Она стояла на последней ступеньке, цепко схватив меня за руку чуть ниже, чем заканчивался рукав футболки. Ее кожа на ощупь была гладкой и прохладной.
— Откуда… Откуда вы здесь? — Горло саднило, будто бы его сорвал истеричный крик.
— Услышала, как ты тут вопишь, вот и прибежала, — озабоченно ответила бабка, отпуская меня. — Мало ли люди какие лихие наведались, дом-то пустой стоял с зимы…
— С ноября… — Говорить было сложно, щеки пылали от слез, губы пересохли так, что лопались, стоило приоткрыть рот.
— Я и говорю, с зимы. У нас зима в ноябре и приходит. Снежное время, темное, только умирать… — И замолчала, присела рядом, подхватив длинный подол. — Ну, чего ревешь-то, не след ночью плакать… К беде.
Но слезы продолжали течь сами собой. Увиденное во сне так тяжело было отличить от реальности, что теперь оно казалось уже свершившимся океаном боли, которое мне не под силу переплыть.
— Сон, чтоли, дурной? — не унималась соседка. Я нехотя кивнула. — Горюшко-горе… Дай хоть причешу тебя, вон, растрепалась вся.
То ли ночь лишила меня остатков сил, то ли образ мамы, захлебывающейся пеной, продолжал стоять перед глазами, но я покорно позволила чужой женщине притянуть меня к себе. Теперь моя спина почти упиралась ей в грудь — костлявую, хрупкую, тяжело вздымающуюся на каждом хриплом вдохе. Вблизи соседка уже не казалась до удивления молодой. Нет, старость подтачивала ее, исподволь меняя тело, подталкивая его к последней черте. Пока я размышляла об этом, бабка покопалась в кармане, достала что-то и стянула с моих волос резинку. Спутавшиеся волосы повисли колтуном, соседка принялась разделять их на пряди, а когда закончила, прикоснулась к ним чем-то тяжелым и холодным.
— Что это? — От неожиданности я даже подпрыгнула, сбрасывая оцепенение.
— Гребень старый, еще бабки бабки моей, — шепотом ответила старуха. — Чешет волосы, а распутывает мысли. То, что доктор тебе прописал, Тося, так что не вертись.
И это абсолютно дедовское «не вертись» меня успокоило, я обмякла, позволяя бабке пропускать мои пряди через холодные зубья гребня. Мы помолчали, кузнечик перестал стрекотать в смородине, пахло землей и дождем. Я рассеянно думала, куда запропастилась кошка, когда бабка, не прекращая работу, вдруг проговорила:
— Дурные сны просто так не приходят… Они в окошко глядят, из окошка машут. Что привиделось, тому и быть…
Холод старого гребня сменился мерзлым могильным ужасом. Я рванулась, оставляя в старых руках соседки добрый клок волос, но даже не почувствовала боли.
— Как — «тому и быть»?
Бабка спокойно смотрела на меня в свете мутной луны.
— А вот так. Что приснилось, того и жди. Ночь видишь какая нынче? Зрячая ночь. Чуешь, маки зацветают? Что увидишь сейчас, тому и дверь открывай…
И теперь мне казалось, что каждый куст, каждый лист на деревьях смотрит на меня. Каждый огонек на высоком небе следит за моим дыханием. И ночь вдруг наполнилась тяжелым, дурманным духом алого цветка.
— И что же делать? — больше подумала, чем спросила я, но бабка услышала и засобиралась.
Она скоренько засунула гребень обратно в карман — свет луны маслянисто блеснул на старом серебре — и поднялась с завалинки.
— А ничего не делать. Чего тебе глупости эти, старушечьи сплетни? Была бы ты наша, может и вышел толк. Все приглядочки здешние, приметочки… А так? На вот, попей да спать ложись…
Проворно наклонилась, подняла белый бидончик, только красный лепесток грозно темнел на боку, и налила полную крышку своего варева. Не задумываясь, я приняла из ее рук питье, только зубы застучали об эмалированный край. Один глоток, и горло мне перехватило от горечи. Я зажмурилась, не зная, то ли скорее сглотнуть, то ли выплюнуть эту гадость, а когда открыла глаза, бабки и след простыл. Даже кружку свою не забрала. Только кусты смородины чуть качались ей вослед.
Когда на ступенях крыльца появилась кошка, я распахнула дверь и вошла в дом, позволяя ей самой решить, возвращаться ли туда, где мир, кажется, стремился к откосу так же, как Мишкина машина в страшном сне. И видит Бог, я все меньше верила, что увиденное было простым сном.
Нескончаемая ночь медленно уступала место багряному рассвету. Дом наполнялся им, словно вином. Или маковым цветом, раскрывающимся где-то неподалеку. Я осторожно поставила кружку на комод рядом с фотографией деда. Он продолжал испуганно смотреть на меня, беспомощно протягивая руки к кошке, и я понимала его. Это место сводило с ума. Пол скрипел под моими ногами, когда я пересекла комнату и вернулась в спальню, осела на мягкую постель, провела ладонью по маковому покрывалу и только потом решилась посмотреть на себя в зеркало.
