Думать об этом было куда легче, чем смотреть на то, как Игорь суматошно натягивает кирпичную парку, которую ему купила любимая еще-не-теща, как тянется за шапкой, как сталкивается взглядами с мамой и тут же вздрагивает, краснея мальчишкой, пойманным на горячем.
— Опоздаем сейчас, пошли, — равнодушно бросила ему Настя, с удивлением понимая, что равнодушие это не было напускным. Самое что ни на есть настоящее равнодушие.
Игорь наконец сумел завязать ботинки, разогнулся — весь бордовый, и рванул из квартиры вниз по лестнице к выходу. Мама проводила его тоскливым взглядом. Вернется ли он теперь, когда тайна, так нелепо скрываемая, наконец беззвучно оголилась, Настя не знала, да и знать ей этого не хотелось. Она кивнула маме и вышла, плотно прикрыв за собой дверь.
Серость дороги засасывала. Хотелось позвонить Лорке. Хотелось поскорее добраться до метро, утонуть в толкотне вагона, тащиться в нем по темноте туннелей, чтобы выбраться наружу совершенно другим человеком.
Игорь шел чуть впереди, весь скукоженный, стиснутый неудобством момента. Можно было догнать его, пошутить как-нибудь глупо, чтобы он перестал так отчаянно утрамбовывать руки в карманы. Но Настя шагала за ним, не замечая его мучений, просто потому что для нее их больше не существовало. Человек может долго уничтожать чувства к себе в сердце другого, но исчезают они обычно в один момент. Раз. И он стирается из списка того, что важно. Списка, имеющего хоть какое-нибудь значение.
У остановки набралась приличная толпа. Последней стояла девочка — еще маленькая, первоклашка, наверное. Она хваталась за руку стоявшей перед ней женщины, дергала полы длинной дубленки, задирала голову и смотрела вверх со странным, совершенно недетским напряжением. Круглый помпон на вязаной шапке заваливался на спину.
— Дай, ба! Ну дай! — Облачко пара вырывалось изо рта.
Бабушка не реагировала, смотрела на дорогу, ожидая автобус. Тот появился из темноты, мерцающий огоньками маршрута. Триста сорок девятый. Настя подобралась — до свободы оставалось девять остановок по городу и одна, та самая, на которой выйдет Игорь. Из автобуса и ее жизни.
Женщина в дубленке первой оказалась у разъехавшихся дверей, она всучила девочке завернутый в шарф сверток, а сама подхватила ее под мышки и подняла на ступеньку. Ножки девочки, оторванные от земли, заболтались в воздухе.
В автобусе было тесно и душно. Настя огляделась в поисках свободного места. Девочка со свертком уселась сразу за водителем, бабушка опустилась рядом. Настя пробралась к окошку, рухнула на продавленное сиденье и затихла. Игорь, как приклеенный, послушно сел на соседнее, отвернулся к проходу и принялся рассматривать пассажиров. Мог же пройти дальше, разорвать их глупую автобусную связь, дать наконец свободно вдохнуть, написать Лорке. Но привычка у дураков всегда сильнее разума и желаний, даже спокойствия — и то сильней.
Злость копошилась в груди вместе с жалостью. Настя сглотнула их кислоту, заполняющую рот.
Между сиденьями протискивался высокий мужик в скрипучем кожаном плаще. Он шел скособочившись, как-то неловко подергиваясь при каждом шаге. Настя проводила его взглядом и подумала, что именно так ходили старые пираты, променявшие море, золото и женщин на бочонок рома. Ей всегда приходила в голову всякая глупость, когда больно было размышлять о том, что имело значение. Например, об Игоре, который украдкой бросал на нее взгляды — осуждающие и жгучие, как угольки. Или о том, как горел в кармане уставший от бездействия телефон. Или о маме, оставленной в пустой квартире, слишком большой для нее, вмиг потерявшей и дочь, и того, в которого успела влюбиться себе на беду.
— Извините, пожалуйста, вы не могли бы… — Раздалось дальше по проходу. — Мне место уступить?
Игорь тут же отвернулся, уставился на спинку сидения перед собой. Он не любил уступать места. Морщился, бесился, злым шепотом поминая о равноправии. Насте всегда становилась стыдно, но спорить она не решилась, и тем более уступать самой, когда мужчина ее сидит, яростно сверля глазами пол автобуса, делая вид, что не замечает перед собой чахлую старушку. Наверное, стоит на первом же свидании проверять, а уступит ли место женщине с ребенком тот, кто так обольстительно лезет тебе в трусики, чтобы потом не краснеть за него всю оставшуюся жизнь.
Лорка никогда не садилась в транспорте, все равно ведь вскакивать на следующей. Москва — город страждущих. Здесь каждый второй несчастнее, больнее и беспомощнее тебя. Пока держат ноги, лучше быть тем, кто стоит на первом счете в этой перекличке жизни.
Настя оглянулась: поверх голов ей было не видно, кто же там просит места — только спину в розовом комбинезоне, а вот ту, что уступать, кажется, не собиралась, можно было разглядеть. Ее узкое лицо как раз мелькало между спинок. Короткая стрижка, накрученный до подбородка шарф, поднятый воротник серого пальто, и глаза — холодные, впалые, глубоко посаженные, а может, изможденные, они смотрели с отчаянием.
— Да Господи Боже! Что я тебе? На руки тебя взять? На колени посадить?
