Вячеслав Николаевич обернулся: девка была помятая, глаза бешеные, губы пересохшие, смотреть страшно.
— За проезд плати давай. — Его даже передернуло от отвращения.
Мятая бумажка мелькнула в воздухе, опустилась в протянутую ладонь. От прикосновения пальцев этой мерзкой девки к перчатке, помнящей совсем другую, чистую, опрятную ручку, стало тошно. Вячеслав Николаевич резко затормозил, сворачивая к обочине. Двери автобуса расползлись.
— Проваливай, — буркнул он, отворачиваясь. — Семь утра, уже в дупель…
Девка вывалилась из автобуса и кулем упала на землю. В салоне кто-то охнул, но выбираться и помогать ей не стали, Вячеслав Николаевич закрыл двери и потихоньку вернулся на маршрут. До поворота оставалось всего ничего, метров пятьсот, нога сама нажала на газ, автобус поехал быстрее.
Еще чуть-чуть, буквально две минуты, и он ее увидит. Точно увидит. Сердце бешено колотилось. Так и до инфаркта недалеко. Рука в перчатке продолжала сжимать смятый стольник, Вячеслав Николаевич положил его на полочку у лобового, стянул перчатку и осторожно спрятал в бардачок. Взял купюру голыми пальцами, чтобы сунуть в пачку к остальным. Сделал вдох, сделал другой. И только потом позволил себе посмотреть вперед.
На повороте стояла Дама. Светлая дубленка с меховым воротником, сапожки и зеленая сумочка. Радость волной накрыла Вячеслава Николаевича, руль вильнул в сторону от того, как затряслись руки, автобус продолжал набирать скорость, еще чуток, и можно тормозить. А там двери разъедутся, Дама войдет и сядет рядом.
Что говорить ей, что вообще дальше будет, Вячеслав Николаевич не думал. Слишком уж билось сердце, быстро-быстро, больно-больно. Рука, держащая руль, обмякла, вторая продолжала укладывать смятый стольник, пальцы жгло, боль бежала вверх по запястью, через плечо к груди, заполняла ее колючим битым стеклом.
Вячеслав Николаевич вытянул шею, дернулся, опрокинул банку с мелочью, прижал ладонь к груди. Сердце билось все быстрее, теперь все тело пульсировало ему в такт. Только тела Вячеслав Николаевич больше не чувствовал. Ни руку, уводящую руль по страшной дуге в сторону, ни ногу, продолжающую давить на газ, ни сердце, готовое разорваться. Он ничего не чувствовал, даже боли, легкое недоумение только, почему автобус не тормозит, если на повороте стоит она — Дама его сердечной болезни.
Зеленая сумочка была последним, что видели его глаза, тонущие в багровом мареве. Голова Вячеслава Николаевича со стуком ударилась о руль. Автобус с трудом вписался в поворот и скрылся за ним, все продолжая и продолжая набирать скорость.
Зеленая сумочка опустилась. Дама пожала плечами под меховым воротником и стала ждать следующего автобуса. Двадцать пять минут, конечно, жалко, да что поделаешь, не к остановке же идти.
Сколько нужно простоять на коленях в грязи у проезжей части, чтобы хоть кто-нибудь заметил тебя и притормозил? Нина провалялась на обочине минут пятнадцать, это время показалось ей целой вечностью, огромной ямой, в которую медленно осыпалась рыхлая земля жизни. Мыслей не было, только темная жижа плескалась от виска к виску, даже боль и та отступила, ушла куда-то вдаль, в самую глубь, обжигая корневые, изначальные слои Нины.
Вспомнилось, как мама вела ее к горке в соседнем дворе, а у дороги валялась незнакомая женщина. Платье у нее было красивым, ярким, только все в пыли, и волосы густые-густые, но вымазанные грязью. Лежала она ничком, вытянув длинные руки перед собой. Нина хотела было остановиться, посмотреть поближе, но мама сжала ее ручку и потащила на другую сторону дороги. Когда они возвращались с горки, женщины уже не было. Нина тогда решила, что тетя отдохнула, встала и пошла домой.
Стало смешно. Нина фыркнула, чуть приподняла лоб от земли, попыталась вдохнуть, получилось плохо, сипло, но получилось! Оперлась на локти, потом на ладони, поелозила, собираясь с силами. Пальто скользило по грязи, оно было окончательно испорчено, но на него Нине было плевать. Даже странно, хорошее же пальто, дорогое, по меркам сшитое, а плевать. Подбеги к ней сейчас собака, вцепись в полу, разорви на мелкие кусочки, Нина бы только рукой махнула: ну и к черту! Главное, что через боль стал виден мир, в груди чуть просветлело, получалось вдыхать — меленько, но получалось, и даже голова кружилась теперь не так отчаянно. Потихоньку Нина поднялась на колени, села, выпрямила спину, даже лицо оттерла.
Вдалеке раздалась сирена. Знакомый сигнал, а каждый раз подбираешься как-то, услышав его, ожидаешь беды, готовишься к бегству. Машина скорой мелькнула в начале дороги. Может, кто-то вызвал подмогу, проезжая мимо? Не остановился, но вызвал? На сердце потеплело, значит, есть еще хорошие люди. Лучше, чем они с мамой, спешащие на горку.
