— А зовут тебя как?
— Тося.
— А маму твою?
— Елена.
— А брата как?
— Михаил.
— Красивые имена.
— Нас дедушка так назвал.
— А почему не папа?
— У нас не было отцов. Ни у Мишки, ни у меня.
От куста с шиповником взлетел тяжелый шмель, он деловито зажужжал, облетая цветы, выискивая самый ароматный. Я принялась следить за ним, испытывая неописуемый восторг. Такое маленькое существо, живое и теплое, кружилось передо мной, и я тоже начинала чувствовать себя живой. Хоть бери и начинай жужжать.
— Вот как значит, безотцовщины… Что ж поделаешь. Значит, мама вас растила?
— И дед.
— И дед. А Лена-то, мама ваша, приезжала сюда, когда? Не видала ее ни разу.
— Нет, она деревню не очень любит.
Шмель еще немного пошумел рядом и устремился к кустам за забором. Я разочарованно вдохнула и сделала еще один глоток. Компот в крышке не заканчивался, хотя я пила и пила его, наслаждаясь прохладной горечью.
— Что ж так? Хорошо на природе, чего не любить?
Я задумалась, вспоминая, и наконец отыскала ответ где-то очень глубоко в памяти.
— Ей тут спится плохо. Сны дурные. Голова тяжелая. Не любит.
— Вот как… А тебе как спится?
— Да ничего обычно. А сегодня с дороги плохо спала.
— А ты как спать соберешься, подойди к окошку да попроси.
— Чего попросить?
— Чтобы мак-цветок тебе сон приволок. — И снова залилась своим девичьим смехом.
Стоило это простому слову из трех совершенно обычных букв прозвучать, как я словно очнулась ото сна. Руки сами собой сжимали крышку от бидона, на белом поле ее бока красовался алый, налитой мак. Я перевела взгляд на старуху, та смотрела на меня, оборвав смех.
— Что, не любишь маки?
— Не люблю.
— А зря. Сонный цвет ворожбу творит. А пробуждаешься совсем другим человеком.
— Каким? — Горло снова сжалось предчувствием беды.
— Тем, которым суждено было родиться.
— Мне вообще не нужно было рождаться. — Слова вырвались сами собой. Разморенная теплом, я просто потеряла бдительность, а целый ворох моих несчастий только выжидал подходящего момента, чтобы захлестнуть меня памятью о них.
— Как же так, деточка? Разве ты не сделала ничего, стоящего рождения?
Слезы горчили на языке, я потянулась к кружке и сделала большой глоток соседского варева.
— Все, что я делала, становилось самой большой ошибкой. Каждый гребаный поступок. Я шагала вперед, а позади оставалась выжженная земля. Ни работы нормальной, ни друзей. Только нескончаемый монолог в голове, где я сама же доказываю, какое я ничтожество.
— Это что же, Тось, никто тебя никогда не любил, выходит?
— Мишка. — Родное имя жгло губы, как истлевшая до фильтра сигарета. — Мишка меня любил. Он всегда меня защищал. Он был моим союзником, понимаете? Чтобы ни происходило, я знала, что брат будет за меня. Всегда.
— А потом?
— А потом мы выросли. Ну, он вырос. Отучился на архитектора, начались проекты, работы, стройки… Встретил Веру свою…
— Жена его?
— Нет. Они долго встречались, жили вместе…
— Не срослось, что ли? — Бабка даже подалась вперед, не замечая, что платок окончательно съехал на затылок.
Ей определенно было очень любопытно узнать побольше грязных подробностей о соседской семье, но меня будто прорвало. Шмель вернулся из чужого двора, теперь его жужжание стало лишним шумом, мешающим сосредоточиться. Я говорила и говорила, словно выдавливала гнойный нарыв грязными руками.
— Срослось бы. Это я им мешала. Ревновала его дико. Он же съехал! Оставил меня с матерью и дедом. Дед все пытался как-то мирить нас, но куда ему? Эта… эта стерва всех строила, всю нашу жизнь долбаную. Не дай бог сделать не по ее. Сразу скандал. Я и пустая трата денег на учебу, и никчемная, за что бы ни взялась, и страшная, и глупая, и пустая. Одна она только идеал во всем. Гордая и независимая, блядь. Не пнешь, не полетит…
Последний слова я уже кричала, расплескивая компот из кружки. Было ли варево из яблочек безалкогольным, больше меня не интересовало. Обида на жизнь прорвала последний рубеж. Я чувствовала, что похожа на истеричного ребенка. Но мне хотелось быть такой. Мне хотелось, чтобы кто-то меня выслушал. Кто-то после Лени. И чтобы в финале этого сеанса мне не пришлось ни платить круглую сумму, ни стаскивать с себя трусики на слишком скользком диване. Старухе точно не было дела до моего белья, да и денег она не просила. Ей хотелось зрелища. Так вот ей спектакль одного неудачливого актера.
— Выходит, ты брата с девкой его развела?
— Нет… Ну, нет же! Нет. Все было не так.
Признаться, что по сути все вышло именно так, оказалось выше моих сил.
— Просто у меня был срыв. Один раз. Я ушла из академии перед госами, психанула и ушла. Дома начался ад, знакомая дала мне ключи, чтобы я кактусы ее поливала… Короче, я осталась у нее. Писала роман. Буквально за три дня его на коленке настрочила…
— И о чем он был? — Бабка даже не удивилась, как все люди, услышав, что я пишу.
