— Это что-то новое, однако! — озадаченно произнёс дворецкий.
Граф быстро ступал по гравию в домашних туфлях, на ходу ловя полы тяжёлого халата. Со стороны могло показаться, что старый Зрински вовсе и не старик — так живо и решительно он двигался. Тучей граф навис над клубникой. Она налилась цветом и заметно подросла, изогнув свой изящный стебель будто монограмма. Красным бочком ягода теперь почти касалась земли, другим пока слегка зеленела. Граф ощерился. То ли от солнца, то ли так выглядела улыбка в исполнении Зрински. Он оставался в огороде ещё минут десять, а потом вернулся в замок так же быстро, как ушёл оттуда. Снова пронёсся мимо дворецкого, бросив:
— Завтракать буду в библиотеке!
Никола решил, что ему послышалось, и ещё с минуту стоял, растерянно обдумывая реплику хозяина. Дело в том, что граф не посещал библиотеку уже лет двадцать, не считая одного случая в прошлом году. Тогда они поспорили, какое именно растение изображено на гербе древнего благородного племени, от ветви которого произошёл род Зрински. Никола уверял, что это кизил, граф же настаивал, что там барбарис. Хвала богам, изображение герба располагалось на экслибрисах многих библиотечных книг, иначе неизвестно, чем закончился бы спор. Граф в тот раз ворвался в библиотеку, чтобы, вооружившись одним из фолиантов, преподать выскочке-дворецкому подобающий урок. Хорошее образование графа время от времени давало о себе знать.
Никола аккуратно переложил фамильную салфетку и завтрак на поднос и отправился в библиотеку. На пороге он остановился, размышляя, стучать в дверь или не стучать и какое из этих действий может больше разозлить графа. Но, войдя, понял, насколько бессмысленны были его колебания. Граф оказался совершенно поглощён своим занятием. Сгорбившись за серым от пыли библиотечным столом, он распластал толстенную энциклопедию и, поминутно облизывая кончик пальца, не брезгуя вековой пылью, лихорадочно перелистывал её жёлтые страницы то вперёд, то назад.
— Хм, какого беса? — беззлобно приговаривал Зрински.
Никола улыбнулся, бесшумно поставил поднос и удалился, боясь потревожить хозяина. До середины ночи светилось круглое библиотечное окно, будто споря с полной луной на тёмном небе. Из окна доносилось ворчание, чихание и едва разборчивое:
— Какого…
Граф проснулся в библиотеке. Солнце жгло ему висок и щёку.
— Проклятье! — прошептал граф сухими губами и в тот же миг ощутил грызущую пустоту под ложечкой. Как давно он не испытывал чувства голода, страшно и подумать! Завтрак граф проспал, но у него проснулся такой аппетит, что он готов был съесть что угодно, даже холодным, заветренным и без фамильных приборов.
Взлохмаченный граф сбежал по лестнице в столовую и, к своему счастью, не обнаружил Николы, зато обнаружил завтрак, заботливо прикрытый знакомой салфеткой. Зрински не хотелось, чтобы дворецкий стал свидетелем его жгучего нетерпения, это испортило бы авторитет строптивца и привереды, который самому ему представлялся чем-то жизненно необходимым. Граф хищно набросился на еду, забыв заткнуть за воротник салфетку. В мгновение ока он проглотил обе гренки, весь паштет и что-то лимонно-жёлтое — то ли желе, то ли пудинг. Граф сам не успел понять, что именно это было. К сожалению, под салфеткой не оказалось кофе. Зрински мог бы сердито позвать Николу и велеть сварить бодрящий напиток, но он слишком торопился. Он должен был немедленно взглянуть на клубнику.
Граф мчался по саду со скоростью ветра, и просторный халат у него на спине надувался парусом. Запыхавшийся и взволнованный, он растопырил костлявые локти, упёрся дрожащими ладонями в слабые колени и присел возле куста клубники, будто собирался исполнить плие.
— Шайтан! — радостно произнёс Зрински, и его брови взмыли вверх, собирая лоб гармошкой.
Граф принялся изучать клубнику. Тяжёлая ягода размером с перепелиное яйцо мирно спала, уткнувшись бочком в разогретую землю. В её окраске как будто смешались все оттенки красного цвета — от розового до багряного. Чашелистики поднялись вверх и стали походить на зубчатую корону. Граф сосчитал листья на побеге, их было четыре, прошёлся взглядом вдоль стебля и снова залюбовался прекрасным плодом. Он хотел было ещё что-то проверить, но нечаянно задел дрогнувшим пальцем ягоду, и та отпала от куста. Граф испугался так внезапно, что забыл выругаться, но тут же сообразил: клубника просто-напросто созрела. И, повинуясь какому-то первобытному инстинкту, он поднял её с земли, обдул и положил в рот.
Шахматная партия в запустелой кухне с самим собой порядком наскучила Николе, когда он в третий раз решил проверить, не спустился ли граф к завтраку. Хотя закономерно было бы предположить, что нет, иначе дворецкий немедленно услышал бы хриплое «Никола!».
