это из сумки, молча удалится. Иной раз ухмыльнется, глупая. Над чем тут смеяться? А может, и запретил хозяин молодке распускать язык?.. Так размышляла в те дни Отхон.
Прорывалась иногда к ней жена Чотына. Пока жива была. Успокаивала, как могла, обещала через мужа замолвить слово в ее защиту. Но, видно, у хороших людей и век недолог. Умерла вскоре участливая жена хотонского мудреца.
Жизнь у Отхон стала совсем невыносимой. Разве может человек изо дня в день слоняться как неприкаянный по сумрачной кибитке, не обмолвившись словом с другим, не прикладывая рук к работе? Уж отрядил бы ее Бергяс в степь пасти скот… Или к родителям отпустил… Однажды она, ни в чем не упрекая мужа, не расспрашивая его о дальнейшем, заговорила о родителях, о давно болеющей матери. Бергяс, выслушав это, лишь посмотрел в ответ злым, пронизывающим взглядом, бедная Отхон съежилась, как от удара, и опять надолго замолкла.
И наступил тот день. Она проснулась совсем рано. Вскипятила молоко для сына, нарезала лепешку, испеченную на коровьем масле. Все это она оставила на столе, прикрыв еду чистой тряпицей. А сама тихонько вышла, крепко заперев дверь снаружи. В сарае она разыскала кошелку и, взвалив ее на спину, заторопилась в степь. Кое-кто видел жену Бергяса, но особых размышлений на этот счет не последовало. Собирать кизяк — дело привычное для степнячки. По правде сказать, Отхон этим прежде не занималась. Топливом хозяйство старосты снабжали хотонские мальчишки. Между двумя кибитками Бергяса всегда возвышалась куча сухого кизяка…
Така не дождался своей мамы в тот день. Вечером сноха Окаджи привела зареванного мальчишку к отцу, сказав, что матери его ни в кибитке, ни на подворье не видно. Бергяс испугался такого известия. Тут же были разосланы нарочные. Лишь на другой день к обеду Отхон обнаружили в старом колодце, верстах семи от Чоноса.
Така игрался во дворе, когда люди встревоженно закричали на околице:
— Везут!.. Отхон везут!
Мальчик побежал навстречу скорбной процессии. Мать лежала на телеге, завернутая в старую, изъеденную молью кошму. Когда ее занесли в малую кибитку, Таке открылось страшное посиневшее лицо матери и непривычно раздувшиеся ноги.
— Аака!.. Моя аака! — мальчик бросился к неподвижно лежащей матери, но, прикоснувшись к холодному, как лед, телу, отпрянул и съежился… Он обмяк на чьих-то вздрагивающих от плача руках, потерял сознание.
С тех пор он не раз видел во сне распухшую женщину с синим лицом, свою мать. Мучительно раздумывая после над причиной, толкнувшей мать к самоубийству, он в конце концов пришел к выводу, что мать утопилась, узнав о связи между отцом и Сяяхлей.
С тех пор имя Сяяхли стало нетерпимым для Таки. Мачеха при всей ее деликатности и старании ничем не могла смирить гнев пасынка. Снова и снова, уже когда он стал подростком, как наваждение приходило к нему в памяти то прохладное, мглистое утро, когда мать, омочив его сонное лицо слезами и поцеловав на прощанье, что-то говорила, говорила шепотом…
Лицо родной матери и выражение ее глаз постепенно стерлись в памяти. Осталось только посиневшее распухшее лицо и холодные ноги, едва прикрытые грязной кошмой.
Для Таки не существовало даже имени — Сяяхля. Разговаривая о мачехе с другими, он называл ее: «она», «эта самая». А в обращении взял за правило окликать Сяяхлю так, как Бергяс обычно окликал Отхон: «Эй!» Люто ненавидел Така и своего сводного брата, Сарана. Отца Така боялся — всегда, во всем. Боялся и завидовал ему. Хотел быть таким же, как Бергяс: строгим, властным, внушающим страх окружающим. И богатым хотел быть сынок старосты. Незаметно для себя подражал отцу…
В ненависти к Сяяхле и Сарану Така чаще всего отыгрывался на малыше. Исподтишка пинал его, дразнил, науськивал уличных мальчишек, чтобы те колошматили Сарана. Однажды, оставшись с младшим наедине, Така чуть не впихнул ему в рот отравы.
Подрастая, Саран платил Таке молчаливой неприязнью.
Сяяхля и Бергяс знали о непримиримой вражде между братьями. Знали, от кого исходит эта вражда. Думали: со временем все это как-то уладится, войдет и старший в разум, рассудок возьмет свое.
…И вот стоит старший у порога, тяжело соображает: сесть за стол с мачехой или поесть одному, после. Сяяхля, пригласив Таку, не настаивала. Она как ни в чем не бывало продолжала начатый, вероятно уже давно, разговор с Сараном:
— Это хорошо, что Нохашкины получили от добрых людей немного денег. Теперь у них будет своя корова.
Така молча сел на свое место, придвинул к себе чай. Саран предусмотрительно отодвинулся от Таки — старший имел привычку больно щипаться за столом.
— И я, мамочка, рад за Церена, — проговорил Саран весело. — Мне так не хотелось, чтобы Церен опять уехал на Дон!.. Кто тогда меня научит говорить по-русски?
Саран уже два года ходит в улусную школу. Пишет мальчик и читает бойко, но понимает прочитанное неважно. Церен учит его запоминать слова, затем из двух-трех слов они составляют фразу. Школа Церена тем интересна, что под открытым небом. Смотри на предмет и повторяй за Цереном незнакомое слово.
