— Пластмассовая коробочка с кнопкой, — начала перечислять я все, что помню о спальне деда.
Темнота расступилась передо мной, чтобы тут же сомкнуться.
— Шершавые обои в синий цветок.
Она дышала мне в лицо и шелестела за спиной.
— Тусклая люстра в две лампы.
Кошка давно осталась позади, может, ее уже сожрал подкроватный монстр.
— Вначале вспыхивает левая лампочка, а потом правая.
А может, кошки вообще не было. И я в доме одна. Совершенно одна.
— Вот же пыли, наверное, собралось в тряпичном плафоне за эти полгода.
Только я и темнота, расступающаяся передо мной, чтобы сомкнуться.
Когда мысли пошли по кругу, кончики пальцев нащупали дверь. Я точно помнила, что она выкрашена белой краской, облупившейся, старой, но белой. Но в кромешной тьме было не разглядеть даже этого. Глаза никак не желали привыкать, остальные чувства не спешили обостряться. Рывком я нажала на ручку и оттолкнула от себя дверь. Та скрипнула и распахнулась. Я сделала еще шаг, скользнула ладонью по шершавым обоям, нащупала пластмассовую кнопочку, вдавила ее пальцами и зажмурилась. Вначале тускло вспыхнула левая лампочка, секунду спустя — правая.
Я постояла немного, наслаждаясь тем, как окрашивает теплый свет мир под веками. А потом открыла глаза. Вместо солдатской узкой тахты половину комнаты занимала роскошная кровать с тяжелым покрывалом. По его белому полотну раскинулось поле красных маков. У другой стены теперь высилось ростовое, мутное от старости зеркало в резной оправе. Старая этажерка с чемоданами фотографий оказалась втиснута в самый дальний угол, я посмотрела на нее, как на давнюю знакомую, та грустно скрипнула мне в ответ. Прямо за порогом начиналась спальня престарелой, некогда очень красивой женщины, любившей комфорт, а может и роскошь. Словом, спальня кого угодно, только не моего деда. Но увиденное не желало растворяться в небытии.
Я сделала осторожный шаг, ноги тут же утонули в пыльном ворсе расписного ковра — дед называл такие пылесборниками и травил байки про гигантских клещей, счастливо в них живущих. Дотронулась до деревянной спинки кровати, чуть надавила на пуховый матрас — дед запрещал нам спать на мягком, пугая ужасами больной спины. В зеркале отразилась испуганная, зареванная, помятая девушка с запутанными волосами, собранными в неряшливый узел — дед говорил, что спать под зеркалом плохая примета. Я посмотрела в глаза своему отражению и не узнала ни себя, ни комнату за спиной.
На мгновение мне показалось, что я ошиблась домом. Зашла в темноте не в ту дверь, оказалась где-то еще, только не тут. Но белая кошка уже возникла на пороге, уселась в дверях, серый хвост нервно подрагивал в такт ее дыханию. Мы были дома. Дома у моего деда. Человека, успевшего измениться за год разлуки куда сильнее, чем я сама.
Спать больше не хотелось, есть тоже. Дрожащий свет слабых лампочек не сумел разогнать темноту соседней комнаты. Оставалось переждать ночь тут, мучать себя мыслями, листать фотографии из чемоданов на этажерке, гладить кошку, перебирать вещицы, найденные то тут, то там, а потом настанет утро. Можно будет выбраться к людям, найти отделение почты, заказать междугородний звонок и первый раз разрыдаться в трубку, набрав маме.
Я даже знала, что скажу ей. Мама, мамочка моя, мама, я схожу с ума. Я запуталась, я заплутала, я не вижу выхода. Мой разум выдает такие фортели, что нет сил понять, где правда, а где злой умысел сознания, настроенного против себя самого. Что это, мама? Аутоиммунное какое-нибудь? Любимая хромым доктором волчанка, только борется не организм мой, а душа?
Я хочу быть нормальной, хочу видеть только то, что реально существует. Хочу поступать правильно, хочу не пугаться тишины, хочу, чтобы в ней не слышался шепот, доказывающий мне, что все это фарс. Как понять, что реально, мама? Почему ты не научила меня этому? Где ты была, когда я рыдала, видя когтистую лапу, что тянулась из-под моей кровати? Почему мы вместе не забрались туда с фонарем, почему в ту самую первую ночь, которую я и не помню, столько их потом было, ты не доказала мне, что чудищ не бывает?
Понадобилась целая куча времени, но я нашла свой собственный ответ. Чудища живут во мне. Это мои демоны, мои темные попутчики, мой шепот, ожидающий в тишине. И некому бороться с ними, кроме меня самой. Но где отыскать на это силы, мама? Я бесконечно беспомощна и одинока. Первое ласковое слово, первый понимающий взгляд, первое участливое объятие, и я уже была готова отдаться тому, кто посмотрел, выслушал и обнял.
И потом, когда вы поднимали меня на вилах, плюясь обвинениями, исходя на проклятия, когда Мишка прятал от меня глаза, а ты зло щурилась, впиваясь ногтями в мое запястье, почему никто не подумал даже, как я дошла до такой жизни? Почему никто не задал мне этот вопрос? Почему Леня стал жертвой, а я — бездушной сукой, сделавшей все назло?
