— Оставляй включенным радио, например. Легкий звуковой фон тебя расслабит. Попробуй зажечь фонарик и зайти в комнату, откуда вышла. Ты поймешь, что все знакомые предметы на местах, и никаких чудищ. Совершенно никаких.
«Никаких чудищ. Кроме меня самой», — думала я, представляя, вот пальцы, которыми Леонид держит синюю папочку, погружаются в мои волосы и притягивают меня ближе, ближе, еще ближе и еще.
А теперь, стоя у старого умывальника, я спиной чувствовала, как ко мне приближается что-то злое и сильное, что-то мерзкое, что-то, способное затащить меня во тьму еще большую, чем Ленины холеные руки.
Когда дверь со скрипом отворилась, я была близка к тому, чтобы рухнуть без чувств. А лучше умереть от разрыва сердца. Но человек — живучая тварь, поэтому я распрямилась и прыгнула в сторону, сметая рукавом старые скляночки, пустые пузырьки и пересохшую мыльницу. Что-то упало, звякнув, что-то разбилось, осколки веером рассыпались по полу, заскрипели под ногами, а я схватила швабру и выставила ее перед собой, готовая драться.
Из тонкой щели между дверью и косяком на меня смотрели круглые глаза кошки. Острая мордочка выражала вежливое любопытство. Нервный смех, вырвавшийся из моего горла, больше походил на истеричный всхлип. Я перешагнула через осколки и вышла из ванны. Кошка мяукнула, махнула серым хвостом и пошла по коридору в сторону кухни. А я за ней.
А в кухне все оказалось таким же, как я помнила. Тот же старый столик, придвинутый к стенке низенького холодильника «Саратов», те же щенки на вечном календаре, вытертые прихватки в цветочек и даже большая белая кастрюля с красным маком на эмалированом боку. Маки вообще были повсюду. Пузатый чайник с красным цветком, тарелочки, выставленные в шкафчике, и пара кружек, точь-в-точь такие же, как та, домашняя, из которой я пила чай, услужливо предложенный Мишкой.
Ее прихватила в город выгнанная с порога мама. Ее швырнул в траву дед, выходя на этот порог, чтобы назвать свою любимую дочь ведьмой.
Руки сами потянулись к чашке. Белая, холодная, чуть влажная, словно ее совсем недавно сполоснули в проточной воде и поставили на полку сохнуть. Красный цветок блеснул на солнце, когда кружка выскользнула из моих рук. Не успела я и охнуть, а на полу оказалась горсть осколков. Самый верхний из них равнодушно блестел треснувшим посередине багряным маком.
Кошка за моей спиной испуганно зашипела. Краем глаза я заметила, как выгнулась ее пушистая спина, как серый хвост принялся нервно рассекать воздух.
— Тихо-тихо. — Я сама не знала, кого пытаюсь успокоить этим шепотом, но кошка притихла, внимательно посмотрела на меня и в мгновение оказалась на столе.
Я даже не смогла заметить ее прыжка. Вот она еще шипела, глядя на расколотую чашку, а вот уже сидит, перебирая лапками, не сводит с меня глаз, ожидая чего-то.
— Вот даешь. — Говорить с кошкой было глупо, но тишина и одиночество этого дома давили по ушам так сильно, что в голове начинало звенеть. — Чего смотришь? Есть, наверное, хочешь?
Уж я-то точно хотела. Холодильник угрюмо молчал, выключенный, наверное, еще шесть месяцев назад. Но на полках высокого пенала нашелся бодрый ряд банок с тушенкой. Дед любил разогревать их на костре, когда ходил за грибами. Открывал закопченные крышки раскладным ножом, потом брал ложку с длинной ручкой и принимался за пиршество. И нас с Мишкой кормил. Мясо застревало между зубами, но было таким вкусным. Вкуснее лишь макать хлебный мякиш в оставшийся на дне сок.
Теперь я осторожно выудила крайнюю баночку, покопалась в ящике с приборами, тот скрипнул, здороваясь, но открылся почти без усилий, нашла консервный нож и впилась им в крышку. Та лопнула, обнажая коричневое, мясное нутро с прослойками застывшего жира. Запахло ошеломительно вкусно. Еще один запах, связанный с дедом.
Если бы у меня была какая-нибудь другая еда, я бы вышвырнула банку из окна, лишь бы не вдыхать сытый дух консервов. Но плакать над банкой показалось мне совсем уж дурным тоном. Я потянулась к раме и распахнула окно. Выудила первый мясной кусочек и протянула его кошке. Ты повела носом, фыркнула и в одно движение прыгнула на подоконник. Еще секунда, и серый хвост скрылся за стеклом.
— Ну и иди. Мне больше достанется.
Глотать, почти не жуя, холодное мясо, без хлеба и хоть какого-нибудь гарнира, оказалось на удивление вкусно. Я выскоблила банку до самого дна и только пожалела, что нечем обмакнуть ее стенки. Губы тут же покрылись жирной пленкой, я вытерла их рукавом, достала из ящичка прозрачный пакет. Веника так и не нашлось, так что вслед за банкой в мусор ушли только самые большие осколки, стоило прибраться и в ванной, но идти туда, где десять минут назад чуть было не свихнулся от страха, даже мне виделось дурной затеей.
