Но поднятое лезвие так просто не опустить. Тем более, если их два. И я вгрызлась в копну волос ржавыми половинками, я кромсала их, пилила, беззвучно и равнодушно, и волосы прядями падали к моим ногам, мешаясь с черепками разбитых банок.
А когда все закончилось, я вымыла руки, ополоснула лицо и вышла из ванны, прикрыв за собой дверь. Увидев меня, кошка с шипением взлетела на подоконник. Замерла, принюхалась и снова зашипела.
— Что, не слишком модная стрижка? — Мне хотелось плакать, но голос прозвучал до смешного бодро. — А мне нравится, холодит…
Шее и правда было непривычно холодно. Я будто лишилась чего-то важного, пусть мне и стало легче, но легкость эта оказалась обманчивой.
— Глупости. — Сложнее всего доказать самому себе, что дурные предчувствия не стоят ни гроша, но я всегда была асом в самообмане.
Чтобы отвлечься и не думать, что скажет Мишка, когда увидит это безобразие, я подошла к комоду и начала методично открывать все ящики и полки. На нижней даже нашлась пачка разобранных картонных коробок и моток скотча. За полчаса методичной работы я сделала больше, чем за последние два с половиной дня. С этого и нужно было начинать. Выспаться по приезду, найти коробки и сложить в них все, что покажется стоящим быть увезенным домой. А остальное запихать в мешки и снести на мусорку.
Но сказать всегда легче, чем сделать. Даже без копания в своем воспаленном разуме, общения с кошкой, которой, может, не существует вовсе, и прочей инфернальной ерунды, разобраться в дедовских вещах оказалось трудной задачей. Я даже подумать не могла, что он так любил коллекционировать странный хлам.
Когда с полки на меня посмотрели мертвые, пластмассовые глаза тряпичного клоуна, я вскрикнула, но быстро взяла себя в руки. Но бюст длинноволосого мужчины, больше похожий на посмертную маску эпохи возрождения, чем на учебное пособие по музыки с подписью «И. С. Бах», никак не вязался с образом дедушки, далекого от искусства.
Две неработающие музыкальные шкатулки, обитые красным бархатом, одна работающая, разразившаяся такой скрипучей мелодией, что у меня с полчаса потом ныли зубы. Искусно вырезанная из дерева птица с двумя огромными крыльями, но без головы. Целый ящичек красноватых камешков, будто собранных где-нибудь на Марсе. Рота пластмассовых солдатиков — все как один инвалиды, лишившиеся в неизвестном бою конечностей, оружия, а то и половины туловища. Увесистая фигура кентавра с абсолютно дьявольской бородой и мускулистым торсом, переходящим в лошадиный круп. Стопки религиозных книг, обещающих за час снять сглаз и порчу, за день исцелить от любой хвори, а за месяц так и вовсе достигнуть просветления и научить ходить по воде, превращая ее в вино.
Дед на порог не пускал всех этих свидетелей не пойми чего. Он официальной-то церковь избегал, что говорить про весь этот сброд. Но книги были. Лежали передо мной, пестрели обложками, пахли влажной бумагой и дешевой печатью.
Как много узнаешь о человеке, когда он вдруг умирает, не успев подобрать концы той жизни, что есть у всех, — скрытой от остальных. Как крестик, запрятанный между рубашками в шкафчике, как две свечки, оплывшие, почти огарки, аккуратно завернутые в бумажку, на которой уже и не разобрать, что нацарапано слабой рукой. Все это не могло принадлежать моему деду, но принадлежало.
Так что, отыскав среди прочего хлама гипсовый череп с ехидной усмешкой и отломанным рогом, я почти не удивилась, даже отставила его в сторону, этой вещице было не занимать странного, даже жуткого шарма. Уж кто-кто, а он прекрасно вписывался в чертовщину, творящуюся кругом.
Будь рядом Мишка, мы бы, наверное, уже хохотали в голос, строя небывалые предположения, как все это могло оказаться в шкафу. Но Мишка все не приезжал. Я то и дело замирала, прислушиваясь, не заруливает ли ко двору машина. Но двор, да и всю деревню, затопила тишина. Ни голосов, ни шума, ни птичьего пения. День скатывался к вечеру, так и не начавшись толком. Надо было, наверное, бросить все и разыскать почту, чтобы позвонить домой. Но делать этого отчаянно не хотелось, Мишка уже в пути, может, и мама тоже. Чего таскаться по пустынным улицам, когда можно дождаться их здесь, имитируя активную деятельность.
Когда вещи закончились, я осталась с двумя огромными мусорными пакетами и жалкой коробочкой с тем, что заберется домой. Гипсовая голова черта стояла на полке, насмешливо на меня поглядывая. Кошка пару раз подходила ближе, нюхала то одно, то другое, фыркала и чихала, но во двор не шла, а терпеливо ждала, когда я закончу.
Я почти не обращала на нее внимания, но мне было приятно знать, что она рядом. С ней, живой и мягкой, в этом доме становилось чуть спокойнее. Видимо, дед тоже страдал от одиночества, скрывшись тут ото всех, если завел ее. Или нашел. Или позволил поселиться рядом, а может, просто принял ее, как данность. Как решение сил, куда более мудрых, чем он сам.
