кав, то прядь седых волос в самом углу кадра. Вот она стоит за стеклом, а дед слепит окно вспышкой. Вот ее тень виднеется в проеме входной двери. Но чаще всего она сидела на завалинке. Дед снимал ее украдкой, получалось плохо, но он снова и снова делал это. А я никак не могла понять, зачем?
Что за странная мания скрывалась в нем к этой старой женщине? Может, он когда-то был влюблен в нее? Может, наоборот ненавидел и желал запечатлеть миг ее увядания? Может, они дружили? Тогда почему она все время портила снимки, ускользала из кадра, скрывалась во тьме? Не любила сниматься? Почему тогда не попросила деда перестать, если уж они были так близки? А может, она его преследовала? Может, она его пугала? Может, приходила каждый вечер к его двери, стучала, сводила с ума разговорами, спаивала яблочным своим компотом?
И тут же на следующем снимке я разглядела его — белый бидон с красным маком на пузатом боку. Крик застрял в горле, я обхватила шею руками, пытаясь ослабить хватку паники, но та уже захлестнула меня, опрокинула навзничь. Все сошлось. Сумасшедшая соседка и деда свела с ума. Что могла подмешать она в варево, одному Богу известно. Но действие этой забористой дряни я испытала на себе. Панические атаки, страшные сны, постоянная усталость и ломота во всем теле. Даже ножницы, которые мои же пальцы прижали к дрожащей венке на шее. Это не было последствием депрессии. Старая сука меня травила! Точно так же, как деда.
Жалость к нему, испуганному, потерянному, решившему, что так приходит старческое слабоумие, сбила меня с ног. Я тяжело осела на ворох фотографий. Бедный дедушка пытался снимать все, что видит, но галлюцинации мешались с правдой, бабка ускользала с фотографий, а белая кошка, будь она хоть сто раз умницей, никак не могла ему помочь.
А старая стерва, наверное, потирала свои сморщенные ручонки, наблюдая, как слабеет дед. Конечно, это она нашла его мертвым. Она ждала этой смерти, она делала все, чтобы ее приблизить. Это она в ней виновата!
Панику сменил гнев, он распирал меня изнутри. Я хотела вскочить, найти эту тропку, ворваться в дом к сумасшедшей соседке и вырвать все ее жалкие космы. Но взгляд упал на фотографию, лежащую у моих ног. И я застыла, как жена Лота, соленая от непролитых слез. Я уже видела этот снимок, одна из его копий лежала в заветной дедовской коробке из-под бритвы.
Пятилетняя мама спускалась с крыльца, красивое платье, ножка в сандалике тянет носок. С края фото к ней тянулась женская рука, только этот снимок был обрезан чуть выше. И на нем можно было разглядеть, что средний палец бабушкиной руки оттягивал тяжелый перстень. Фото было черно-белым, но я точно знала, камень в нем красный, цвета мака, распустившегося зрячей ночью.
Почти не дыша, я начала листать старые фотографии мамы. И теперь я замечала, что почти все они обрезаны чьей-то усердной рукой. Какие-то почти незаметно, какие-то варварски. И на них нет-нет, да мелькала знакомая ладонь, знакомый перстень и даже локоны длинных волос. Почему-то я была уверена, что волосы эти неотличимы от тех, что валялись на полу ванной. Тех, что я отрезала так же яростно, как кто-то кромсал снимки. Снимки моей бабушки.
Когда в дверь постучали, мне показалось, что я вынырнула из омута тяжелой воды. Я будто и не дышала все эти часы, которые провела в плену старых снимков, открывая прошлое своей семьи с новой, тревожной стороны. Я поднялась на ноги, кошка, успевшая задремать, тут же открыла глаза и тоже подскочила. Стук повторился.
Это мог быть Мишка, добравшийся наконец до деревни. Или мама, решившая поехать своим ходом, чтобы оказаться здесь раньше поломанной машины. Или они вдвоем — улыбающиеся, веселые, с сумками съестного. Могли, да. Но я точно знала, кто стоит на пороге.
Кошка зашипела, стоило мне подойти к двери. Я обернулась, она стояла у распахнутого чемодана, скреблась когтями о карточки, шерсть на ее спине топорщилась, глаза мерцали в сгустившейся темноте.
— Ну чего ты? — Я шептала, сама не зная почему. — Тише, это бабушка пришла…
Слово легко вырвалось из меня, и я тут же уверилась в сказанном. Конечно, это бабушка. Не страшная ведьма, а родной человек. Просто жизнь такая длинная, такая сложная. Если я за двадцать лет успела так сильно запутаться, что могли наворотить бабушка и дед за свои годы? Любая ссора может вылиться в годы разлуки. Так случилось и с ними. А когда дед понял, что время его на исходе, то уехал к любимой женщине, чтобы провести с ней все дни, оставшиеся ему. История, прекрасная и печальная, сложилась в моей голове. И я поверила в нее.
Раздался третий стук, я распахнула дверь.
— Здравствуй, бабушка, проходи.
И она засмеялась молодым своим смехом, и сделала шаг на порог. В тот же миг кошка вихрем пронеслась мимо нас, слетела со ступенек и скрылась в темной ночной траве.
— Туда тебе и дорога, — бросила ей во след бабушка, а потом посмотрела на меня, в прозрачных глазах мерцал огонек свечи, которую она несла пред собой. — Здравствуй, внученька, здравствуй. Сама догадалась?
— Сама.