Скорая с ревом неслась прямо к Нине, все ближе-ближе, поравнялась с ней, но не остановилась, поехала дальше. А следом пылающая алым пожарка и юркая, маленькая на их грозном фоне машина ДПС. В их движении была истинная правда жизни — пока лежишь на обочине, уверенный, что умираешь, мир живет дальше, сгребая и перемалывая не только тебя, но и других, таких же как ты, несчастных, подыхающих, одиноких. А каждый уверен, что он единственный, что именно в нем — центр и смысл, а значит, карета скорой летит именно к нему, прихватив за компанию пожарных и полицейских, чтобы точно его спасти.
Когда сигналящая на три лада процессия скрылась за поворотом, готовая выручить из беды кого-то другого, Нина осторожно поднялась, кое-как отряхнулась и пошла к ларьку, примостившемуся у дороги.
— Красное сухое, — бросила она в темноту окошка, оттуда выглянули испуганные глаза продавщицы.
— Так десяти еще нет…
— Красное сухое. — Говорить было больно, от каждого вдоха в груди взрывалась маленькая граната, раскидывала осколки, тлела в легких. — Пожалуйста.
Волшебное слово смягчило тетечку. Она покопалась в недрах склада и протянула Нине картонную коробку.
— Такое только, брать будете?
Нина залезла в сумку, нашла там кошелек, открыла его. Три тысячи бумажками, пятьсот рублей и сотки. Вид сотенных купюр вызывал смутное беспокойство. Нина вытянула пятьсот, положила на тарелочку для мелочи, забрала коробку с цветастой надписью «Виноградный день» на боку и зашагала по тропинке.
— Девушка, а сдача?
Нина не обернулась. Она дошла до первой горстки старых пятиэтажек, свернула во двор, огляделась и тут же увидела красную горку, корявую, пожженную, хранящую на себе признания в любви и обвинения в распутстве. Нина доковыляла до нее, присела на низенькую лавочку, продышалась, успокаивая сухую свою, горячую боль. Та снова стала похожа на старую нелюбимую кошку, надоевшую, но родную, куда деваться, на, жри, тварина эдакая, ух, злющая какая!
— Ну-ну, тихо там, — успокоительно шепнула ей Нина, сорвала крышку с винной коробки и сделала первый глоток.
Никогда не знаешь где
Мысль, что все это дело пора кончать, пришла к Лере в четыре минуты десятого. Она сидела за тихо гудящим ноутбуком, прощелкивала страницы с заказами и все никак не могла выбрать, за что бы взяться — описание новейшей технологии вот того немецкого крана? составления каталога вот этой осенней коллекции женской обуви? текст приветственной страницы сайта целого завода, производящего новехонькие лифты, каждый на полтонны живого веса? объявление о черной пятнице в магазинчике косметики? новости о хлопковой коллекции крошечного ателье?
Бесконечный список заданий, как в дурацкой игре, где можно годами сдирать скальп с мелких чудищ, а до главного злодея так и не дойти. Именно таким неудачливым героем Лера себя и ощущала. С детства ведь мечтала писать, с упоением строчила сочинения, и каждая пятерка за них была еще одним кирпичиком в стене уверенности, что мечта обязательно исполнится. Разглядеть за этой высоченной стеной прозу жизни вышло к третьему курсу филологического, но бежать было поздно.
Из друзей-однокашников в писателях оказались трое. В каждого Лерка верила от всей души, каждого читала, каждого хвалила и правила глупые ошибки в свеженьких рукописях. Даже на презентации их новомодных изданий бегала по первости. Смотрела влюбленными глазами, тащила книжки на подпись и подмигивала заговорчески, мол, мы то знаем с чего все начиналось. Большой литературы ни у одного из тех счастливчиков не вышло, но рукописи писались, презентации случались, только Лера больше не приходила. Мысль, что даже лучшие из них — вечно хмельных и красноречивых, погрязли в дешевой беллетристике без души и смысла, била больнее, чем собственная ничтожность.
Как и остальные, не вошедшие в тройку лидеров, Лера так и не выбралась в прозу, даже с публицистикой не срослось, идти преподавать было тошно — как говорится, не умеешь сам, будешь учить других. Глупая, нечестная поговорка, но в голове она засела прочно. Так что, помыкавшись годочек, Лера начала писать тексты на заказ — описания товаров, посты в блоги магазинов и центров красоты, ведение страничек, сайтов и прочая нужная, но до ужаса тоскливая писанина, цена которой — медный грош.
Тут Лера кривила душой. Денег хватило, чтобы съехать от родителей и снять приличную студию ближе к центру, на ноут хороший их хватило, на поездки всякие, на платьишки и косметику, словом, на всю эту мишуру, которая наполняет жизнь, если жизнь эта в главном — полая, гулкая и пустая.
Вначале Лера искренне верила, что это и есть счастье. Простое такое, человеческое, без изысков. Много работать, вкусно кушать, смотреть мир и пить вино с друзьями дважды в месяц там, где по вечерам играет живая музыка. Но стоило очередному пианисту встать из-за инструмента, друзьям расцеловаться перед стайкой такси и укатить по домам, как приходила тоска. Огромная и беспощадная. Она, как накормленный в обход правилам гремлин, плодилась, кусалась и визжала внутри, словно там, где должно было быть Лерино сердце, поселилась старуха-банши и воет-воет, предвещая скорую гибель.
Вот и довылась, карга чертова! Сидя в темной-темной, пустой-пустой квартире, где даже старый мамин фикус дох от тотальной не-любви, Лера поняла, что с нее достаточно. Баста! Бессмысленность дальнейшего существования, как говорится, на лицо. Лицо это как раз обзавелось первыми морщинами, сухостью кожи и бледностью щек. Шутки про часики, которые не тикают уже, а бьют набатом, становились все насущнее, в пору бросаться на первого встречного.