Разбирая старые вещи, я натыкалась и на знакомые с детства, они, словно привет из далеких времен, ладно ложились в ладони. Старая пузатая юла, Мишкин самолетик, мамино домашнее платье. Я вертела их, нюхала, гладила, и память оживала перед глазами. Мы были здесь чертовски счастливыми. Мы все. Даже мама. Возможно, нигде больше нам не бывало так хорошо. И уж точно не будет впредь.
С уходом деда все изменилось, просто мы, запутавшиеся в ежесекундных бедах, пока этого не почуяли. Самое важное легко упустить в погоне за последней электричкой и глобальной распродажей в супермаркете. А когда спохватишься, время упущено, зато ты сидишь в вагоне с охапкой цветастых пакетов, в которых нет ничего, что могло бы тебя спасти.
На смену вещам пришли чемоданы фотографий. Я заглянула в спальню, втайне надеясь, что и зеркало, и кровать исчезнут, а на смену им вернется узкая тахта. Но доброго чуда не произошло. Маки равнодушно краснели на белом поле покрывала. В зеркале отразилась пыльная я. Короткие волосы мотались у лица. Я провела по ним ладонью, чуть потянула за кончики, но прядка, словно пружина, выскочила из пальцев и стеганула меня по уху.
Вид был так себе. Тонкая шея покрылась мурашками. Но сделанного не воротишь. Я бросила последний взгляд на отражение и потащила чемодан в комнату. Как только крышка со скрипом откинулась, я забыла и о потерянных волосах, и о всех странностях, что преследовали меня в этом доме. Чемодан был заполнен нами. Нашей историей. Семьей, которую я целый год отвыкала называть своей.
Маленькая девочка Лена в пышном платьице кусает огромный ломоть арбуза, а сок медленно стекает по ручкам на подол. Резиновая кукла разглядывает книжку, которую Леночка ей протягивает. Вот Лена стоит у березки, прижимаясь щекой. И сразу я, тоже маленькая, уже не младенец, но еще карапуз. В полосатом комбинезоне, в кулачке зажат палец хохочущего Мишки. А тут я чуть старше, пытаюсь сорвать яблоко с низко опустившейся тяжелой ветки. И снова Миша — стоит во дворе, придерживая ногой самокат.
Это все были мы, счастливые, хохочущие, живые. Именно те, кого дед любил. Такие, какими он нас видел.
Фотографии шли вперемешку. И это было странно, дед всегда разбирал их по годам, педантично записывая даты на обратной стороне. Теперь же 1976 граничил с 1960, а 1990 с 2016. На этом снимке я первый раз запнулась. Его сложно было назвать удачным — смазанный фокус, засвеченная картинка. Дед сфотографировал старую завалинку у двери. Я поднесла снимок к лицу, чтобы разглядеть его, взгляд долго не мог сфокусировать, но в итоге, я смогла разобрать знакомые кусты смородины и покосившуюся балку, на которой держался козырек. Но было что-то еще. Снятое в движении, оно смазанным пятном уходило за край снимка. Я подошла к окну, кошка молча последовала за мной. Так мы и застыли — я с фотокарточкой в руках и она, трущаяся о мою ногу.
На улице стоял пасмурный вечер. Где-то вдали уже гремели первые раскаты грома. Из-за низких туч невозможно было разобрать, который час. Я уже хотела достать мобильник и включить в нем фонарь, когда тусклый луч солнца пробился через серую завесу и упал на край снимка. Это продолжалось меньше секунды, но я успела разглядеть. На фотографии, кроме завалинки и куста смородины, отпечаталась чья-то рука. Кто-то в последний момент выдернул ее из кадра. Но снимок уже был сделан. И узкие пальцы с тяжелым кольцом остались на нем.
Когда лист фотографии вдруг задрожал, мне показалось, что в комнату ворвался ветер. Но на улице царил предгрозовой штиль. Это моя рука мелко дрожала от внезапного страха. Холодный пот выступил на лбу. Я вытерла его, опираясь на подоконник второй рукой. Кошка смотрела на меня снизу вверх, внимательно и серьезно. Узкая мордочка выражала то ли сочувствие, то ли банальный голод. Кто разберет кошку, которой, может, и нет на свете?
— Ничего страшного, правда? — Голос фальшиво дрожал. — Ну захотел дед сфоткать соседку, а она, дура старая, отошла… отпрыгнула… да я откуда знаю, как так вышло? Может, дед камеру уронил, а не соседка кадр испортила?
Кошка нервно дернула лапой и принялась ее вылизывать, мол, себе бы хоть не врала, девка-городская, а я-то чего? Я кошка, что с меня возьмешь?
Я отбросила снимок и рванула к чемодану. Карточки посыпались на пол, стоило только начать их ворошить. Но чем больше я копалась, тем чаще натыкалась на странные, смазанные, жуткие кадры. Дед постоянно фотографировал дом изнутри и снаружи, а еще калитку и завалинку, заросли смородины, даже старый колодец в самом углу участка. На них то и дело появлялась кошка, она внимательно смотрела в кадр совиными глазами, и тогда фотография выходила четкой и ровной. Можно было подумать, что дед снимает странный арт-проект про деревенскую жизнь.
Если бы я не скулила от паники, колышущейся внутри, то засмеялась бы в голос. Дед. Снимает. Арт-проект. Сдохнуть можно от смеха. Но я была ближе к кончине от ужаса.
Потому что на других снимках — мутных, смазанных, пересвеченных — кошки не было. Но была она. Наша соседка. То нечеткая тень вдовьего платья, то воронов ру