сумела разглядеть и дедушку, и его напряженную позу, и то, как он смотрит в объектив, ожидая, когда таймер подойдет к нулю, и фотоаппарат щелкнет, запечатлев увиденное своим зорким, единственным глазом.
Дед и правда продолжал смотреть на меня со снимка. Испуганный, тревожный, отчаявшийся, худой старик, потерявшийся в лабиринтах памяти. Тот же диванчик, боковая стенка комода. Ничего не изменилось на фото за одну-единственную ночь. Ничего, кроме белой пушистой кошки, сидящей на спинке дивана. Она тоже смотрела прямо в объектив: серьезная острая мордочка, стоячие ушки, пушистый, серый хвост, свисающий вниз.
Теперь снимок не казался таким пустым, как было ночью. И рука деда, безвольно тянущаяся к пустоте, теперь тянулась к пушистому боку кошки.
Я проглотила крик, как глотают ягоду с крупной косточкой, а после пытаются выкашлять ее. Острые края царапают пищевод, перекрывают горло, а ты беззвучно кашляешь, понимая, что прямо сейчас задохнешься, если не выплюнешь, если не сумеешь. Я даже не заметила, как оказалась на полу. Ноги просто перестали меня держать и я завалилась назад. Удерживая тело в сидячем положении только сведенными судорогой ладонями.
Вчера кошки не было. Не было-не было-не было. Я бы увидела ее. Я бы выцепила этот белый пушистый силуэт даже в кромешной темноте. Она же белая! Как засвеченное пятно. Как неудачная попытка снять включенную лампу. Лампа! Над потолком вчера разгоралась старая лампа. Значит, свет был. Значит, я бы увидела кошку, будь и она вчера.
Дрожащими руками я потянулась к снимку, поднесла его поближе к лицу, провела пальцем, проверяя, а не приклеил ли кошку к фото какой-нибудь шутник, пока я спала? Нет. Но мысль, что все это злой розыгрыш, казалась спасительной. Кто-то пришел сюда ночью, забрался в дом, пересек комнату так, чтобы и половица не скрипнула. Кто-то поменял фото, то, где дед был один, на вот это, с кошкой. Наверное, таймер стоял на серию снимков, и между ними кошка запрыгнула на диван. Никакой чертовой мистики. Ничего такого.
Мерзко даже подумать, что какой-то больной на голову сосед смотрел, как я сплю. Потная, грязная с дороги. Но это лучше, чем думать, что кошка сама появилась на снимке за ночь. Или выскользнула из него, чтобы помурчать на сон грядущий, а к рассвету ушла восвояси. Она просто заметила незваного гостя, проснулась и выбежала из открытой двери. Вот и все.
Дышать стало легче. На место паники пришла злость. Кому-то из соседей мать оставила ключ и забыла об этом рассказать. Что за человек этот кто-то, если подобная гнусная шутка вообще пришла ему в голову? А главное зачем? Испугать городскую девчонку?
— Сссука. — Я даже не знала, к кому обращаюсь, но уже готова была стереть его с лица земли.
А скорее всего, ее. Мерзкую старушенцию, из тех, кто шипит вслед проходящим девушкам — проститутка! И щелкает семечки, сплевывая шелуху под лавку. И разливает технический спирт, украденный с завода еще в советское время, а потом радуется, когда очередной алкаш слепнет и умирает. Главное было узнать, кому именно отдали ключ. Найти эту мерзкую гадину и обложить таким трехэтажным, чтобы старая от разрыва сердца померла. Прямо как я десять минут назад.
Когда я доставала из рюкзака мобильник, руки почти не дрожали. И даже фото, осторожно прислоненное к зеркалу на комоде, не сверлило меня напряженным взглядом. Просто снимок деда, один из тысяч, оставшихся после него. Ничего страшного. Главное, дышать и не задумываться.
Так я и делала, набирая Мишку. Длинные гудки быстро сменились шумом соединения.
— Миш! — позвала я. — Мишка, але!
Брат что-то ответил, но слышно было плохо.
— Миша! — повторила я, понимая, что разговора не получится.
Когда брат приезжает на очередную стройку, инспектировать и давать ценные указания рабочим, то гул техники становится совсем уж оглушающим, даже бездушные машины чуют начальника и стараются выслужиться.
«Не слышно тебя ни черта! Позвони, как освободишься!» — нервно набрала я эсэмэску, отправила и позвонила маме.
— Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети, — равнодушно ответил женский голос.
Ну конечно. Как можно требовать от учеников внимания, если у педагогов вечно звонит телефон? Мама твердила это, педантично записывая замечания в дневники нерадивых подростков, оставаясь перед ними кристально честной. Ее телефон был выключен в течении всего рабочего дня. Пусть там хоть пожар, хоть потоп. Хоть великовозрастная дочка напилась какой-то дряни, а потом решила поспать и ошиблась с дозировкой снотворного.
И такое было, да, мам? Что почувствовала ты, когда включила телефон после седьмого урока, а там тысяча пропущенных звонков от Мишки и деда? И ни одного от меня. Что ты подумала? Что пронеслось в твоей упрямой, правильной голове? Мне до смерти хотелось задать хоть один из этих вопросов. Но мы никогда не говорили о вещах, важных на самом деле. Слишком это сложно, неудобно и больно. Куда легче просто выключить телефон.