Я убрала мешок в угол, проверила телефон — полоски сети то вспыхивали, то пропадали, сообщение для Мишки висело в неотправленных — и только после этого решилась вернуться в большую комнату. Невозможно тянуть время бесконечно. В залитой светом кухне было почти спокойно. Пусть кружка и показалась влажной, но и это можно было объяснить сыростью запертого дома. В остальном, здесь меня перестало сотрясать ознобом. Но Мишка мог чинить машину до самого вечера, да и дорога до деревни заняла бы у него еще пару часов. Глупо провести весь день сидя у старого стола, рассматривая, как с прихваток смотрит на меня нарисованный человечек в кухонном колпаке, похожий на какого-то ведущего, только с большими, несуразными усами.
Потому я подышала, размеренно и глубоко, и направилась по коридору к комнате. Стоило начать разбирать комод. А после него и антресоли. А потом решиться и войти в спальню деда. Туда, где прячутся чемоданы с фотографиями. Туда, где стоит узкая, почти солдатская кровать — дед спал на ней, прикрываясь таким же узким, очень колючим шерстяным одеялом. Больше в комнате и не было ничего.
Она всегда казалась мне пустой. Я тащила туда найденные во дворе сокровища, ставила горшки с цветами, однажды мы с Мишкой даже тумбочку нашли у заброшенного дома, чтобы деда порадовать. Но в комнате ничего не приживалось. Цветы вяли и засыхали, сколько ты их ни поливай. В тумбочке обитали мерзкие жуки, и дед сжег ее за домом. Даже горы всякой ерунды, вроде черепков разбитой вазы, камешек и коряг, обязательно оказывали за порогом. Со временем я смирилась. А потом и думать об этом забыла. Деду хорошо? Вот и славно.
Но теперь мысль о том, что придется войти туда, была устрашающей. Кровать — на ней дед вдохнул, а после выдохнул, чтобы больше никогда не дышать. Стены — они впитали его посмертный пот. Потолок — туда смотрели остывающие, мертвые глаза. Пол — с него последний раз поднялись его старческие ступни. Окно, через которое неподвижного, бездыханного старика разглядела соседка.
Войти туда означало увидеть все это. Увидеть и принять. Я понимала — однажды придется сделать шаг, переступая через порог и себя. Но лучше потом, когда дом наполнится голосом Миши, его дыханием, его теплом, его смехом, его непоколебимой уверенностью в вещность всего сущего. Никакой чертовщины, никаких панических атак и чудищ под кроватями. Особенно такими узкими, как дедовская, им просто не поместиться там.
Эти мысли меня приободрили. Я спокойно вошла в большую комнату. Посмотрела на фотографию у стекла комода. Дед все тянулся к кошке, сидящей на спинке дивана. Но и это меня больше не пугало. Глупая шутка злой соседки или ошибка моих уставших глаз, какая по сути разница? Это просто фото.
— Просто фото. Просто фото. Просто фото. — Говорить вслух, разбавляя тишину дома, было почти приятно. — Разобрать комод. Сложить все по ящикам, вытереть пыль. А это просто фото. Вперед.
Дверка скрипнула отворяясь. Она была полностью деревянная, скрывающая все, что лежит на внутренних полках. Стоило ожидать, что от резкого движения вещи могут посыпаться прямо на меня. Стоило, но я не ожидала.
Первой упала ваза. Белая, с аляпистыми завитками, она летела прямо на меня с самой верхотуры. Можно было попробовать поймать ее, но я взвизгнула и отскочила, закрывая лицо руками. Ваза разбилась на сотню маленьких белых осколков. За нею следом посыпался ворох черно-белых снимков, а последним вниз полетел светильник в виде старой машинки, сделанный из тонкой латуни и красного пластика. Он не разбился, раскололся только. Алые кусочки пластмассы смешались с белыми черепками.
Я медленно осела на пол. За последний час мною была уничтожена целая куча вещей, принадлежавших покойному деду. Нечего сказать, хороша внучка. Шесть месяцев не знала о его смерти, даже на похоронах не была, а как появилась наконец, так сразу начала крушить все, что можно было считать памятью, оставшейся семье.
— Прости-прости-прости, — вырвалось у меня.
Так и казалось, что по коридору из спальни сейчас раздадутся шаги, и дед войдет сюда, чтобы пожурить нерадивую девку. Но дом тонул в тишине, плотной, осязаемой и от того бесконечно печальной. Дом знал, что хозяина у него больше нет. И некому защитить остатки имущества. Приходи, кто хочет, круши, ломай, топчи. На тот свет не забрать ни вазу, ни фото, ни глупый латунный светильник в виде машинки с красным тентом. Ничего туда не забрать. Даже тело твое останется гнить и тлеть. Как сам этот дом.
Я тяжело сглотнула ком, мигом перехвативший горло. Нужно было собрать осколки, иначе кошка останется без лап. Первый попавшийся снимок послужил мне совком, он был широким, распечатанным на листе а4, его хватило, чтобы уместить половину черепков. Я осторожно понесла их к мешку и только ссыпая поняла, что вместе с красными кусками лопнувшего пластика среди белого стекла попадаются и багряные осколки. На одном, особенно крупном, хорошо угадывался ярко прорисованный лепесток мака.
— Да что у тебя, сервиз, чтоли, был? — Дед не ответил. — Вот же ж пошлятина.
Одиночная чашка с красным цветок еще могла показаться трогательным приветом из детства. Но целый набор цветасто расписанной посуды никак не вязался с аскетичным взглядом на жизнь, которым славился дед. Оставалось только пожать плечами и списать все на проявление старческой деменции. Или как там называется пора, когда мозг решает, что время вышло, и медленно отключается первым?