Бергяс не встречал ничего подобного. Эту Сяяхлю даже сравнить было не с кем. «Неужели в калмыцкой степи есть такие красивые девушки? Век проживешь и во сне не увидишь. Может, старик привез ее из Питера? Интересно, кем же она доводится зайсану? На самом деле дочь или племянница? У нее две косы, значит, — замужняя… За кем? Почему прислуживает этой старой развалине? Неужто она… — поразила его догадка. — А он-то, он-то на что надеется? В столицу едут ума набираться, да, видно, не всяк. Хембя небось и последний умишко растерял в долгой дороге. Сколько же ей лет? Семнадцать — восемнадцать, не больше. Ну, старый хрыч, ты все свое состояние — а я молодость свою готов поставить на карту за это сокровище! — пришел вдруг к неожиданному для самого себя выводу Бергяс. — Лишь бы она оказалась женой именно Хемби, а не принадлежала другому, более опасному сопернику! На все решусь!»
Они вышли из гостиной, свернули направо и оказались в небольшой, уютной комнате с цветами на подставочках. Там их ждал ужин: в большой фарфоровой чашке дымилось мясо, источая щекочущий ноздри запах. Каждому рядом с тарелкой были положены вилки и ножи с белыми костяными резными черенками.
Бергяс молчал, опасаясь, что не совладает с собой, не решался снова поднять глаза на Сяяхлю.
Затянувшееся молчание нарушил Хембя.
— Сяяхля, этот парень родом из рода Чоносов, это в аймаке Дунд-хурул. Зовут его Бергясом. Я хорошо знал его отца, Бакура. Сегодня мы случайно встретились в степи, и я пригласил Бергяса к нам домой. Он охотник на волков, ему рано вставать…
— Я знаю Бергяса! — вспорхнул голосок Сяяхли, и сердце у гостя чуть не вырвалось из груди от восторга и тайной надежды. «Откуда она меня знает? Я ее никогда не встречал раньше — уж это точно».
— Я вам говорила как-то: в Дунд-хуруле жила сестра моей матери. Теперь ее нет, умерла. Когда была жива, я совсем маленькой, с мамой, навещала тетю, — объяснила Сяяхля.
— Да, да… конечно. Муж твоей тети Хечиев Чотын доводится троюродный дядей Бергясу. Чотын и сейчас там живет. Он не богат, но светлой голове его позавидует и нойон. Никто лучше не знает калмыцких обычаев. Сколько песен помнит и легенд… Мудрый, редкого душевного обаяния человек, — добавил Хембя.
«Вот она кто! Оказывается, племянница покойной жены Чотына. Почему же я раньше ее не встречал?» — думал Бергяс.
— Не помню, когда вы приезжали, — со смущением проговорил он.
— Было кого запоминать — сопливую малышку! — улыбнулась Сяяхля. — Вы тогда были уже взрослым мужчиной, а я кто? Мы и приехали-то случайно, да попали на вашу свадьбу.
— Поговори еще с нами, Сяяхля, — попросил Хембя, видя, что гостю по душе эта застольная беседа. — Бергяс вдалеке от дома, ему приятно встретить знакомых. Видишь: наш гость уже заулыбался. А мне вспомнилась и поговорка: «Плачущего — утешь, смеющегося — расспроси, отчего ему весело».
Он хитрил — этот самодовольный старец. Бергяс внутренне подобрался, поняв это. Приветливая Сяяхля продолжала развлекать гостя воспоминаниями:
— Тетя помогала накрывать на стол… Когда гости разъехались, пришло время распахнуть сундук невесты, всем девушкам и молодым женщинам начали раздавать подарки. Женщина, через чьи руки все это шло, дала девушкам по платку, а мне достался красивый лоскут на платье для куклы и длинная конфета в цветастой обертке. Было мне пять лет тогда. Тетя очень любила меня и рассердилась, увидев, что меня обделили подарками.
«Значит, тогда ей было пять лет. Да прошло с тех пор тринадцать», — подсчитывал Бергяс. Но счет этот его не обрадовал.
— После смерти маминой сестры я уже не бывала в вашей стороне. А как здоровье мужа ее — Чотына? — ласково спросила Сяяхля.
— Держится старик!.. Смерть жены, правда, сильно омрачила его. Не так уж весел, каким все его знали в прежние годы. Виски совсем стали белыми.
Бергяс наконец осмелился посмотреть на юную собеседницу. Он был готов глядеть на нее неотрывно час и другой и, может быть, всю жизнь. Но он чувствовал, что сидящий рядом старик видит, как потрясла его красота Сяяхли, и наслаждался волнением молодого здорового мужчины.
— Выходит, вы тоже друг другу не чужие. Встретятся вот так два калмыка, и выяснится вдруг, что они давно родня, — заметил Хембя. — Давайте выпьем по рюмочке водки ради такого открытия.
Он наполнил серебряные рюмки из бортхи. Бергяс взял рюмку, правым указательным пальцем брызнул капелькой водки в сторону и поставил рюмку на стол. Потом принялся за мясо.
Пока гость ел, Хембя рассказывал Сяяхле и Бергясу о том, как он охотится на лис. Похвалил Бергяса за его храбрость, смекалку и выдержку.
— На каких зверей, кроме волков, ты охотишься? — спросил Хембя у гостя.
— Осенью — на сайгаков, весной — на уток, гусей и лебедей. По правде сказать, в лебедей я палил только дважды. Лебедь — красивая птица, не для еды. Да и все меньше их становится.
