— Подойди к нему!
Происходящее становилось все более странным. И жутким. Но я послушно шагнула на мягкий ковер, только воск закапал вниз, будто чьи-то горячие слезы.
— Оно холодное? Зеркало. Дотронься…
Я протянула руку и в отражении увидела, как она дрожит. Зеркало было ледяным. В его глубине тонула девушка с испуганными, ввалившимися глазами, одной рукой она держала свечу, а другой прикасалась к кончикам пальцев своего отражения. Бесконечный зеркальный коридор рождало пламя свечи в моей руке, он завораживал, я растворялась в нем, теряя себя. Потому и не заметила, как позади оказалась бабушка.
Она провела по моим волосам тяжелой ладонью. Ее отражение повторило жест, я из зеркала испуганно вздрогнула в ответ. Пламя качнулось.
— Тихо-тихо… Я заберу твой страх. Ты больше никогда не будешь бояться. Ты же много боялась в своей жизни, Тося?
— Да.
— Расскажи мне, чего ты страшилась сильнее прочего?
— Темноты, тишины… одиночества.
— А еще?
— Дурных новостей.
— А больше всего? Только подумай хорошенько.
— Себя. Больше всего я боюсь саму себя.
Это не я, это отражение говорило моим голосом, это оно открывало рот, это оно двигало языком, потому сказать правду стало так просто.
— А если я скажу, что все это глупости? Что ты не сумасшедшая, что увиденное тобой, даже самое странное и жуткое, существует, просто с другой стороны…
— С другой стороны чего?
— Зеркала, моя дорогая, с другой стороны этого зеркала. И там ты всегда будешь любимой, понятой и прощенной. Ты же хочешь прощения, Тося?
— Да.
— Но ты сотворила много бед. Ты причинила так много боли… — Она покачала головой. — И глупостей много. Волосы вот обрезала. Зачем?
Я судорожно вдохнула, а выдохнуть уже не могла.
— Давай я тебя гребешком почешу, они и вырастут, а? — Отражение пошло рябью, мгновение, и старый гребень оказался в ее руках. — Маков гребешок для маковой внучки. — Она провела зубьями по обрезанным волосам, и те вдруг стали расти по чуть-чуть, но очень споро. — Знаешь, почему мак?
— Нет. — С каждым ее движением я все глубже погружалась в дурманный покой, и мне не хотелось бороться с этим.
— Потому что нет и не будет у нас другого цветка. Мак усыпляет, дорогу снам отворяет. Что увидится зрячей ночью, тому и бывать…
Я вздрогнула, помотала головой, пробуя собраться с мыслями. Отражение бабушки в зеркале нахмурилось.
— Не вертись!
— Бабушка, мой сон не должен сбыться… Бабушка! Там Мишка… Он умирает…
Про маму я и не вспомнила, и бабушка это поняла, губы растянулись в злой ухмылке.
— Не сладилось с матерью, Тося? Не твоя вина. Две бабы в доме к сворам. А коль в двух кровь моя… так и до беды недалеко.
Услышанное пронеслось по мне подобно молнии за окном. И тут же раздался гром.
— Значит, наши с мамой ссоры…
— Говорю, не твоя вина. А вот брата ты сама отвадила, не простит он тебя. Пока живы будете.
Она все водила по моим волосам гребнем, но я боролась со сном, судорожно соображая. В каждое ее слово я поверила сразу. Все, что говорила она, все, что вторило отражение, становилось единственно верной истиной. А значит сон сбудется, Мишка умрет и простит меня в момент, когда сердце его остановится.
— Но ведь можно же что-то сделать?
Слезы градом полились из глаз, бабушка смахнула их черным рукавом, царапая кожу на моих щеках.
— Рева-корева… Слушай меня внимательно. Смерть дана на целый род. Кто-то обязательно должен уйти, что уж теперь… Но ты девка зрячая, в тебе сил хватит.
Свеча пошатнулась, почти выпав из моих рук, но бабушка подхватила ее, помогла удержать.
— Пока огонь горит, можно выбрать, на кого укажешь, тому и смерть.
Я с ужасом увидела, как стремительно оплывает воском свеча. Времени оставалось все меньше.
— Выбирай, девка… Кому уходить, чтобы брата твоего спасти? А может, ну его? Умирая все простишь, и он простит. А если мать выберешь, ну вдруг, брат тебя ненавидеть будет. Что за жизнь?
Я сглотнула горькую слюну, попыталась отстранить от старухи, которую назвала своей бабушкой, но та крепко держала меня, продолжая чесать гребнем, волосы уже опустились ниже плеч, густые, каштановые, блестящие. Я ненавидела их так, будто они были причиной всего.
— Сейчас огонь потухнет, тут-то Мишка твой в овраг и уйдет. Едет-едет к Тосе, а сам ее ругает на чем свет стоит. Ах, ты шлюха подзаборная, Тося! Ах, ты гулящая девка! Ноги раздвинула перед чужим мужем! Трусишки свои ему отдала, как трофей. А жена его законная трусишки-то нашла, да ребенка скинула. Смерть на тебе, Тося, висит! Видишь? Видишь?
