— Я готова на все! Чтобы спасти честь сына и доброе имя покойного главы семьи… Чтобы другим неповадно было упрекать: умер Нохашк, а сына понесло, как былинку по ветру!.. Не нашлось заступника среди людей — пойду за помощью к богу.
— Ты что же, решила сама… зажечь свечу у котла? — спросил Бергяс. — Не его посылаешь на исповедь?
— Нет, сама зажгу… Церен еще ребенок… Вся душа его видна насквозь. Сын мой чист перед людьми. Если грешна я, пусть лишусь своих глаз.
— Хорошо, если ты так решила. Только принеси его шапку[38]. Поскольку кража произошла в моем доме, обряд будем совершать здесь, после обеда. И все же ты, мать, еще раз пораскинь своим умишком… Не всякую бабью глупость нужно нести к святому будде! Бог милостив, но во гневе и он беспощаден к тому, кто не чтит его заповеди. А то, может, поладим как-нибудь? Проучили парня, и хватит! Я готов простить…
— Ваше прощение хуже казни! — еле слышно проговорила вдова.
Время приближалось к обеду… Перед тем как идти к Бергясу, Булгун склонилась над сыном, опустила ему ладонь на лоб. Все тело мальчика так и пылало. Кровоподтеки и синяки после примочек начали бледнеть, но Церен метался в бреду. Возможно, у него что-то повреждено внутри. Сжавшаяся от страха за судьбу сына Булгун готова была сейчас выцарапать глаза обидчикам. И все же решила еще раз поговорить. Ведь этот разговор мог оказаться для них последним.
— Сынок, сынок, — позвала Булгун сухим, звенящим шепотом. — Скажи мне, родной, тебе действительно дали деньги эти русские парни?
Она верила сыну, и сомнений у нее не было, но ей еще раз хотелось услышать его слова, чтобы укрепиться перед этим страшным испытанием.
Церен приподнялся на локте и с тоской посмотрел на мать.
— Аака, неужели и ты перестала верить мне? Как же теперь мне жить, если и ты…
Он зарылся лицом в подушку, вздрагивая всем телом.
«Слава бурхану! Сын к этому грязному делу точно не причастен! — подумала Булгун. — Ну, а я и былинки курая за свою жизнь с чужого подворья не взяла! Чего же мне страшиться?!»
Прихватив шапку сына, Булгун переступила порог своего джолума с такой уверенностью, будто шла казнить обидчиков сына, и сам бог, союзник праведных, был ей в помощь.
На улице, возле большой кибитки Бергяса, она увидела нетерпеливо галдящую толпу. Собрались стар и мал. Все напряженно уставились на нее, печально бредущую от одиноко стоявшего с краю хотона джолума Нохашка. Эти молчаливые, угрюмые взгляды сковывали движения, хотя Булгун понимала, что люди жалеют ее и ненавидят Бергяса. Ненавидят за бессердечие. Ведь староста готов вместо мыши загнать в раскаленный котел человека! Ей было жаль себя, жаль мальчика, мечущегося сейчас в жару, жаль понурившуюся толпу людей — все понимают и молчат!
Она верила в свою победу над неправотой Бергяса. Когда ее материнский суд свершится, то и безропотные, потерявшие веру в справедливость хотонцы тоже поверят… И тогда захлебнется Бергяс желчью зла и бесчестия. Должна же когда-нибудь сгинуть неправота имущих власть над другими?
Люди расступились перед Булгун, образовав коридор. Она прошла по нему, ни на кого не глядя. Кто-то сунул ей в руку коробок спичек. Лиджи закрыл за ней дверь кибитки и взял потертую заячью шапку Церена.
В кибитке было темно — закрыт дымоход и боковые щели. Булгун зажгла спичку и увидела перед собой на невысокой подставке медного и многоликого, многорукого будду. Это был спокойный божок размером с пятилетнего ребенка. Молясь, Булгун засветила лампады. Лик будды был печален в слабом свете, словно осуждал людей за их земную суетность! А еще Булгун показалось, что он жалеет ее, многострадальную мать. Ведь он сам был сыном.
— О, великий будда, — прошептала она. — Мой сын — честный мальчик, он никогда не тронет чужого! Защити нас!
Булгун оглянулась. Лиджи, сопя и поругиваясь, пристраивал над дверью коромысло. На одном конце кривой палки качалась шапка Церена, а на другом Лиджи подвешивал берцовую баранью кость вроде гири, чтобы шапка держалась ровно. Если шапка легче берцовой кости, то в нее подсыпают горсть золы. Все так и должно остаться неприкосновенным трое суток. Если перетянет шапка, считается, что хозяин шапки виновен, а если на третьи сутки отяжелеет кость — она принесет несчастному оправдание.
— О, хяэрхан! — Булгун опустилась на колени, свела ладони на уровне лица. — Ты лишил меня шестерых детей за мои грехи! Ты взял к себе моего несчастного мужа, кормильца оставшихся! Тебе угодно было приковать к постели тяжким недугом мою единственную дочь!.. Но зачем ты позволяешь казнить мою отраду, мою надежду — сына? Неужели ты не видишь, что творится вокруг? Отведи, боже, от моего бедного джолума завистливые взгляды, злые наветы, проклятья, вражду! Спаси нас, о будда, от напраслины!
Женщина склонилась еще ниже, коснулась головой холодных коленей медной статуи.
