Собрав остальные черепки, я наконец смогла заглянуть в нутро комода. Там не было ничего особенно интересного. Склянки лекарств пахли горькой старостью, ворох квитанций за ЖКХ отсчитывали прожитые годы, в пластмассовых корзиночках прятались связки неопознанных ключей, винтики и шурупчики, маленькие отвертки, поломанные дужки очков и даже старый походный транзистор, который дед брал с собой, выходя во двор, чтобы позагорать стоя у забора.
Чуть ниже аккуратной стопкой высились чистые рубашки. Я осторожно провела по ним рукой, ощущая знакомое прикосновение застиранной, пахнущей лавандой ткани. Дед всегда прокладывал вещи маленькими, душистыми мешочками, чтобы не завелась моль. На дверце висели его подтяжки и галстуки. Я не помнила случая, когда дед надевал их. Наверное, на мамину свадьбу. А потом на рождение Мишки. И мое рождение. А шесть месяцев назад кто-то выбирал их для него в последний раз.
В носу предательски закололо. Я зажмурилась, прогоняя слезы. Вслепую нащупала ящичек, стоящий на следующей полке. Он был обтянут шершавой кожей. Когда-то в нем лежала старая бритвенная машинка, а после дед приспособил его для фотографий. Самый дорогих, как всегда повторял.
Я точно знала, какие из них лежат там. Не открывая глаз вытянула ящичек и снова опустилась на пол. Крышка скрипнула, открываясь. С первого снимка на меня смотрел младенец. Он спал, сморщив маленькое личико. На черно-белом снимке не было видно, какого цвета покрывальце, в которое его надежно запеленали. Но я точно знала, что оно розовое. Я даже видела его когда-то. Атласное сверху, из мягкого хлопка внутри. Дед отыскал его, чтобы показать нам с Мишкой.
— Вот такусенькой я вашу маму принес домой, когда она только родилась, — сказал он, щурясь от удовольствия.
А мы доверчиво ахнули, представляя, какой маленькой должна была быть та, что через десятки лет родила нас, если поместилась в этом розовом квадратике.
Я посмотрела еще немного на спокойный сон девочки, из которой выросла моя мать, и осторожно вытащила следующее фото. Там маме было лет пять. В нарядном платьице, с огромным бантом, она спускалась с крыльца, вытягивая носочек сандалики. Серьезная, знающая, что платье очень красивое, а сандалики, наверное, очень белые, она морщила лобик, но от этого становилась еще умильнее. От криво обрезанного края фото к ней тянулась женская рука. Почему-то раньше я не замечала ее. Хотя много раз смотрела на этот снимок. Видны были только длинные пальцы, ухоженные, с коротко остриженными ногтями.
Понимание, что с края фото тянется рука моей бабушки, пришло внезапно. А следом за ним такая же внезапная мысль — я никогда не видела ее на фотографиях. Дед снимал все, что движется и нет. Запечатлял каждый наш шаг и чих. А любимую женщину не удосужился. И почему-то я так и не догадалась задать ему этот вопрос, хотя мы часто смотрели старые фотографии. А теперь уже не у кого спрашивать. К этой фатальной мысли стоило начать привыкать.
Я выудила следующий снимок — там мама шла на первую школьную линейку, букет хризантем был выше ее самой, несмотря на огромный бант на макушке. А потом она же, но уже старшеклассница. В красивой форме, с нарядным фартуком. А вот она с Мишкиным отцом подписывает бумаги, обязующие их жить долго и счастливо. Договор этот они нарушили через три года. И разошлись. Этого дедушка не увековечил.
А дальше Мишка, мягонький младенчик, пухлый малыш, кругленький первоклассник, а потом сразу долговязый ученик средней школы, стал появляться на каждом фото. После и я — в розовом одеяльце, почти таком же, как мамино. На руках у Мишки, на руках у мамы, на коленях у деда. Моего отца на снимках не было. Да и что фотографировать человека, сбежавшего в тот же момент, когда новая жизнь зародилась в нутре его женщины? После первого неудачного брака дочери дед стал умнее, а может пленка подорожала. Так что на снимках были только мы, любимые дети. И почти не было его самого.
Последним кадром, собранным в коробку, оказалась единственная цветная фотография, дед их не любил, но Мишка все-таки вручил ему на Новый год новую камеру. Собственно, эта пленка была единственной, отщелканной на нее. А потом все вернулась на круги своя.
Мы стояли у елки все вместе. Мама в красивом платье цвета сентябрьской ночи. Дед в новой рубашке, слишком сильно выглаженной в рукавах. Мишка в обнимку с Верой, рыжеволосой красавицей в полосатом костюме из льна. Ее брат Леня, как всегда прекрасный, словно античный бог, с молодой женой, уже слегка беременной, но оттого налившейся особенной, томной красотой. И я, неуместная растрепа с мрачным кругом под каждым глазом, которые я с трудом отвела от Лени за мгновение до того, как камера пискнула и щелкнула, увековечивая нас.
Крышка со скрипом закрылась, скрывая от меня каждый снимок, делающий историю моей семьи зримой и живой. Историю, часть которой я бы очень хотела забыть. Слезы закипели в глазах, еще секунда и они наконец пролились бы. Возможно, это спасло бы меня. И уж точно уняло боль.
Но стук в дверь, резкий, как выстрел, лишил меня и этой малости.
