— Как, как?.. — Он помолчал, раздумывая. — Может, поехать тебе куда-нибудь? На время, а?
— Поехать? — предложение было неожиданным, но оно походило на выход. — Может, и правда, а? В деревню, например…
Я даже представила себе, как заживу в старом доме, расчищу садик, посажу цветы, буду есть яблоки прямо с ветки. Но дед вдруг отстранил меня, словно я сказала глупость.
— Зачем в деревню? — Он нахмурился и стал похож на рассерженного старого пса. — Придумала тоже… Глухомань эта.
— Мне и нужна сейчас… глухомань. Чтобы ни одной знакомой рожи, тишина и покой… Дед, давай я в деревню поеду. Там же дом, там же хорошо…
— Ничего там хорошего нету. Одна алкашня по кустам шастает.
Это было грубо. На самом деле грубо. И дедушка это понимал. Я сжалась от стыда под его суровым взглядом. Дура дурой, решила, что жизнь в спивающейся глубинке подойдет, когда у самой проблем с алкоголем хоть отбавляй.
— Да, дурацкая идея… Прости…
Дед тут же обмяк, подобрел, придвинулся поближе.
— Вот и правильно. Нечего в темный час ехать туда, где своей темноты достаточно. Лучше, Тоська, езжай в Москву, а?
— В Москву? — Я недоверчиво посмотрела на деда, тот улыбался.
Столица была в восьми часах езды на поезде. Шумная, китчевая, большая, и от того способная подарить мне одиночество.
— Ну да. Будешь там ходить, вдохновляться. — Он откинулся на спинку стула, словно уже видел, как я брожу по улицам, тонущим в огнях. — Книжку свою напишешь, а?
Дед знал, что я мечтаю писать. Еще в школе помогал мне с сочинениями и хвалил за красивые обороты. Он даже уговаривал маму отдать меня в филологический, но здравый смысл взял вверх. Со школьных пор я так ничего путного и не написала. Мне хотелось думать, что причина всех бед, случившихся со мной после, скрывалась именно в этой нереализованности большого таланта. Иногда я представляла, как отпущу своих демонов на бумагу, посвятив им целый роман. А после они оставят меня в покое. Мечтала и заливала в себя рюмку, салютуя канувшим в небытие годам, проведенным в финансовой академии.
— В Москву, значит… — Я потерлась щекой о плечо, кожа чесалась от соли. — На это деньги нужны, дед…
— Так я дам. — Он улыбнулся. — Уж на месяцок тебе хватит.
И я уехала. Даже не попрощалась ни с кем как следует. Была уверена, что вернусь через месяц. Но первая же попытка начать роман вылилась в знакомство с директором заведения, куда я пришла выпить кофе и сотворить шедевр, посвященный дерьму, бурлящему внутри. Так месяц стал годом, а заведение — местом, где я научилась свои тексты продавать. Продавать, но не жить ими. А демоны так и остались со мной. Куда им было деваться?
О том, что на первых порах дедушка придумал и оплатил мой побег, не знал никто. Даже Мишка, уже через полгода простивший свою беспутную сестрицу. Даже мама, которая, кажется, знала все и обо всех. В их глазах мой отъезд остался первым серьезным решением, поводом хоть немного, да гордиться мною. Если бы, мои дорогие. Если бы. Так что ни мама, ни Мишка не слышали разговора в кухне. И слова, сказанные дедом, которые я успешно забыла, чтобы вспомнить в день возвращения, они тоже не слышали.
— Нечего в темный час ехать туда, где своей темноты достаточно, — сказал дед, не пуская меня в деревню.
А после уехал туда сам. И было в этом что-то до боли странное, до чесотки неправильное. Что-то, в чем необходимо разобраться.
— А дом, мам? Что с домом? — невпопад спросила я, обрывая мамин умиротворяющий монолог.
Она удивленно замолчала, моргнула, беря паузу, и снова натянула на лицо маску спокойствия.
— Так полгода мы в наследство вступали. Теперь нужно его продать, наверное…
— Я бы посмотрел вначале, — вставил Мишка, не отрываясь от противня с благоухающей картошкой. — Может, там что путное? Перестроили бы… Ну или продавать, конечно… Деньги не лишние.
— В любом случае туда ехать. — Мама пожала плечами. — Вещи разобрать. Повыкидывать там все. Только снимки дедовские заберем, да?
Я рассеянно улыбнулась, вспоминая, как любил дед свой старый, черно-белый еще, фотоаппарат. Носился с ним, как с писаной торбой, щелкая все кругом по поводу и без. Не коробки — целые чемоданы снимков хранились на антресолях, в сарае и гараже.
— Это память, — приговаривал он, пристраиваясь для очередного снимка. — Так что не вертись, пожалуйста, Антонина.
И я не вертелась.
— Значит, поедем. — Собственный голос прозвучал для меня неожиданно и громко. — Прямо завтра, как думаешь, Миш?
— Поехали. Тебе проветриться хорошо будет. Да и мне тоже. Мам, давай с нами?
— Вот уж нет. — Мам потерла переносицу. — Дом этот на меня только жуть нагоняет. А в пятницу родительское собрание. Вы уж давайте без меня, а я к субботе приеду. Оттащим старый хлам на помойку и позвоним риэлтору.
— Отлично, — Мишка кивнул. — Значит, с утра и двинем. Давайте уже картоху делить. Чур, вся моя.
А утром у Миши сломалась машина.