— Ты же видишь, что мой сын — не вор, он никогда не позарится на чужое, свято блюдет твои заповеди, живет с малых лет трудом наравне со взрослыми! Так отведи от его головы карающую руку, в душу всели надежду на исцеление… Деньги, что дали моему сыну добрые люди — вот они!.. Я принесла их показать тебе, бог наш. Убедись и ты, что это совсем не Бергясовы деньги! Успокой сердце Бергяса, отврати его злые глаза от джолума Нохашка… Кошелек Бергяса украл кто-то другой! Ты же знаешь о том, всевидящий боже? Защити нас от напасти, укажи правильный путь тем, кто во гневе страшнее зверя и не знает пощады. Спаси нас, о великий будда, заступник всех обездоленных.
Булгун была близка к обмороку. Она уже не говорила, а выкрикивала слова сквозь рыдания.
Лиджи, слушая все это, предупредил от порога:
— Говори о кошельке и — короче! Не забудь о клятве! У будды тоже много всяких дел, он может рассердиться, если просят обо всем сразу.
Булгун испуганно замолкла.
— Ах, всемогущий боже! — собравшись с силами, заговорила она. — Я пришла, чтобы очиститься от навета. Прости, пожалуйста, мою бабью слабость! Клянусь тебе в том, что сын мой не крал чужих денег ни сейчас и никогда раньше. Если я говорю неправду, мой будда… накажи меня. Я готова принять любые страдания, если солгала тебе хоть одним словом!
Булгун, обессиленная, приткнулась ничком у самых ног будды. Слова ее слышали все, кто стоял вокруг кибитки. Задним вполголоса передавали ближние. Иные повторяли вслед за Булгун ее клятву, вытирая кончиками платков глаза, читали молитву.
Булгун припала головой к ногам будды и молчала, толпа тоже смолкла. Наступила тягостная, страшная минута немоты. Дыхание людей стало чаще, будто они прибежали только что из дальних отгонов, хотя не трогались с места уже битый час. «Неужели будда сразил ее на месте?» — застыл в глазах однохотонцев вопрос.
— Встает, бедняжка, поднимается! — радостный возглас пронесся над толпой.
Какая-то женщина, охнув, потеряла сознание. Люди кричали, радовались и обнимали друг друга. Всеобщее ликование пришло на смену тягостной немоте. Все славили будду, его прозорливый ум, справедливость. Если бы в эту минуту разразился гром и белую кибитку Бергяса охватило пламя, люди вопили бы от восторга, плясали бы вокруг божьего огня. Но ни пожара, ни другого какого чуда не случилось.
Булгун медленно поднялась и, коснувшись ладонями лба, стала пятиться к выходу. Она хорошо помнила о том, что нельзя к богу поворачиваться спиной. У порога Булгун остановилась.
— О, великий бог наш, прости грехи мои! — сказала во всеуслышание женщина, подняла голову и посмотрела вверх, туда, где качалось коромысло. На какой-то миг ей показалось, что шапка пошла вниз… Обессилевшая от напряжения Булгун упала как подкошенная.
Толпа снова погрузилась в тягостное, зловещее молчание.
Бездыханную, обвисшую на руках Булгун двое мужчин вынесли из кибитки и опустили на телегу, на которой все это время в раздумье сидел Бергяс.
— Если вода, бегущая с вершины горы, неизбежно оказывается у подножия, то и злодеяние человека завершается возмездием! — Бергяс зло сверкнул глазами и попятился от телеги. Он даже не взглянул на Булгун, словно заранее знал, чем все это кончится.
Люди угрюмо наблюдали за Бергясом.
— Так вот помните, люди! — обратился староста к толпе. — Что говорил ей — и для вас повторяю: с богом нельзя играть в прятки, а старшего — ослушиваться!
Слова эти устрашающе прокатились над головами людей. Толпа безмолвствовала. Лишь кто-то язвительно цокал языком да вдали прокатился степью перестук подков. Какой-то счастливец скакал своей дорогой, не ведая пока о страшной минуте, переживаемой людьми хотона Чонос.
Толпа стала растекаться. Около Булгун хлопотали несколько сердобольных старух и Сяяхля. К матери подбежал Саран, тронул ее за рукав платья.
— Что тебе еще? — спросила, не оборачиваясь, Сяяхля. Она пыталась влить в рот Булгун глоток воды.
— Мама!.. Я нашел кошелек!.. В кизяке, под самым низом. Он там лежит.
Сяяхля побежала вслед за сыном. Одна из женщин, не веря своим ушам, тоже поспешила к горке сохнувшего посреди двора кизяка. Сяяхля дрожащими руками вынула нижние кирпичики, пошарила и наткнулась на что-то. Лицо ее исказилось от отчаяния. Да, это был тот самый злосчастный кошелек. Сяяхля щелкнула замком: там оказались часы и деньги, стоившие жизни человеку, принесшие потрясение всему хотону.
— Нашелся ваш бесценный кошелек! — воскликнула Сяяхля, увидев мужа близ кибитки. — Какой стыд, Бергяс! Я же вам говорила, что пропажа ваша дома!
— Значит, это ты и спрятала, если так говорила! — голос Бергяса прозвучал фальцетом. Испугавшись своего же голоса, староста нырнул в кибитку.
Така тем временем поспешно седлал коня.
Бергяс выскочил мгновенно, теперь в руках его была грозная маля, с которой он выезжал только на волков.
Еще одна фраза Сяяхли, исполненная горечи и упреков мужу, его растерянный ответ — и Така, проявив недюжинную ловкость, был уже в седле. Пришпоренный конь с места пошел галопом и скрылся в сумерках.