— Молодец… — Она продолжала стоять в дверях, на улице свистел ветер, предвестник бури, и он тут же ворвался внутрь, зашелестел снимками, разбросал их по углам.
— Заходи скорее! — Мне хотелось обнять ее, но бабушка только подалась вперед, не переступая через порог.
— Я правда могу войти? — переспросила она, свеча вздрогнула на сквозняке.
— Конечно можешь! — Я даже рассмеялась, так легко стало на сердце. — Это ведь и твой дом!
— Мой дом… — медленно проговорила бабушка и наконец улыбнулась мне, делая шаг. — Ну, коль три раза позвала, я войду.
Дверь тихо закрылась за ее спиной. А мы замерли друг перед другом. Внучка и бабушка. Бабушка и внучка. Теперь я заметила, что мы были одного роста, одинаково узкие в бедрах и плечах, тонкая шея, высокий лоб, нос, чуть больше, чем хотелось бы, зато с красивой горбинкой. И глаза. Глазами мы тоже были похожи. Только мои еще не успели стать прозрачными от слез, которые проливает каждая женщина на своем пути.
— Здравствуй, — повторила бабушка. — Тося моя… Тосечка.
Я не знала, что ответить. Потянулась ладонью и взяла ее за свободную руку. Тяжелый перстень мерцал в неровном пламени свечи.
— Я по нему тебя узнала. По кольцу…
Бабушка кивнула, будто всегда была уверена, что так и случится.
— А ты? Ты сразу поняла, кто я?
— Конечно поняла. Ты — это я. Одна кровь. Как не узнать.
От ее слов меня пробрало морозцем. Хотя в них не было ничего странного. Мы с ней и правда оказались подтверждением слов о родстве. Такое сходство возможно лишь по праву единой крови. Потому я кивнула, соглашаясь.
— Мы с тобой так похожи… Даже жутко.
— Ничего тут бояться. — По ее лицу прошла тень. — Тоже удумала! Ты моя, чего бояться теперь?
Меня никто не называл своей. Только Мишка, но так давно, что почти никогда. А бабушка сказала это легко и просто, как что-то само собой разумеющееся. Мы одной крови, а значит я ее. И мне нечего бояться.
— Что же мы стоим-то? — Моя жалобная улыбка отразилась в спокойных, прозрачных глазах.
Я не знала, как вести себя с ней, движения стали суетливыми, я потянула ее к кухне, потом вспомнила про осколки на полу, хотела посадить на диван, но тот был слишком узким для двоих, потому мы застыли на входе, я даже вспотела от неловкости.
— Ты чего мечешься? — Бабушка покачала головой, и только тогда я разглядела, что она пришла без платка, ее седые волосы свободно падали на плечи, сверкали на вдовьем платье. — Уже все свершилось. Третья ночь самая зрячая. Маков цвет пошел, нечего метаться. — Она высвободила ладонь и провела ей перед моим лицом. — Тсссс… Тихо-тихо… Тсссс…
И я тут же успокоилась, словно внутри переключился рубильник. Сделала вдох, сделала выдох, улыбнулась, спокойно и широко, и правда, чего суетиться? Счастье же! Семья соединилась.
— Умничка… — Бабушка смотрела на меня строго, но одобрительно. — Пойдем, покажи мне комнату…
— Какую?
Она глянула на меня, решая, доверить ли свою тайну.
— Мою комнату, глупая. Покажи мне ее!
Новый кусочек головоломки встал на свое место. Вот почему дед сменил солдатскую тахту на роскошную кровать, вот откуда в его спальне зеркало. Эти вещи принадлежали бабушке. Как и барахло в шкафу, как странный маковый сервиз и стопки макулатуры. С ними бабушка вернулась в дом, из которого ушла сорок лет назад.
— Пойдем. — И протянула ей ладонь.
Она крепко сжала ее. Мы рассекали тьму общей комнаты, бабушка на два шага впереди со свечей в руке, я, глупо улыбающаяся темноте, следом. На улице уже вовсю гремело, но дождь никак не начинался. Я чувствовала электричество в воздухе, слышала, как скрипит дом на ветру, но это лишь обостряло мое счастье, внезапное, а от этого особенно упоительное.
— Расскажи мне… — начала я, пока не решив, о чем именно спрошу.
Но бабушка нервно дернула плечом, призывая к тишине, и ускорила шаг. Когда мы подошли к двери, она остановилась и шепнула мне:
— Зайди первой…
— Что?
— Зайди первой, расскажи, что ты видишь…
Она явно волновалась перед встречей с вещами, помнящими ее молодой. К тому же, в этой комнате умер ее любимый мужчина. Но я уже была там. Потому легко вошла, потянулась к выключателю, но бабушка сунула мне в руку свечу.
— Не нужно света, вот… Нам хватит.
— Но темно же! — Мне стало не по себе, в отблесках огня лицо бабушки заострилось, стало хищным.
— Там гроза, глупая, нельзя зажигать свет в грозу…
Я закивала, соглашаясь. Ну, конечно! Кто зажигает лампу в такую непогоду? Да и свечка в моих руках освещала комнату, разгоняя тьму по углам.
— Что ты видишь? — шепнула бабушка, продолжая стоять в коридорчике.
— Тут… Тут большая кровать, она очень мягкая… На ней белое покрывало с красными цветами…
— Маками! — подсказала бабушка.
— Да, целое маковое поле… — Горло пересохло, я помолчала, собираясь с мыслями. — А напротив стоит зеркало. Старое-старое, мутное такое… В резной рамке.