На негнущихся ногах я поднялась с пола и пошла к двери. Слезы комом стояли в горле, мне было откровенно плевать, кто же там так назойливо просится внутрь, барабанит, мало что не кричит. Стук раздавался снова и снова. Я замерла, подойдя совсем близко, оставалось только потянуть ручку на себя. Но кошка, сидевшая по другую сторону окна, с трудом различимая в солнечных бликах давно немытого стекла, заставила меня остановиться. Всклокоченная, как после драки, она горбила спину и беззвучно открывала пасть, оголяя россыпь белых, острых зубов. Казалось, умей она говорить, то закричала бы на меня, требуя не двигаться, даже не думать открывать. Но следующий стук в дверь окончательно испугал ее, и кошка спрыгнула с откоса куда-то вниз, скрываясь в зарослях смородины.
Это место определенно сводило меня с ума. Возможность увидеть живого человека, пусть и нагло барабанящего в мою дверь, вмиг стала подарком судьбы. И я открыла. Там мог оказаться кто угодно — местный алкаш с острой розочкой из бутылки, малолетняя шпана, прознавшая о городской приезжей, участковый, решивший проверить мои права на нахождение здесь, или Леня, который вдруг понял, что я его единственная любовь. Алкаш при таком раскладе выходил самым безобидным посетителем.
Но на крыльце стояла старуха. Высокая деревенская бабка в черном вдовьем платье, с такой же косынкой, прикрывающей седые волосы. И никакого Лени.
— Здравствуйте. — Голос был хриплым, но все-таки он протиснулся по сдавленному слезами горлу. — Вы к кому?
— Ты что же, Черныховская внучка? — спросила бабка, впиваясь в меня на удивление чистым, острым взглядом.
— Да.
— Ну, значит к тебе я, здравствуй. — И присела на краешек старой, покосившейся завалинки. — Да ты садись, в ногах правды нет.
— Вы кто? — Непрошенная гостья с ходу начинала меня раздражать.
— Соседка я старинная, видела вчера в окно, приехал кто-то, дай, думаю, зайду, вдруг помощь нужна… — Зыркнула на меня и похлопала ладонью рядом с собой, садись, мол, чего стоишь?
Речь ее была правильной и совершенно не деревенской, и сама она, старая, но не сгорбленная старостью этой, не вписывалась в привычный образ старожилки захудалой провинции. Только мрачное платье да прозрачные пряди седых волос выдавали в ней человека прошлых времен.
Я осторожно присела на краешек завалинки, ощущая, как тепло от разогретого дерева передается и мне, успокаивает, согревает. Да и старуха не выглядела опасной. Скорее назойливой, но чего ожидать от человека, живущего в погибающей деревне, где и каналов, наверное, ловит всего два — один с новостями, второй с мыльными сериалами времен девяностых? Даже этот цепкий взгляд прозрачных глаз перестал меня тревожить. Ну, смотрит, пусть смотрит. Не стеклянная, не затрусь.
— А ты городская, да? — продолжала бабка, поглядывая мне за плечо, туда, где через приоткрытую дверь виднелась пыльная комната с горой вещей, выпавших из комода.
— Да, я здесь давно уже не была. Дом готовлю к продаже, — ответила и захлопнула дверь, благо до ручки оказалось только потянуться, не вставая с уютной завалинки.
По лицу бабки мелькнула тень разочарования. Ей определенно было интересно посмотреть, как жил усопший сосед, но потрошить быт деда перед незнакомой теткой я не планировала. Словно почуяв мое напряжение, бабка вдруг улыбнулась, ровный ряд белых зубов выглядел бы пугающим, не будь сейчас так легко заказать вставную челюсть, и проворно вытянула из-под лавки небольшой бидончик.
— Я вот тебе попить принесла, умаялась небось, с непривычки-то?..
Взгляд прозрачных глаз гипнотизировал, мне совершенно не хотелось пить, но я кивнула.
— Конечно, умаялась, вон, бледная вся, на, попей, доченька, попей…
Она наклонила бидон, сняла с него крышку и осторожно плеснула в нее чего-то желтого, терпко пахнущего. Я и не заметила, как белая ручка этой самой крышки оказалась в моих руках, как поднесла ее к губам, как послушно сделала первый глоток, ожидая почувствовать приторную сладость переваренных яблок, но питье оказалось прохладным, кислым и горьковатым.
— Что это? — Запоздалый вопрос заставил бабку хитро осклабиться.
— Вишня дичка, макова водичка, травки с полянки да две поганки, — скороговоркой выпалила она, помолчала, наблюдая, как вытянулось мое лицо, и залилась громким смехом, слишком молодым и звонким для ее лет. — Ох, совсем ты городская, девка! Яблочки это зимние, вот и кислят. Пей!
И я выпила. Сделала глоток, потом еще один, потом еще. Внутри разливалось тепло и спокойствие. Два давно забытых чувства, которые во мне давно заменили тревога и холод. Одиночество и тоска. Вина и неустроенность. Но сидеть на завалинке рядом с домом, пить домашний компот, щуриться на полуденное солнце и дышать разогретым деревом было приятно. Очень приятно. Даже бабка, мимоходом расспрашивающая о всяком, абсолютно не напрягала. Легче было ответить и снова замереть, наслаждаясь теплом и спокойствием. Спокойствием и теплом.