чувствует себя на своем месте, будь то сестра, искусно перевязывающая рану, или мясник, аккуратно рассекающий тушу на части. Но стоит ему взяться не за свое дело и перестать быть хозяином положения, как он становится незначительным и жалким. Элен утратила власть над всем, в том числе и над собой. Оборвались ниточки, при помощи которых Элен управляла своими марионетками, и она осталась одна, затерянная в чужой стране, беспомощная и неразумная, как дитя. Ее лицо выражало отчаянный страх — таким я представлял себе лицо убийцы, ожидающего, когда его поведут на виселицу. Впервые мне стало ее по-настоящему жаль. Я больше не сердился на Элен и вместо гнева испытывал почти отеческое беспокойство за нее. Ведь она могла бы быть моей дочерью, правда немного испорченной легкомысленным образом жизни. Наступило время, когда Блашон, освободившись наконец от иллюзий и вынужденный смотреть горькой правде в глаза, будет добиваться своего. Половину работы сделает для него гильотина, другую половину он сумеет завершить сам.
— Есть только один выход, — продолжал я. — Надо встретиться с Блашоном.
Ее лицо исказила мука.
— Он убьет меня!
— Нет, не убьет. Во всяком случае, не здесь. Блашон слишком умен, чтобы сделать что-либо с тобой в таком месте, ибо тут слишком людно. Ты должна добиться, чтобы он пришел сюда, и это твой единственный шанс на спасение. Неужели тебе все еще не ясно, что здесь не скроешься? А уехать ты тоже не можешь. Сегодня закрыли дорогу на Либревиль и бежать некуда. Нужно понять, что рано или поздно Блашон придет за тобой, и главное сейчас — не быть застигнутой врасплох, подготовиться к встрече с ним. Можно ли в этой квартире где-нибудь спрятаться?
— Вот там за занавеской есть что-то вроде шкафа.
Я встал, отдернул занавеску и открыл дверцу. Передо мной зияла огромная черная ниша, заросшая паутиной и заполненная разбитыми горшками.
— Здесь могут поместиться два человека, — заметил я. — У меня есть знакомый в жандармерии, который пришлет сюда пару полицейских. Если Блашон попытается увести тебя силой или будет угрожать, полицейские вмешаются.
— Элен покачала головой.
— Не могу. Мне страшно.
— Другого выхода нет. Возьми себя в руки и подумай.
— Что же я должна сделать? Скажи, что мне делать?
— Позвони ему по телефону и уговори его приехать сегодня вечером, после наступления темноты.
— Почему после наступления темноты?
— Потому что полицейских могут выделить только в это время.
— Значит, ты уже был в полиции?
— Да. Это предложение полицейских. Они не могут допустить дальнейших беспорядков в городе. Помни, ты должна добиться, чтобы Блашон приехал обязательно сам, а не прислал кого-нибудь другого. Это очень важно.
— Как же это сделать?
— Решай сама.
Лицо Элен приняло сосредоточенно-расчетливое выражение, и я вдруг вспомнил библейскую легенду о женщине, которая, притворившись влюбленной, ожидала гостя у входа в свой шатер, пряча за спиной кол.
— Я уверен, что ты найдешь для этого способ, добавил я.
Почти целый час мы вместе разрабатывали план. К Элен вернулась надежда, и она терпеливо помогала мне. Потом мы молча расстались. Элен вышла за мной на темную площадку и, не говоря ни слова, пожала мне руку. Она никогда не давала волю чувствам, даже в те безмятежные часы, которые мы проводили вместе. Спускаясь по лестнице, я увидел, как консьержка, словно огромная серая крыса, юркнула в свою комнату.
Сначала я заехал к Боссюэ в жандармерию, а потом побывал у Латура. Все было сделано, но я не чувствовал облегчения. Напротив, меня тяготило тяжелое предчувствие, сознание какой-то вины. Именно в те несколько минут, когда я возвращался домой по главной улице Эль-Милии, я окончательно решил покинуть Алжир.
Я с удивлением заметил, что до комендантского часа осталось всего несколько минут. Было еще совсем светло, но улицы совершенно опустели, и город принял зловещий и в то же время какой-то бутафорский вид. Здания казались ненастоящими и напоминали плоские театральные декорации — ряд уходящих вдаль фасадов, лишенных глубины.
Луч солнца, уже не такого жаркого, падал на витрину портного, прямо в распростертые объятия манекена с идиотским лицом.
Костлявая кошка со злобно сверкающими глазами переходила улицу; для нее одной мигали огни светофора. Проезжая мимо мэрии, я услышал над головой мрачный бой часов.
Блашон погиб в тот же вечер. Обстоятельства его смерти вызвали, пожалуй, не меньше разговоров и споров, чем поджог арабской части города.
Около полуночи джип с военным патрулем из трех солдат и офицера встретился на Либревильской дороге с гражданским автомобилем, шедшим в сторону Эль-Милии. Машина неслась на большой скорости, виляя из стороны в сторону, и чуть не столкнулась с джипом. Пока джип разворачивался, чтобы пуститься в преследование, машина скрылась из виду, но вскоре была обнаружена в кювете на окраине Эль-Милии. За рулем сидел Блашон. Как сообщалось, он был в сознании, но не мог объяснить, что случилось, и вскоре, после того как был доставлен в больницу, умер от трех пулевых ранений в грудь. Таковы были единственные неоспоримые факты, которые удалось установить, а потом начали распространяться самые разнообразные слухи.
Первые сомнения возникли в связи с противоречивыми сведениями о том, что произошло в больнице. «Эклерёр», газета Блашона, сообщила, что перед смертью Блашона у его постели находился жандармский капитан Боссюэ, который взял показания у умирающего. В ответ на это полиция выступила с опровержением, заявив, что Блашон, как только был доставлен в больницу, сразу же потерял сознание, которое к нему так и не вернулось. Тогда один из репортеров «Эклерёр» привел в свидетели ночную сиделку, которая утверждала, что слышала голоса из-за ширмы, отделявшей постель Блашона, после того как Б