«Радуйтесь, радуйтесь, — злобно думал Така. — Долго ли вам придется веселиться?»
Вскоре Саран выбежал на улицу, мачеха удалилась по своим делам. Така, сидя на месте, сунул руку под ковер. Кошелек был на месте. В нем оказалось шесть пятерок и ни одной десятки!.. Досадно! Зато две трешницы! И часы!.. И все же нет десятки!.. Така не мог сообразить, как обойтись в данном случае без десятки?
Он приблизился к двери, воровато выглянул на улицу. Из-за кибитки послышался голос мачехи. Така не терпел этот голос! Была бы у него возможность, он, кажется, перервал бы мачехе глотку. Така возвратился, сел на прежнее место. От волнения на лице у него выступили крупные капли пота. Одним рывком, сидя на месте, вновь извлек из-под ковра возвращенный туда до поры кошелек. «Отец был в компании гостей пьяный, — пришла в голову мысль. — Разве он помнит, сколько и каких бумажек у него в кошельке».
Вначале Така решил спрятать кошелек под камни. Затем додумался наполнить его песком и выбросить в озеро. Второе решение показалось лучшим. Така оседлал коня и устремился к озеру. На полдороге задумался: у озера вечно ребятня, есть любители нырять — ищут на дне раков… И в озеро нельзя, и под камни рисково. Этак любой случайный человек может запросто поживиться добычей. Еще и посмеется над дураком, скажет: у кого-то лишние деньги оказались. А в кошельке тридцать шесть рублей… В конце концов Така решил закопать отцовские рубли в кизяк. Сейчас топливо как раз на просушке, до зимы никому не понадобится. А там попозже можно и понадежнее спрятать.
Когда он уже затолкал кошелек под кучу высушенных и сложенных в кучу кизяков, заровнял свой клад, вдруг услышал за спиной шорох шагов.
— Ты что здесь делаешь? — спросил брата Саран, шедший из дома к озеру.
— А, паршивец! — зашипел на него Така. — Тебе бы только разваливать хорошо сложенные кучи. А меня потом мачеха заставляет заново складывать!
— Здесь была конура для щенка, — стал оправдываться пойманный на провинности мальчик. — Но щенок не захотел в этом домике жить.
— Ну, так мотай отсюда и больше не смей подглядывать! Не то я твоего щенка в озере утоплю! — пугнул Така младшего.
Така поправил ногой аккуратно сложенную кучу подсохшего навоза и, отряхнув руки, побрел прочь.
После отъезда гостей Бергяс побывал в Дунд-хуруле и возвратился к вечеру изрядно выпившим. К ужину собралась вся семья. Ели свежую баранину. Сяяхля рассказала мужу о том, что их гости подарили Церену деньги. От себя она добавила, что русские парни оказались очень благородными — посочувствовали беде совсем незнакомого им калмычонка. Так поступают лишь те, у кого доброе сердце…
— Наверное, у нас, калмыков, немного нашлось бы состоятельных людей, которые прониклись бы чужой бедой настолько, чтобы поделиться с другими куском хлеба, — сказала, радуясь за Нохашкиных, Сяяхля.
Бергяс в душе согласился с умной, рассудительной женой. Но тут же в нем взыграл дух противоречия.
— Не хочешь ли ты этим сказать, что Бергяс менее щедр, чем городские студенты? — он вскинул лохматую бровь. — Да я, может, дойную корову отрядил Нохашкам.
— Спасибо, Бергяс… Я слышала об этом. Но ведь вы — родственник сиротам, а русские им кто?
Така решил, что наступила пора и ему вмешаться в разговор. Начал он с сообщения:
— Табунщики сегодня говорили у колодца, что Церен те деньги стащил, когда русские спали… Ну, а после отъезда гостей объявил, что, мол, денежки подарены.
Обычно Бергяс не доверял слабоумному Таке и не придавал его рассуждениям особого значения. Но здесь не предположения Таки, а людская молва!
— Может, люди и правы! — воскликнул Бергяс. — Так запросто деньгами никто не бросается!
— Ой, Бергяс!.. Не торопись вывалять в грязи невинную душу! — предупредила Сяяхля. — Не впасть бы в грех!
После этих слов Бергяс, будто по велению наглых глаз Таки, отодвинул в сторону чашку с шулюном, принялся ощупывать ковер. Ничего там не обнаружив, торопливо встал, снял с барана два верхних сундука, потом ящик и сбросил ковер наземь.
— Хотел бы я знать, между прочим, куда подевался мой кошелек! А в нем подаренные Миколой дорогие часы?
Така встал со своего места, будто потрясенный. Лишь Сяяхля не растерялась, но побледнела, как от неожиданной пощечины: ведь хозяйка в доме она и всякая пропажа касается прежде всего ее.
— О чем вы говорите, мой хозяин? Неужели в нашей кибитке побывали воры в ваше отсутствие? Если так, то виновата я, хранительница очага!
— Тогда говори сейчас же, где кошелек?
— Будем все искать! — Сяяхля обвела взглядом сыновей. — Кошелек не мог взять чужой. Случается и так, что владелец сам обронит кошелек.
— Выходит, что виноват я? — вскричал Бергяс. — Я настолько дурной и пьяный, что выронил кошелек и теперь спрашиваю с вас? Ха, вы еще рассказываете мне байки о щедрых русских, подаривших калмычонку целое состояние… Да Церен — несчастный воришка! Он все время ошивался здесь. Вот тебе и толмач! Слишком большую плату он захотел за свое баранье блеянье в моей кибитке.