Девушка выговаривала слова, чуть шевеля бледными губами. По тому, как тень меняла ее лицо, Настя поняла, что девушке, должно быть, очень больно. Рот ловил воздух перед каждым словом, пальцы слабо хватались за воротник, поднимая его все выше, отгораживались от мира. Но розовая спина не отступала. Настя пригляделась к широкой талии и поняла, наконец, в чем там суть.
— Она же беременная, — проговорила она сама себе, но Игорь услышал.
— Вот и сидела бы дома. Дура.
Горячая волна облегчения пронеслась по телу, будто Настя залпом выпила рюмку коньяка. Уходить от человека, способного так зло, так глупо ругаться в автобусе, стало легко и забавно. Куда хуже, чем до седых волос терпеть его брюзжания.
— Дай пройти, — как чужому, бросила ему Настя и поднялась, чтобы пересесть, уступая место розовому комбинезону, занявшему весь проход.
Но ее опередили. Мужик в плаще встал, неловко подтягивая левую ногу. Настя успела заметить его странные тяжелые ботинки и длинную полу плаща, прикрывавшую их от любопытных взглядов. Мужик потянул к себе беременную девушку, усадил ее на свое место и пошел к свободным сиденьям — неудобно высоким, в самом конце автобуса.
Проходя мимо несчастной в сером пальто он бросил ей что-то, та смерила его несчастным взглядом, Настя слышала, как сипло она задышала.
— Пошел на хер. — Ругательство было отчаянным, словно рывок тонущего в болоте.
Настя медленно опустилась на свое место. Игорь что-то буркнул, но его больше не существовало. В один миг он исчез, стерся, вышел на конечной куда раньше, чем автобус дополз до его остановки. Телефон услужливо прильнул к пальцам, стоило запустить руку в карман.
«Я еду», — набрала Настя, от волнения путая буквы, попадая то в пузатые смайлики со Ждуном, то открывая прикрепленные к чату картиночки, где прятались коты и смешные трусики.
«Думала, ты уже нет». — Ответ пришел с пугающей быстротой.
«Дура ты, Лорка».
Дышать стало легко. Хоть откидывайся головой на засаленную спинку и хохочи в низкий потолок автобуса. Потому что ты свободен и можешь себе это позволить. Настя представила, как недовольно скривился бы Игорь, услышав ее смех, как цыкнул бы на нее, как сделал бы вид, что вообще не с ней. Самое смешное, что он и правда теперь был не с ней.
— За проезд передавайте, — напомнил водитель, и все тут же заелозили в поисках мелочи.
Обычно Игорь платил за двоих. Доставал из кармана отсчитанную до рубля плату, поднимался и шел расплачиваться. В процессе передавания денег он принципиально не участвовал. «Что за коллективизм постоянный! — восклицал. — Что за дебилизм, бактерии свои суют, на вот, возьмите, заражайтесь на здоровье». Что коллективным воздухом он дышит так же, как и остальные, Игорь почему-то не думал. Вот пускай и тащится к водителю себе в удовольствие.
Настя залезла в сумочку, выудила стольник и повернулась, сама не понимая, почему простое это движение доставляет ей такой восторг. Коллективизм высшей пробы закипал в крови, пока Игорь вставал с места, чтобы оплатить свой единоличный проезд.
— Передавать будете?
Сидящий за ней парень буравил взглядом собственные колени, но на голос подался, распрямился, и вдруг оказалось, что он на удивление красив. Темные волосы, восточные глаза, чистая смуглая кожа. Только смотрел он странно, загнанно, как собака, которую бьют каждый день и сегодня, конечно, тоже будут бить, может, прямо вот сейчас, прямо вот этой рукой, что тянется за мелочью по проездному тарифу. Настя замерла, не зная, то ли отвернуться, то ли начать расспрашивать, что же случилось с восточным этим красивым мальчиком в страшной чужой Москве.
Мальчик тяжело сглотнул, не отводя застывших глаз, сунул ей в руки потную мелочь и пару смятых стольников, выдохнул облегченно, словно те доставляли ему настоящее мучение, и отвернулся к окну. Настя только успела почувствовать чужие пальцы на своей ладони.
Этот миг — его горячая кожа соприкоснулась с ее холодной — вдруг расширился, заполняя собой автобус, словно в дурацком фильме, когда перед взрывом затихают все звуки. Сердце успело один раз сжаться и разжаться, выталкивая из себя кровь, перед тем как жаба, с самого утра сидящая в груди, проснулась, пошевелилась и пережала скользкими лапищами Настино горло.
Настя с хрипом втянула воздух, тот наполнил рот и нос, но пройти дальше не смог. Что-то мешало ему. Что-то большое и влажное забилось в глотку, перекрыло гортань, сдавило трахею и заполнило слизью легкие. Настя потянула на себя шарфик, обрывая пуговицы, расстегнула воротник, будто это могло ей помочь. Главное не паниковать. Не быть дурой, которая помирает в автобусе, испугавшись, что разучилась дышать.
Продолжая надувать щеки воздухом, который никуда не шел, Настя добавила к чужой мелочевке свою, просунула руку между сидениями, помахала ею, привлекая внимание. Чьи-то мягкие пальчики выудили из нее деньги. Настя почувствовала лишь, как осторожны они, словно дикие птички, еще не привыкшие клевать крошки с ладони.