— Уж не скучнее, чем тебе с ними.
Подняла пузатый бокал, допила последний глоток белого полусладкого, осторожно поставила на стол, провела языком по зубам, стирая остатки помады. Выдохнула глубоко-глубоко, будто все это время, пока Настя рассказывала ей о прилипчивой матери, мешающей счастью, Лорка не могла вдохнуть, а теперь, когда воцарилась тишина, воздух снова стал пригодным для дыхания.
— Ты же понимаешь, что мать твоя влюблена в Игоречка вашего золотого? — спокойно, как о смене погоды, спросила она, рассматривая царапины на столешнице через прозрачное дно бокала. — Как кошка влюблена, как сука последняя. Ты же не дура, Настька, ты же давно все поняла.
Теперь нечем дышать стало Насте. Она распахнула рот, чтобы засмеяться, чтобы перевести все в глупую шутку, но не сумела. Это вышло бы фальшиво, это вышло бы скучно. Тогда Лорка встала бы с дивана, выбралась бы из их угла и скрылась бы за пальмой, чтобы никогда больше не курить в туалете между парами. Настя была не дура, она понимала, что этого ей не вынести. Нужно было ответить. Нужно было найти слова.
Лорка выжидающе смотрела на нее. В отличие от Насти, она не нуждалась в словах. Диван скрипнул, когда Лорка приблизилась совсем близко — настолько, что ее острыми мужскими духами в одно мгновение пропах весь мир. Они целовались, задыхаясь от осознания правильности того, что делают. Все оказалось очень просто. Просто их губы идеально подходили друг другу. Просто их дыхания смешивались в невыносимо пьяный, немыслимо сладкий дурман. Просто семьдесят третий день стал днем, когда Настя поняла, как это, когда тебе совсем, ну вот ни капельки не скучно.
Позвонить домой она смогла ближе к полуночи. С наброшенным на голое тело скандинавским пледом вышла попить воды в Лоркину кухню, увидела на плите сковороду и ахнула от ужаса, вспомнив мамины завтраки. Выскочила в коридор, чуть не раздавила спящую на ворохе вещей лысую кошку, отыскала сумку и дрожащими руками включила телефон. Два осторожных пропущенных и одна-единственная эсэмэска от Игоря. Она пропала на добрых четыре часа, не пришла домой к ночи, а мир не рухнул! Никто не вызвал МЧС, никто не начал обзванивать морги. Ей два раза позвонили и бросили одно сухое сообщение: «А ты вообще где?»
Сжимая в кулаке телефон, Настя вернулась в кухню. Лорка уже была там — курила в распахнутую форточку. Услышав шаги, она не обернулась, спросила с напускным равнодушием:
— Такси вызвать?
В горле свербило от внезапно полученной свободы: вместо ответа Настя наскоро набрала эсэмэску, мол, все хорошо, осталась у подруги, телефон сел, буду завтра, шагнула к подоконнику, уселась рядом с Лоркой и накрыла ее узкие плечи пледом.
— Не надо такси. Я же не дура.
Она правда больше не была дурой, но и махом разорвать старые связи не сумела. Перевозила к Лорке вещи, гладила за голым теплым кошачьим ухом Жужу, училась готовить завтраки не хуже маминых, но все тайком. Все украдкой. Лорка злилась, курила все больше, худела и чахла.
— Что за детсад, Бехчина! — твердила она. — Скажи ты им уже! Пусть трахаются без зазрения совести!
Настя морщилась. Она верила каждому Лоркиному слову, кроме тех, что та отпускала в адрес романа мамы с будущим зятем. Думать о таком было невыносимо, представлять — тошнотворно. Но, в очередной раз сочиняя причину внезапной ночевки у подруги, она ловила то облегченный мамин вдох, то быстрый взгляд Игоря в сторону тещи. Они не спорили, не дознавались, где Настя пропадает. Они ничего не предпринимали. Они держали Настю за дуру так же, как делала их дураками она.
— Это не здорово, Насть, — повторяла Лорка, а Настя кивала, но продолжала юлить и оттягивать момент, когда придется вскрывать правду, как воспаленный нарыв.
На сто пятидесятый день Лорка взорвалась. Она кричала, что не хочет больше ни часа участвовать в этом фарсе, что сама уже сходит с ума, а на Настю ей так и вовсе жалко смотреть.
— Дура! Дура последняя, — бросила она и с силой затушила сигарету о подоконник, оставляя на нем жирный горелый след. — Скажи им! Скажи сегодня же! Иначе я все… — Запнулась, зло всхлипнула. — Если не скажешь, я сливаюсь. Не могу так больше, поняла?
Настя подошла к ней сзади, обняла дрожащее острое тело.
— Неделя. Дай мне неделю, хорошо?
Лорка застыла в объятиях, будто каменная, но все-таки кивнула.
— Только не приходи, пока не решишь там все, ладно? — тихо попросила она. — Если вернешься, то насовсем.
Настя почувствовала, как закипают слезы, но расплакаться вот так, жалобно выскуливая себе прощение, когда измучил до крайности самого лучшего на свете человека, было подло. Она быстро прикоснулась губами к острому позвонку на узкой спине, оторвала от пола пудовые ноги и вышла из квартиры, не разрешив себе обернуться, даже когда обиженная невниманием Жужа жалобно мяукнула ей вслед.