В мутной глубине на широкой кровати сидела девушка, чем-то похожая на меня, но рассвет, бьющий в окно, делал ее скорбной и торжественной, а потому почти неузнаваемой. Волосы, причесанные, собранные в косу, покоились на спине. Я прикоснулась к ним — девушка из отражения повторила жест, словно мим, встреченный на бульваре. Я улыбнулась ей — слабая тень улыбки промелькнула по ее лицу. Наверное, в мире есть мало вещей более жутких, чем смотреть на себя в отражении старого зеркала. Особенно если зеркало это шесть месяцев назад отразило в себе последнюю судорогу на лице деда.
Я опустилась на постель, скрываясь от собственного взгляда из глубины зеркала. Достала телефон, но связи не было. За окном начали петь первые птицы. И это успокаивало, словно пока они чирикают на ветках яблони, ничего дурного со мной не произойдет. Ускользая в спокойный сон, я успела подумать, если соседка так спешила на мой крик, то зачем она прихватила с собой бидон с яблочным питьем? Но мысль эта быстро растворилась в угасающем сознании. И наступил покой.
Меня разбудила тишина. Забавно, но с непривычки она бьет по ушам даже сильнее соседа, решившего расколоть дом перфоратором. Я открыла глаза, а перед ними оказались знакомые обои дедовской спальни. И в первую секунду мне показалось, что все случившееся лишь сон. Что я снова маленькая девочка. Просто умаялась бегать по жаре вот и уснула, а дед решил меня не будить. И скоро в комнату вбежит Мишка с какой-нибудь веткой в руках, а за ним бесхозный пес Мальчик, главный друг деревенской детворы, и я тут же проснусь окончательно и побегу за ними, и мы будем хохотать, и есть смородину с веточек, показывая друг другу чернильные языки.
Но дом тонул в тишине. Пол не скрипел, не гремела посуда, не стучали маленькие коготки на лапах Мальчика. И даже взрослый Мишка все еще не приехал, чтобы забрать меня из этого чертового места.
Я потянулась, вытащила из кармана телефон, включила его и не поверила собственным глазам. На часах оказалось полпятого. Большая часть дня просто испарилась, я проспала ее, как убитая, без снов и мыслей. А неразобранные вещи продолжали грудой валяться на полу большой комнаты. Нужно было встать, нужно было умыться и попробовать хоть что-нибудь сделать до того, как приедет Мишка. И не поверит, что я три дня спала и болтала с соседкой, попивая ее яблочный компотик. Точнее, в последнее он поверил бы легко, замени я компот на какую-нибудь бражку.
Голова шумела, будто я и правда беспробудно пила последние дни. Саднило горло, мелко дрожали руки. Свежий воздух деревенской жизни определенно не шел мне на пользу.
Пока я выбиралась в коридор, придерживая разваливающееся тело о стену, на пороге появилась кошка. Она неодобрительно фыркнула, махнула хвостом и вернулась в комнату, где, видимо, и провела все время, которое я дрыхла без задних ног.
При мыслях о застывшей тушенке желудок болезненно всколыхнулся. Я задышала, прогоняя дурноту, и в кухню не пошла. Двинулась в сторону ванной, под ногами захрустели осколки, среди них я опять разглядела красные лепестки на белом фоне.
— Зрячие ночи, да? — Говорить с воздухом входило в привычку. — Да у вас тут они постоянно, одни маки кругом, наркоманы чертовы…
Возглас повис в тишине, насмешливо отдаваясь слабым эхом, как любой вопрос, оставшийся без ответа. Я плеснула в лицо мутноватой, теплой водой, крутанула вентиль в сторону холодной и прополоскала рот. Горечь соседской бормотухи сивушно колола на языке. Я сплюнула еще раз. Помотала головой, смахивая капли с волос. Во сне коса расплелась, и на голове снова оказался неряшливый колтун. Стоило подстричься, может, налысо, и больше никогда не отращивать такую длину. Бессмысленная трата времени и сил. Это Лене нравилась моя грива, он сказал мне об этом на первом сеансе. Так легко и просто.
— Кстати, Тось, давно хотел сказать, у тебя восхитительные волосы. Есть в них что-то колдовское. Исконное даже… — И тут же принялся рассуждать на тему детских страхов воды, а я глупо таращилась на него, давая обет никогда не стричься, идиотка эдакая.
Я попыталась пригладить космы влажной ладонью, а они еще сильнее растрепались, потрескивая статическим электричеством.
— Твою мать! — Я потянулась к крану, чтобы включить воду, но пальцы сами нащупали ржавые ножницы, лежащие на краю раковины.
Может, я не заметила их. Может, не обратила внимания. Но я могла поклясться, что секунду назад их не было там. Но теперь они услужливо легли в ладонь. На мгновение я застыла, покачиваясь на носочках. Тонкими, проржавевшими, ими так легко было впиться в податливую плоть, так славно было бы смотреть, как течет по ним что-то алое, что-то нескончаемое, что-то конечное.
Одной рукой я собрала волосы в кулак и оттянула их в сторону, а второй прижала лезвия к слабо пульсирующей жилке на шее. У раковины не было зеркала, но я будто видела себя со стороны. Округлившиеся глаза, все состоящие из темноты зрачка. Трясущиеся руки, закушенная губа. Так легко было все закончить в этот миг. Так легко и так упоительно.
Но смерть — грязная штука. На кафель из меня бы вылилось литра четыре крови, я бы обделалась в последний момент, возможно, меня бы вырвало во всю эту лужу. А еще я пролежала бы так до момента, пока приедет Мишка. Воняющей, синюшной, жуткой я бы предстала перед ним, чтобы он навсегда запомнил меня именно такой.