Мама, мама, мамочка. Когда я собиралась в тот вечер, натягивая самое красивое, самое невесомое белье, я была уверена, что люблю его. И когда вошла в его кабинет последним пациентом в списке записи, и когда достала бутылку рижского и поставила ее на столик. И даже когда потянулась к нему, опрокидывая чашки с кофе и рюмки с коньяком, и когда целовала его, обмирая от восторга. Я правда его любила. Так, как умела.
Это потом, придавленная его тяжестью, больше похожая на рыбу, которую выбросило на берег, я со всей кристальной ясностью поняла, что наделала. Вспомнила, с какой нежностью говорила о сестре Вера, а главное какой любовью светился Мишка, пока мы сидели под елкой, как одна семья. Мам, я не хотела, чтобы так вышло. Мам, я клянусь тебе. И когда все всплыло, грязно, мерзко, я думала только о Мишке. Я плохая, мам, мне плевать на чужую жену, мне плевать на чужую сестру, даже на чужого мужа мне плевать. Это Мишке я сделала больно. Это он того не заслужил.
Но что мне теперь делать? Как забыть, что он бросил мне в лицо эти мерзкие слова? Как он кричал, что я разбила чужую семью, потому что сама не умею любить, даже не знаю, что это значит. Я знаю, мам. И я люблю Мишку, очень люблю. Сильнее, чем тебя. Сильнее, чем деда. Сильнее, чем кого бы то ни было. А он меня больше не любит, что бы ни говорил.
И пока я беззвучно твердила все это, заученный текст, который никогда не произнесу вслух, то и сама не заметила, как осела на мягкую кровать, прижалась к ней щекой. Маки расплывались подо мной, словно кровавые пятна на снежном поле. И я бы заснула прямо там, убаюканная собственным несчастьем, если бы кошка не запрыгнула на спинку кровати, злобно шипя. Она скалилась, она горбила спину, распушенный хвост стегал ее по бокам.
Я с трудом разлепила глаза. Из глубины зеркала на меня смотрела я сама. Теперь мне казались знакомыми все черты — и растрепанные волосы, и круги под глазами, и мешковатая толстовка, и смятая футболка, и стертые джинсы. Все это не было красивым, но было моим.
— Да тихо ты, тихо! — Кошка фыркнула, чихнула, но успокоилась, только хвост продолжал нервно подрагивать.
Я потянулась, разминая затекшую, вспотевшую спину. Взгляд нет-нет, да скользил по отражению, повторяющему каждое мое движение. В этом было что-то завораживающее. Как и в маках, раскинувшихся подо мной. Но вместе с коротким сном ушел и страх. Я подошла к окну, потянула на себя раму, и в комнату тут же ворвался густой дух ночи. Теперь она была именно такой, как я помнила. Живая, стрекочущая, ароматная до головокружения. Я вдохнула раз, другой, чувствуя, как светлеет тяжелая голова. Кошка мягко вскочила на подоконник, перешагнула через деревянную раму и спрыгнула во двор.
— Меня подожди! — Мне отчаянно захотелось наружу; пыльная, сонная комната начинала давить со всех сторон, мгновение — и захрустят косточки от ее медвежьих объятий.
Я проскочила темноту коридора, добралась до двери и вышла на крыльцо. В смородине стрекотал кузнечик. Тучи скрывали луну, но она то и дело показывала свой круглый, налитой бок. Мне было легко и спокойно. Я присела на край завалинки, надеясь, что кошка быстро переделает все свои кошачьи дела и вернется к дому, а может, и вскочит мне на колени, чтобы немножко помурчать. Но ее все не было. Зато была темная, теплая ночь, пахнущая травами и горячей землей. Я сама не заметила, как снова скатилась в сон.
Теперь он был ярким и точным. Мне снился Мишка, ехавший куда-то по узкой дороге. С двух сторон его окружали заросшие овраги и густая ночь, точно такая же, как та, что убаюкала меня. Через окно я увидела, как клонится к рулю Мишина голова, машина ехала все быстрее, уходя в сторону. Я точно понимала, что это сон. Но он был слишком реальным, чтобы не закричать. Крик сорвался с губ в тот же миг, как Мишка очнулся, вздрогнул, крутанул руль, но было поздно. Передние колеса проскочили край оврага, нос машины ударился о землю, она подскочила, встала на дыбы и опрокинулась на крышу.
Я дернулась, пытаясь вырваться из сна, и тот послушно померк, но на смену ему пришел другой. Мамина спальня, знакомая до каждой маленькой подушки и свечек в прозрачной вазе. Мама лежала на кровати поверх одеяла, тяжело дыша. Бледная до мертвенной синевы, она хваталась за грудь, оттягивала ворот ночной рубашки, металась, суча такими же синими, отекшими ногами, а я смотрела на нее, уже не в силах кричать. Когда из ее рта начала толчками вырваться пена, я отстраненно подумала, что умрет она не от сердца, а от того, что некому перевернуть ее на бок. На прикроватной тумбочке стояла цветная фотография в деревянной рамке. На ней мы были все вместе. Вся семья стояла у елки. Только мое лицо оказалось закрашено черным маркером.
Мама еще хрипела, задыхаясь, когда я открыла глаза. Ветер обдувал мое лицо, мокрое от слез. Соленых и горячих, как воды мертвого моря. Первую пару вдохов и выдохов я все еще была там, за гранью сна, и только потом, осознав, что продолжаю сидеть на завалинке у дома, неловко опершись на кирпичную стену, почувствовала, что кто-то трясет меня за плечо.
— Вот же птичья душа. — Ставший знакомым голос соседки прозвучал насмешливо.