Мы загрузились в нее, почти вернув свой детский, радостный настрой, с которым обычно отправлялись в путешествия. Маму мы должны были подбросить до школы, она мурлыкала себе под нос какую-то песенку, нарезая нам хлеб с сыром в дорогу. Миша брился в ванной, шумел водой, фыркал, как заправский морж, и брызгал в меня холодными каплями, когда я пробегала мимо.
Все это могло показаться наигранной картиной. Но нам и правда было хорошо. До самой ночи мы сидели за столом и вспоминали. Дедушку и мамино детство, дедушку и его причуду фотографировать все кругом, дедушку и его любимые фильмы, книги, сорта чая, дедушку и разношенные ботинки из мягкой кожи.
— А помните?.. — перекрикивали мы друг друга, разражаясь хохотом.
А помните, как дед привез с дачи подстреленную кем-то куропатку и выхаживал ее на балконе, а потом отпустил в лес? А помните, как она кусалась и отчаянно воняла, сидя в старом тазу? А помните, как Мишка боялся идти в шестой класс, потому что уроки в разных кабинетах? Дедушка целую неделю караулил его в фойе и отводил куда нужно. А помните, как мама заболела ветрянкой после вторых родов? Дед мазал ее зеленкой и дул на каждую язвочку, не позволяя чесать. А помните, как он заставлял всех кататься на лыжах, пока сам не засадил себе огромную занозу и не плюнул на эту идею? А помните, как я целый год просила называть себя исключительно Антонина, чтобы порадовать дедушку, выбравшему для меня это имя?
А помните? А помните? А помните?
Сколько жизни скрывается за этим вопросом. Только самые близкие на самом деле помнят. Только они могут разделить груз памяти, а значит и потерь, чтобы тот не раздавил человека, чтобы человек его сдюжил.
А помните?
Именно этими «помните» считаются прожитые годы. Именно так очерчивается круг тех, с кем эти годы и были прожиты.
Сколько бы ни случалось дерьма в нашей семье, но каждый из нас помнил. Каждый хранил в себе воспоминания, словно дедовские снимки в тяжелом чемодане. Той ночью мы листали их, не скрывая, какую боль может доставить удовольствие вспоминать, разглядывать родное лицо, которое больше никогда не увидишь.
И пока мы говорили, перебивая, смеясь и, кажется, плача, путаясь, теряя себя в омуте памяти и общей жизни, я начала отпускать. Деда, свою обиду и беды, случившиеся с нами. Мне вдруг на самом деле стало легче.
И я расслабилась. Оттого, когда машина чихнула и заглохла, не выехав из двора, во мне хватило сил, чтобы предложить:
— Ты чинись тогда, Миш, а я на поезде сама доеду!
Лицо брата тут же окаменело. Слова не успели прозвучать до конца, а я уже жалела о сказанном. Мама притихла на заднем сидении. Мишка вцепился в руль побелевшими пальцами. Машина равнодушно мертвела под нами.
— Зачем? — стараясь говорить спокойно, спросил Миша. — В субботу вместе и поедем. Не надо сегодня.
— А я хочу.
Собираясь домой, я обещала себе, что буду сдерживать гнев и обиду. Каждый недоверчивый взгляд, каждый звонок-проверка, каждое едкое слово от близких я заслужила и отчетливо понимала это. Но то как брат, который был старше меня на жалких восемь лет, смотрел мимо, цепляясь за руль, не желая отпускать меня всего-то на два дня, вызвало глухую злобу.
— Там пустой дом, может уже бомжи какие-то поселились… А ты поедешь одна? Бред.
— Это дом нашего дедушки. Я была там тысячу раз. И сегодня поеду в тысяча первый. — Мой голос опасно зазвенел, я сама не ожидала от себя такой злости, но поворачивать назад было поздно.
— Тось… — примирительно начал Мишка, но это меня взбесило еще сильнее.
— Я у тебя разрешения не спрашиваю! — И потянулась к дверце, чтобы выйти.
Мама продолжала молчать. Даже не оборачиваясь к ней, я чувствовала, как напряженно она смотрит то на меня, то на брата, решая, чью сторону принять. Но уж я-то знала, кто для нее вечно правый ребенок, а кто — приносящий беды своей глупостью. Только не в этот раз. Я дернула за ручку, дверь осталась закрытой.
— Открой мне, — процедила я.
Мишка не ответил. Он смотрел перед собой через лобовое стекло и только дышал глубоко и часто.
— Тось, мы поедем завтра, не надо скандалить на пустом месте.
— Я не скандалю. Я прошу. Открой. Мне. Дверь. — Помолчала, но добавила: — Пожалуйста.
— Что ты рвешься туда? — Брат щелкнул ремнем, освобождаясь, и повернулся ко мне. — Деда там больше нет. Там ничего уже нет. Только фотки старые. Поедем в субботу, заберем… И все. Не нужно пытаться вернуть то, что уже ушло.
— Это для тебя там старые фотки. — Я почувствовала, как звенят слезы в голосе, и силой сглотнула их. — Ты хоть попрощаться успел… А я… А я… В Москве торчала, как дура… Почему ты мне не позвонил?
— Тось…
— Нет, ты скажи, почему? — Слезы потекли по щекам, я смахнула их, чтобы не мешали. — Боялся, что я сорвусь, да? Таблеток наглотаюсь? Бутылку выжру и повешусь? Чего? Чего ты боялся?
На заднем сиденьи болезненно охнула мама, я услышала, как мягко сползла на пол ее сумка, но не обернулась. Мои глаза видели только Мишку. Его внезапную бледность, его мигом потускневший взгляд, красное пятнышко на скуле — след раздражения от щетины. Возвращаясь домой, я поклялась себе никогда