Крик душил меня изнутри, свеча обжигала пальцы раскаленным воском, из глубины зеркала ко мне тянулись маленькие, синюшные ручки не родившегося человечка. Я хотела крикнуть, что Леня сам забрал их, мерзко скалясь, что это был его ритуал, что он, гулящий подонок, коллекционировал вещицы своих любовниц. Что я оказалась одной из множества, просто именно мне не повезло быть пойманной с поличным. Просто я стала последней каплей в терпении его жены. Но слова сгорали в пламени.
— Пусти! — Я забилась, но бабка держала меня крепко.
— Я-то пущу, но ты как жить будешь? Мишка умрет или мать умрет, уж как получится. А как ни крути, ты без брата останешься. Свечка сейчас потухнет. Кому смерть на себя забрать, говори! Говори сейчас же!
— Мне!
И крик этот потонул в раскате грома, казалось, небо треснуло на тысячу осколков, как кружка с маками на белом поле.
— Вот и умница… — Бабушка тут же отпустила меня, но я пошатнулась на слабых ногах, и ей пришлось вести меня к кровати.
Оплывшая свеча огарком упала к нашим ногам. Я опустилась на покрывало, маки расползались подо мной, как кровавые пятна. Бабка присела рядом, в руках она держала кружку, алый цветок мерцал во тьме.
— Вот и умничка, девка, умничка… Хорошо выбрала, пей, пей теперь. И засыпай. Свершилось все, нечего бояться.
— А Мишка? Мишка как же?
— Будет жить твой Мишка. И мать будет. Пей.
Я поднесла кружку к губам, зубы застучали об эмалированный край.
— А он меня простит?
— Простит… Еще как. Рыдать будет… Сам о прощении твоем взмолится. А смерть все прощает, не бойся. Пей.
Я зажмурилась и сделала первый глоток. От кислоты с горечью онемел рот. Голову сладко повело в сторону. Но мысли не давали мне окончательно сдаться. Я должна была успеть. Должна была узнать. Что именно, я понимала плохо, но вопросы сыпались сами собой.
— А дед?
— Что дед? Помер твой дед.
— Он… за кого он умер?
Старуха осклабилась, помолчала.
— Моя кровь. Сама поняла. За тебя он умер, думал, не доберусь я до Тосечки его, во снах не приду больше, с дороги не собью, сюда не заманю. Коль дочку спас, меня прогнал, так и внучку спасет. Думал, ничему я не научилась. За сорок-то лет. Дураком жил, дураком и помер.
Тошнота поднялась к горлу, под тяжелым взглядом старухи я протолкнула ее вторым глотком пойла. Стало чуть легче.
— Он тебя фото… фотографировал… Меня пытался… предупредить пытался… — Язык стал неподъемно тяжелым.
— От судьбы не сбежишь, хоть ты сто кошек заведи… Хоть тысячу.
— Она настоящая?
Бабка ухмыльнулась, расправила черный подол.
— Помираешь, а все вопросы задаешь. Настоящее то, Тосечка, во что мы верим. Вот дед твой верил, что любовью своей тебя защитит. А ты потом кошку белую видишь, и тебе с ней чуток, да полегче. Вот такая она правда.
— А я-то тебе зачем? — Каждый вдох давался с трудом, выдох сипло хрипел в груди.
— Сама посмотри. — И потянула меня к зеркалу.
В свете тлеющего огарка, зеркало изнутри наполнилось дымом. Нас почти невозможно было разглядеть, я моргнула раз, другой, и вдруг увидела, что на кровати осталась только одна девушка. Длинные, вьющиеся волосы покоились на ее груди, черное вдовье платье спускалось к самому полу. Я подняла руку, она повторила мой жест. На среднем алым сверкнул тяжелый перстень.
— Видишь? — Губы девушки зашевелились, раздался шепот, но я молчала. — Мы одной крови. Ты всегда была моя. А теперь ты и вовсе станешь мной. А я тобой. Мне вернется молодость, тебе — сила. Каждый остается в выигрыше. Мы еще посмеемся, когда увидим, как рыдает над свежей могилой твой Мишка. Пей, Тося, пей. Я заберу тебя сюда, на другую сторону. Это будет иная жизнь, это будем иные мы. Никто никогда не любил тебя, никто не понимал, но они еще пожалеют. А мы посмеемся над ними! Пей, Тося! Ну же!
Третий глоток разлился по телу жаром. Я залюбовалась на красоту той, что ждала меня. Пламя огарка свечи жадно вгрызалось в мягкий ковер. На моем тонком пальце сверкало старое серебро, красный камень, господин всех маков зрячей ночи, наливался силой огня, разгорающегося в пустом доме. Вдовье платье зашелестело, когда я опустилась на покрывало. Красные маки расползались подо мной, подобно крови.
Убаюканная их красотой, я закрыла глаза. В последний миг темноту комнаты разрезала белая тень кошки, застывшей на пороге моей спальни.
— Пошла вон, — шепнула я, выпуская из рук белую чашку с огненным цветком.
Кошка вздернула острую мордочку и понеслась по коридору прочь из дома.
Мишка приехал вместе с рассветом. Его гнал запах пожара, большого и безжалостного, как предчувствие великой беды. Белая кошка встретила машину у сгоревших ворот. Но Миша ее не увидел.
Зрячая ночь завершилась слепым утром.