Изумление и радость озарили лицо дворецкого, когда он убедился, что съеден не только завтрак, но опустела и ваза с прошлогодним зефиром, которая неизменно наполнялась на Рождество, дабы поддерживать в доме иллюзию гостеприимства. Вот уже второй день подряд граф завтракал почти по-человечески, и у Николы в душе блеснула крапинка надежды, что их жизнь ещё может наладиться. Хозяин станет мягче и доброжелательнее, возможно, они даже смогут снова заказывать яйца и печь пироги. Он мечтательно смотрел в окно, предаваясь фантазиям о новой жизни и кулинарном изобилии, когда вдруг затуманенным взглядом различил фигуру графа. Тот сидел на земле, раскинув тощие руки, его заострившийся подбородок был устремлён в небо, тяжёлый халат намок на сырой земле, ноги дрожали, и было похоже, что он уже не сможет на них подняться. Граф рыдал, как ребёнок.
— О боги! — встревоженно воскликнул Никола и, теряя равновесие, устремился на помощь хозяину.
Вблизи всё оказалось куда ужаснее. Никола обнаружил, что хохот и плач одолевали хозяина попеременно. Истерика прерывалась каким-то сдавленным скрипом, что являлось не чем иным, как хозяйским смехом. При этом граф упивался своими слезами, подставляя их солнцу, вызывая тем самым ещё более мощные потоки. Бедный дворецкий не знал, что же предпринять. Он хлопотливо кружил вокруг обезумевшего хозяина, пытаясь подхватить его то с одной, то с другой стороны. Но слабый и щуплый на вид граф оказался неподъёмным. Он словно врос в мокрую землю и ни за что не собирался вставать. Граф ещё долго не унимался, но наконец, выплакав все слёзы, он с силой скрестил на груди узловатые руки, словно прижимая остатки чего-то дорогого сердцу, и с последним судорожным всхлипом опустил голову на грудь. В такой позе он принялся мерно, как монах на молитве, покачиваться всем телом. Одинокая мутная слеза скатилась с порозовевшего носа и утонула в земле.
— О, дорогой граф! — не выдержал Никола, и теперь у него на глазах выступили слёзы.
Хозяин выглядел таким жалким и потерянным, словно это он был сиротой от рождения, а не его дворецкий. Забыв обо всех правилах этикета, Никола наклонился и обнял графа за плечи.
Солнце, удовлетворившись представлением в старом саду, скрылось за облаками, которые начинали сбиваться в тяжёлую тучу над замком, предвещая нешуточный ливень.
— Никола, я так счастлив! — к своему удивлению, услышал дворецкий возле самого уха шёпот графа.
Никола разомкнул неуместные объятия и в полном изумлении уставился на заплаканного хозяина, хотя ещё секунду назад думал, что больше его уже ничто не сможет удивить.
— Я ведь всё сейчас вспомнил! — продолжал граф. — Я вдруг вспомнил, как мама держит меня на руках завёрнутым в одеяло, аромат лаванды за окном, мамин запах… Я вспомнил своё первое лето. Только подумать, первое лето человека… — не унимался граф, уставившись вдаль стеклянным взглядом. — А ещё тот год, когда мне исполнилось восемь. Отец подарил мне жеребёнка. До этого он целый месяц прятал его в курятнике, и тот истоптал там не один десяток яиц, — хихикал распухший от слёз граф. — Кстати, яйца! Мы так давно не пекли пирогов!
Никола просиял.
— Мои любимые — с лисичками и луком. Осенью мы с отцом всегда брали их с собой на охоту перекусить. Мой строгий отец… Он был так красив, так могуч, особенно в той медвежьей шубе, что прислала ему из-за моря родня сестры, когда она вышла замуж и уехала. Я обожал смотреть, как он курит трубку, и так хотел быть похожим на него, что однажды украл немного табаку из стола в библиотеке и раскурил через аптечную мензурку. Ужасная гадость! А вот сейчас бы не отказался, — засмеялся граф и закашлялся, будто действительно глотнул дыма. — Это было той осенью… — Зрински на секунду замолк. — Когда я встретил Катарину. Я сейчас вспомнил её чёрные кудри, её пепельно-голубое платье с вышитыми ласточками на воротнике, в котором она появилась в замке. Такая белая кожа, веснушки на носу и почти морковный румянец. Я влюбился отчаянно и ещё долго не смел поднять на неё взгляд. Я столбенел, краснел и ужасно глупел в её присутствии. В рождественскую ночь она взяла меня за руку и поцеловала в уголок рта. Вот сюда. — Граф ткнул бледным ногтем в краешек сухой губы. — Ничего нежнее не случалось в моей жизни ни до, ни после. Её волосы пахли ванилью и зелёным чаем, и этот еле уловимый аромат звучал для меня ярче всех запахов Рождества.
Граф закрыл глаза и подрагивающими пальцами сгрёб веки к переносице. Не отнимая руки, он продолжал:
— Я ещё вспомнил, как в первый раз подрался. Вкус треснувшей губы, строгий взгляд отца… А мои вечно хохочущие сёстры, этот хоровод чепчиков — наши слуги, лакеи, конюхи и… ты. Остался только ты, мой друг. Мне так жаль, что я изводил тебя столько лет. Эти бестолковые придирки, эти желчные и ненужные колкости. А ведь ты мой единственный друг, Никола!
Растроганный Никола опустил глаза и закусил сразу обе губы, борясь со вновь подступающими слезами. Два плачущих старика — это уже слишком для одного утра, подумал он и задал вопрос, который так и срывался у него с языка:
— Но, граф, почему все эти воспоминания так внезапно нахлынули на вас? Что случилось?