— Верно, сынок! — похвалил Бергяса зайсан. — Незачем поднимать руку на красоту! Ты знаешь, что за птица лебедь? — оживился Хембя. — У нас в Налтанхине есть один хотон. Старики утверждают, что у людей этого хотона предками были не люди, какими их бог создал, а птицы-лебеди. Для них лебедь даже вроде бы и не птица вовсе. Кто убил лебедя, тот им уже кровный враг. Есть одна легенда про лебедя, вышедшая из того хотона…
Хембя оказался неплохим рассказчиком.
— В тридцати верстах отсюда есть местность — Лебяжье озеро, — начал он, неторопливо, чуть нараспев. — В то далекое время юноша-сирота Наран пас у озера табун богатого человека. Однажды Наран сидел на берегу и мастерил дудочку из тростника. А сам посматривал то на жеребят, то на озеро.
Вдруг на зеркальную гладь опустилась пара лебедей. Наран не придал этому особого значения: на озере гнездились и утки, и гуси, и лебеди, и чайки. Когда птицы подплыли поближе, табунщик поразился их необычной красоте. «До чего мудра природа, на что только не горазда! Даже среди птиц есть на удивление красивые», — думал паренек, наблюдая за лебедями. Потом он приметил, что одна птица вроде бы приваливается набок, а вторая, покрупнее, вытягивает свою длинную гибкую шею и поддерживает ее. «Что это они? Неужели так забавляются?» — подумал Наран. Стал наблюдать дальше и разглядел: под крылом меньшего лебедя что-то темнело… «Может, лебедя ранили стрелой из лука?» — пришло ему в голову. Не раздумывая, он разделся и прыгнул в воду. Увидев, что человек приближается, здоровый лебедь взмыл в высоту, а второй остался, принялся хлопать крылом по воде, все больше заваливаясь.
Стрела пришлась птице в бок. Но как ни слаб был лебедь, он не хотел поддаваться человеку, отбивался здоровым крылом, разил клювом, жалобно вскрикивал. Однако Наран все-таки пригнал его к берегу. Стараясь не причинить птице боли, он осторожно извлек стрелу. Из раны хлынула кровь. Тогда он отрезал кусок войлока из-под седла, сжег и присыпал теплым пеплом рану, оторвал от сорочки лоскут, перевязал крыло. Потерявший много крови лебедь долго лежал на земле, тяжело и часто дыша. А другой лебедь до самого захода солнца летал над озером, жалобно крича.
Наутро парень перенес ослабевшую птицу к себе в джолум. Десять дней возился он с капризной пленницей, не желавшей к тому же брать пищи. И все это время другой лебедь летал над джолумом. Только на одиннадцатый день не прилетел.
Наран вставал с зарей, оставлял еду около своей пленницы, закрывал харачу[28] и дверь джолума, а сам уходил к табуну, возвращаясь совсем поздно. Через пятнадцать дней он снял повязку и увидел, что рана затянулась. Над грубым рваным швом появился нежный пушок…
От радости парень закричал, начал петь и пританцовывать.
— Эх, Цагада, Цагада! — так называл он ласково птицу. — Если бы ты знала, что я сейчас думаю и что хотел бы сказать тебе!.. Поздравляю, подружка! Ты, конечно, тоже рада выздоровлению. Но улетишь и ничего не скажешь на прощанье. И все-таки я рад за тебя! Лети скорее, отыщи среди пернатого царства своих отца и мать, братьев и сестер, все они заждались тебя, а может, уже и не чают увидеть живой!.. Эх, если бы поймать того негодяя, который пустил в тебя стрелу! Я, конечно, не стал бы убивать его, но проучил бы порядком. Пора знать незадачливому стрелку: все сущее на земле жить хочет, радоваться солнцу: Бед и забот и без вражды всем вдосталь. Лети, Цагада, ищи свою пару. А мне пока пары не находится, да и найдется ли когда — не знаю. Ты улетишь — и снова останусь один. А славно мы разговаривали с тобой по вечерам, когда я возвращался домой усталый, чтобы покормить и поврачевать тебя. Ты-то, конечно, молчала, но мне все равно было хорошо с тобой — живая душа. Лети, моя крылатая подружка, на волю! Лети, когда вздумаешь! Дверь не заперта…
И он ушел к своему табуну.
Поздно, когда уже совсем завечерело, парень стреножил коня, медленно побрел в джолум. Вошел и увидел вдруг красивую девушку, лежащую под белым шелковым одеялом.
— Здравствуй, мой дорогой! — сказала она приветливо. — Не бойся, подойди ближе. Я твоя Цагада… Ты вылечил мою рану, я могла улететь, но не посмела оставить тебя одного. За эти пятнадцать дней я хорошо поняла твою душу, познала твою печаль. Каждый вечер ты говорил со мною, будто с сестрой своей, обо всем, о чем думаешь: поведал свои тайны и надежды. Ты тоже ранен злой судьбой, ранен в самое сердце. Я хочу помочь тебе исцелиться радостью нашей дружбы, лаской и преданностью, на какую только способна любящая подруга…
— Что за наваждение! — воскликнул Наран. — Сон это, или судьба снова затеяла со мной какую-то злую шутку? Разве может такая красавица жить с бедным табунщиком в этом черном джолуме?
— Я — твоя Цагада. Я не сон и не наваждение, а такой же человек, как и ты. Да, я была птицей. А еще раньше — была человеком, любимой и беззаботной дочерью своих родителей. Но вот на нашу страну напали враги, они победили войско моего отца и окружили последнюю крепость. Отец мой со своими приближенными выкопал яму глубиной в семь аршин. Туда спрятали золото и драгоценную утварь, посадили нас с сестрой и яму закрыли.