— О смерти. О чем еще я могла… — Сделала глоток, маковая водичка и правда оттягивала. — Говно роман вышел. Отправила его знакомому редактору, тот прочел три страницы и сказал — гов-но. Ну и хер с ним.
— С редактором?
— С романом. Да и с редактором тоже. — Компот лился в меня легко и сладко в своей горечи, прямо как слова, что я выплевывала на жадно внимающую им бабку. — И я напилась. Сильно напилась. У меня вообще с этим проблемы… — И это, кажется, был первый раз, когда я честно призналась в них кому-либо. — Но в тот раз совсем плохо вышло. Я была пьяная, очень пьяная, но казалось, что абсолютная трезвая… Просто страшно стало очень. И заснуть не могла…
— Нужно было мак попросить, — тихонько вставила бабка, подтягивая платок на лоб.
— Я и попросила. Ночь промучилась, чудищ из-под кровати гоняла, а под утро выпила горсть снотворного. Хорошо сразу поняла, что хреновая это идея. Позвонила Мишке. Назвала адрес. И отключилась.
Я замолчала, переводя дыхание, бабка смотрела на меня спокойно и почти равнодушно, но в прозрачных ее глазах так и плескалось любопытство. Если бы кто-нибудь хоть раз читал такими глазами мою писанину, то жизнь бы наполнилась хоть каким-то смыслом.
— Очнулась я в больнице. Мама в слезах, дед в шоке. Мишка злой, как черт. Кое-как меня отмазали от психушки, но я дала слово, что начну ходить к психотерапевту. И пошла.
— Ну? Прям как в кино! — Бабка даже в ладоши хлопнула от удовольствия, черные рукава вдовьего платья пошли волнами.
— Типа того…
— И помог мозгоправ-то?
Если бы помог, не сидела бы я сейчас на гнилой завалинке рядом с незнакомой старухой, не рассказывала бы ей самую банальную из возможных историй про неудачливую девочку, упившуюся до попытки суицида. Но я сидела, я рассказывала, я была этой девочкой.
— Не помог.
Говорить дальше не хотелось. Там начиналась сумеречная зона совсем другой истории. Где глупая девочка из первой части решает соблазнить мужа беременной женщины, к тому же сестры своей будущей золовки. Решает и делает… А после никто из героев не знает как с этим жить.
Бабка посидела молча, ожидая, что я продолжу, но быстро поняла — кина не будет. Вздохнула с огорчением, но настаивать не стала. Только забрала из моих рук кружку, вылила туда остатки компота и предложила мне.
— Выпей, небось рот пересох…
— Есть немного… — Я сделала последний, мутный глоток.
Правой рукой бабка подхватила бидон, а левой проворно забрала у меня крышку. На мгновение длинный рукав задрался, оголяя пальцы. Они оказались ухоженными и красивыми, тонкие, как у девочки, с аккуратными ноготками. Тяжелый перстень с красным камнем красовался на среднем пальце. Я вцепилась в него взглядом, почуяв это, бабка отдернула рукав, натянуто улыбнулась, вставая.
Почему-то именно его расположение удивило меня сильнее всего. Такой перстень неудобно носить на женской ручке, тем более пожилому человеку. Да и кто таскает массивные украшения на среднем пальце? Они же могут в кровь стереть два соседних, стоит только взять в руку что-нибудь тяжелее ручки для письма. Например, бидон с компотом.
— Одна ты в доме, не скучно хоть?
— Так со мной кошка. — Я ответила на ее искусственную улыбку точно такой же и попятилась к двери. — Дедовская еще. Белая такая… Может знаете, как ее зовут?
Улыбка старухи стала походить на оскал. Старое лицо сморщилось еще сильнее.
— Не было тут сроду кошки никакой. Дед твой разума лишился, упокой его душу, вот и привиделось…
Она резко повернулась ко мне спиной и начала спускаться с крыльца.
— Как не было? Да она же вот, в кустах сидит, с окна туда спрыгнула… — начала бормотать я, но бабка меня не слышала, уверенно вышагивая к забору.
— Вы куда? — Она даже не обернулась на мой окрик. — Калитка в другой стороне.
Бабка застыла, ветер легонько трепал ее седые волосы.
— А я по старинке, — ответила она. — У меня своя тропа. Соседская.
И скрылась в кустах смородины, черной, как ее платье.
А я осталась на крыльце, медленно осела на теплые доски завалинки, не в силах войти в дом. Мир словно разделился на слои, его составляющие. В одном я злилась на навязчивую соседку, в другом — не могла понять, как вообще можно было застрять здесь, выворачивая самое нутро перед абсолютно незнакомым человеком. В голове шумело, будто я успела мало того что выпить, так и протрезветь. Но времени на это и правда бы хватило, небо медленно темнело поздними сумерками. Сложно было поверить, что в момент, когда в дверь постучали первый раз, через окно в дом лилось полуденное солнце.
Сколько часов прошло за этой странной беседой? Два, три? А то и все пять. Следом возникал закономерный вопрос, какой гадостью поливала свои яблочки бабка, чтобы половина дня просто стерлась из моей памяти? Потонула в пьяном мороке. Это мерзкое состояние, когда язык уже развязался, а голова стала пудовой, будто налитой расплавленным металлом, и ты несешь отъявленную чушь, просто чтобы говорить. Просто чтобы тишина не стала звенящей, и в ней вдр