«Кому ты оставляла ключи от дома?» — Может она хоть эсэмэску прочитает, окончив дневную норму чистого и светлого, которое нужно вдолбить в темные и дремучие головы старшеклассников.
Не успела я подняться с диванчика и решить, что вначале — почистить зубы или поесть, — как телефон запиликал новым сообщением. На секунду мне даже стало совестно за все, что я успела надумать про маму. Но смс пришло от Мишки.
«Вообще тебя не слышно, что с сетью? Чиню машину, постараюсь выехать к вечеру. Как кошка?»
Я нервно хохотнула.
«Мурчит, ластится, фоткается с дедом. Ты почему не сказал, что на комоде снимок оставили? Чуть сама не умерла, когда в дом вошла».
Зеленая полосочка отправки медленно поползла от одного края экрана к другому, но замерла на середине. У сообщения появился восклицательный знак. Я попробовала снова. Ничего. Встала, подошла к окну, выставила руку с телефоном в форточку, ткнула на сообщение. Та же история.
— Да твою ж мать…
Дети города и думать не могут, что есть еще на планете места без мощных телефонных вышек. А они есть. И ближе, чем кажется.
Я чертыхнулась еще раз и смирилась. Мишка останется без ответа. Пусть чинит тачку и приезжает как можно скорее. От приступа упрямой самостоятельности не осталось и следа. Находиться здесь одной оказалось куда менее увлекательно, чем я думала. И куда более жутко.
Но голод это не отменяло, как и дурной привкус в нечищеном рту. Я осторожно прошлась по комнате, потянула рассохшуюся дверь, за которой скрывался темный коридорчик к чулану и ванной. Щелкнула выключателем. Еще одна тусклая лампочка нехотя зажглась. С проводкой тут точно была беда.
Как и с трубами. Кран долго гудел, выплевывая ржавые ошметки. Но все-таки разразился тоненькой, мутной струйкой. Если Мишка планировал выручить за дом хорошенькую сумму, то я могла бы его разочаровать. Да и перестраивать тут нечего. Даже новый дом в такой глуши — бессмысленная трата денег. Что говорить про старую развалюху?
Дед начал строить его через четыре года после войны. Ему было лет пятнадцать, когда она закончилась. На фронт не взяли, уговорил не рваться таким молодым отец, списанный в тыл без обеих ног. К сорок пятому у деда не осталось никого. Ставший калекой отец быстро умер от двустороннего воспаления, как все лежачие. Мать с младшим братом убило прямым попаданием снаряда в бок дома. Даже хоронить нечего было. Так и закопали пустой гроб, один на двоих. Дед не любил об этом рассказывать. Он вообще молчал обо всем, чем жил до рождения мамы. Но ведь родилась она куда позже, когда деду исполнилось тридцать два.
Как прошли эти семнадцать лет? Я знала лишь, что бабушку дед встретил в сорок восьмом. Его по направлению прислали в Боброву гору поднимать совхоз. Сказано — сделано. Как познакомились они, как влюбились, как сумели выжить в страшные, тяжелые годы после войны, оба сироты, такие юные, такие одинокие? Почему-то наш словоохотливый дед сразу же мрачнел и замыкался в себе, стоило только спросить об этом. Но любовь эта точно была, ведь ради молодой жены дед и совхоз поднял, и дом выстроил. И дочку они родили, пусть позже, значительно позже.
Мама помнила бабушку плохо, но все-таки могла что-то рассказать. Говорила, что та была очень красива. Высокая, с длинными волосами, которые чуть вились к концам. Почему-то они отпечатались в маминой памяти особенно хорошо. Она хватала ручками завитки и тянула на себя, а бабушка, молодая еще женщина, пережившая и войну, и голод, и разруху, смеялась, брала дочь на руки и кружила по дому.
По этому самому дому. Скользила голыми ступнями по новым еще доскам пола, перебирала в руках посуду, вытирала пыль, рвала во дворе бархатцы и тюльпаны, чтобы в доме всегда были живые цветы. На мгновение мне показалось, что я слышу, как скрипят половицы под ее легким шагом. Как она чуть слышно напевает ту же мелодию, что мурлыкала мама, собирая нас с Мишкой в дорогу. И даже пыльный дух дома вдруг сменился свежестью срезанных пионов.
Я стояла, склонившись над раковиной, по лицу еще текла вода, руки тоже были мокрыми, спина начинала ныть от неудобного положения, но выпрямиться вдруг стало нестерпимо страшно. Казалось, шелохнись я, и образ бабушки, вспыхнувший вдруг, станет реальным. И я правда увижу ее, умершую, когда маме не было и десяти.
Этот страх выпрямиться, обернуться, увидеть собственными глазами, что все, пугающее меня, плод моего же воображения, лишал сил. Так бывало и раньше. Много раз. Когда я вдруг застывала в дверном проходе, уверенная, что из темноты комнаты, в которой мои же руки секунду назад выключили свет, ко мне тянутся чужие, скользкие пальцы, готовые вцепиться и утащить во тьму.
— Это все иллюзия, — уверял Леня. — Твой страх обусловлен тем, что в темноте человеческие чувства, предупреждающие об опасности, практически равны нулю, ты же ничего не видишь, потому и не представляешь, что делать. Тебя пугает не темнота, а неизвестность.
— И что делать с этим? Я могу и час простоять, как вкопанная, пока не отпустит…