Неделя дома обернулась адом. Посвежевшая в ее отсутствие мама осунулась и вернула себе все исчезнувшие было годы. Игорь раздражался на каждый пустяк, рычал в ответ на молчание и утыкался в телефон. На третий день Настя поняла, что переписывается он с мамой, и ее отпустило. Слишком веселым оказался финал их скучной жизни. Они продолжали вместе ездить по триста сорок девятому маршруту. Настя продолжала носить глупые шмотки, которые Игорь когда-то выбрал для нее. Завтракать с ним за общим столом. Даже разок погладила ему рубашку.
Утром шестого дня Настя поняла, что с нее достаточно. Она встала в пять, бросила в центр комнаты сумку и принялась складывать в нее последние вещи. Игорь, спящий рядом, мигом проснулся, проследил за ней напряженным взглядом, поднялся и вышел, не сказав ни слова. В коридоре озабоченно зашептались. Настя с трудом сдерживала истеричный смех, больше всего ей хотелось прямо сейчас уехать из этого сумасшедшего дома, но возвращаться к Лорке стоило полностью оборвав все нити, тянувшиеся назад.
Например, глупые кофточки, которые покупала, чтобы не быть дурой. Или вот это платье с налепленными блестками. Или вот эти джинсы, такой низкой посадкой, что пришлось потом лечить простуженную поясницу. Все эти идиотские тряпки принадлежали той Насте, которая так отчаянно пыталась не быть дурой, но стала ей.
Получилась целая сумка ненужного шмотья. Настя поволокла ее через всю комнату, распахнула дверь и направилась к кухне.
Мама стояла у плиты, методично переворачивая пышные оладушки, чтобы они пропеклись с боков. Игорек застыл у окна — напряженный, почти испуганный. Он ежился на сквозняке из приоткрытой форточки, но не сходил с места, будто пол под ним мог в любой момент провалиться. Сквозило сильно, обязательно же продует дурака. Настя неловко стукнула костяшками свободной руки о косяк и остановилась в дверях.
— Я тут… это… — И сбилась, потому что за шесть бесконечных дней не успела придумать, что же сказать напоследок.
Ненавижу вас, живите, как хотите, сволочи? Я ухожу к девушке, мы с ней, между прочим, спим вместе, встаем вместе, кошку ее лысую кормим тоже вместе, а на той неделе даже сводили ее к ветеринару, а это, скажу я вам, уже серьезные отношения? И знать я не хочу, чем вы тут без меня занимаетесь, но поверьте, чем занимаюсь без вас я, вам тоже знать не захочется? Глупости. Пустые подростковые глупости. Ничего не нужно говорить. Просто оставить сумку, полную цветастой одежды, в центре спальни и молча уйти.
Настя почти решила, что так и поступит, но мама оторвалась от плиты и повернулась к ней. В ее растерянных глазах читалась такая тоска, такая загнанность, что Настя забыла как дышать. Грудь стала свинцовой от жалости.
— Мам… Да нормально все, мам! — просяще, даже умоляюще пробормотала Настя. — Я у подружки поживу… Оттуда удобнее в универ катать. — Пнула сумку, подвигая поближе к матери. — Мне шмотки эти не нужны, ты погляди потом, что с ним делать… — И отвела глаза, упершись в угол кухонного стола.
Как же глупо это было! Боже мой, какой детский лепет. Дура. Дура, Настя. В детстве дурой была, потом дурой, а сейчас не дура даже, дурища. И молчишь теперь, как дура. Давай, скажи что-нибудь, придумай же! Ну! Не молчи!
— Ты на триста сорок девятом поедешь? — Будто вопрос этот мог спасти ситуацию.
Игорь вздрогнул, обернулся и рывком пронесся мимо них, застывших в дверях. В ванной зашумела вода.
— Покушала бы, Насть, позавтракала бы, — жалобно попросила мама, но тут же сама себя оборвала.
Жалость душила Настю грудной жабой. Стискивала длинными бородавчатыми пальцами горло, пережимала трахею, влажно копошилась в солнечном сплетении. Настя послушно опустилась на табуретку. Мама поставила перед ней тарелку — как назло, старую, еще из детства. Белая, маленький скол с бочка, и круглая пышная груша, нарисованная на самом дне. Скворчащие еще оладушки укрыли собой рисунок, теперь, если захочется еще полюбоваться, придется съесть все-все до последнего кусочка. Защипало в глазах, Настя заморгала, прогоняя слезы. Над старой тарелкой плачут только дуры.
— Со сметанкой? — Мама так и не решилась присесть рядом, маячила за спиной.
— Мам, перестань… Хорошо все. Правда.
Мама всхлипнула, будто схватилась за горячее.
— Настька… — начала она, но не смогла, захлебнулась словами.
И это придало Насте сил. Она поднялась с табурета, обхватила мамины плечи, подивилась, как похудела та от переживаний и как ей это шло.
— Все хорошо, мам. — Говорить нужно было уверенно, с нажимом. — Давай не будем дурами. Все хорошо. Я приеду через недельку в гости.
Мама смотрела на нее, как завороженная. Так дети смотрят на врача, который одним молниеносным движением достает из пятки занозу. Никогда еще Настя не чувствовала себя такой взрослой. Никогда еще Насте не было так тоскливо. Свинец в груди стал холодным. Смахнуть слезы, потекшие ручьем, Настя смогла у двери. Куцее пальтишко заскрипело в пальцах. Первым делом нужно будет купить другое — теплое, безразмерное, из колючей шерсти. И ботинки. Устойчивые, громоздкие, чтобы в любой сугроб, по любому льду. Лорка знала кучу маленьких магазинчиков, где можно было закупиться самым странным, самым замечательным шмотьем. И любить его, как вторую кожу. И любить себя в нем. И чтобы тебя в нем любили. И чтобы без него тебя любили еще сильнее.