низко прижимался к земле, менял позицию, постреливал сам. Юркий, сметливый Шорва смог доползти до мертвого пространства перед бойницей пулеметного гнезда. То, что пулемет белых стрелял беспрерывно, теперь было ему лишь на пользу. Приподнявшись, Шорва привычным ему широким взмахом руки швырнул одну за другой две гранаты. Смертоносный ливень на время прекратился. Этого было достаточно, чтобы бойцы преодолели балку и ударили окопавшегося врага с фланга. Белые не ожидали такой смелости от горстки красноармейцев и примкнули штыки. Многие из бойцов калмыцкого дивизиона полегли в тот день. Дивизион выполнил свою задачу, но из-за малочисленности состава его пришлось расформировать, передав оставшихся людей и оружие одной из частей Десятой армии.
Весна и лето этого года на пастбищах вокруг урочища Хазлур оказались благодатными: почти до осени зеленели густые травы. На степь обрушились щедрые проливные дожди, да такие затяжные, каких в этих местах не могли припомнить. Для скотовода нет большей радости, чем видеть стадо сытым, лоснящимся от нагульного жира. Но блуждающие по степи банды белых тревожили хотоны все чаще и чаще.
Месяц тому назад хазлурцы пережили полное разорение — навалился конный отряд белоказаков. Угнали все стада, которые попались на глаза в окрестности. Лишь Бергясовы телочки и дойное стадо остались нетронутыми!.. Отвел кто-то руку грабителей от Бергясова достатка! «Война и та прежде всего опустошает скудные запасы бедняков, — рассуждали с горечью табунщики. — Богатому и война — не разор!»
Но в обширной степи от Астрахани до Царицына шла в это время и еще одна схватка. Немногие числом грамотные люди несли в хотоны слово правды о новой жизни, рушили своим словом вековые полуфеодальные привычки, призывали скотоводов понять и поддерживать Революцию и Советы. По просьбе Араши Чапчаева из состава частей Десятой армии были отозваны в распоряжение калмыцкого ЦИКа двадцать грамотных бойцов для разъяснения в хотонах появившегося в те дни «Воззвания к калмыцкому народу».
Церен снова надел гражданскую одежду. Он уже побывал в нескольких хотонах Ики-Цохуровского улуса и направлялся сейчас в Малодербетовский улус. Откровенно говоря, к нему вернулись его мальчишеские воспоминания. С детства он боялся Бергяса, не переносил его злого, пронизывающего насквозь взгляда. Теперь с этим волком ему, бывшему батраку, придется схватиться на равных. Мог ли подумать Бергяс, что робкий толмачонок, сын Нохашка, через какие-то шесть лет придет в хотон Чоносов, чтобы объявить самому Бергясу — кончилась его власть! «Управиться бы поскорее, провести сходку да хоть на часик к Нине!» — размечтался Церен.
В последние дни при воспоминании о Нине у него перехватывало дыхание… Он как бы чувствовал рядом запах ее волос, ощущал нежную теплоту ее тела.
Родной хотон встретил его пугающим безлюдьем.
Почувствовав что-то неладное, Церен направил коня к крайней кибитке. Заглянув внутрь, он увидел у гулмуты седого сгорбленного человека. Это был Азыд Ходжигуров. Старик курил, незряче уставившись в проем двери. Его когда-то зоркие, как у любого табунщика, глаза почти ничего уже не видели. Азыд сидел полураздетый, в потертых исподниках с развязавшимися тесемками и засаленной бязевой рубашке — вращал барабан священной мельницы-экюрд и шептал молитву. На вошедшего и не взглянул, лишь спросил, кто и зачем его потревожил.
— Говоришь: сын Нохашка? А о тебе же говорили… — старик не стал пересказывать чужих слов о Церене, наверное, плохих, пожаловался вслух: — О, бурхан великий! Молодые и сильные гибнут где-то под саблями, а про меня, никому не нужного, даже бог забыл… Садись, внучек… Чай тебе сварить мне уже не по силам, а табачком угощу.
— Спасибо, аава, я не курю! — поблагодарил Церен. — Мне бы узнать, куда подевался народ? На улицах ни души.
— Ни души, ни души! — повторил дед, тряся головой. — Где же им быть теперь, как не у священного дерева Хейчи? Разве ты, внучек, не знаешь нашей беды?
Церен вспомнил: к священному дереву люди ходят замаливать грехи. Но почему всем хотоном? Таких молений он раньше не знал.
— Позавчера верстах в пяти от хотона, — принялся, шамкая беззубым ртом, рассказывать Азыд, — кто-то убил двух солдат. Двух или даже трех… Говорят: убили кадетов. Кто такие те кадеты, одному богу известно. Наверное, из начальства. К вечеру понаехали на конях. Начали ловить наших, допытываться, кто убил. Никто даже не видел-то тех убитых… Клялись, молились… Солдаты не поверили, восемь наших мужчин расстреляли… О горе нам!.. Да ведь на том не кончилось. Сказали: если через пять дней хотонцы не выдадут тех, кто убил этих самых кадетов, расстреляют всех до единого. Забрали Бергяса, увезли в аймак. Бергяс хитрый, выкрутится. Глядишь, снова появится, когда беды минут, — укажет на любого, лишь бы самому уцелеть. Но сын его, Така, совсем обнаглел, держит людей в страхе хуже, чем Бергяс. Говорят, теперь он ходит в одежке казака… Винтовка и пистуль при нем. Колотит людей без разбору, скот забирает, да что там скот: любая девушка аймака — его, будто пленница… Бергяс хотел высватать ему невесту из рода Налтанхина, те отказали, потому что, говорят, просватана за Шорву. Неделю назад Така с дружками под страхом привел ту несчастную девушку из Налтанхина и держит взаперти в малой кибитке. Привязали, говорят… Ой, яха-яха! — сокрушался старик, то и дело молясь. — Может, мы с той пленницей Таки и есть-то во всем хотоне… А другие, внучек, будут сидеть у дерева Хейчи до тех пор, пока казаки не убьют их или не отпустят.
Раздумывая об услышанном, Церен между тем правил коня к подворью Бергяса. Дверь снаружи была приперта колом. Когда Церен распахнул дверь, из-за барана уставилась на него ненавидящим взглядом измученная, с синяками под глазами девушка. Одежда на ней была изорвана, руки и ноги крепко скручены волосяными веревками.
— Слушай, как тебя… Не бойся, сейчас я тебя освобожу.
Она удивленно посмотрела на незнакомого юношу, попыталась улыбнуться, но что-то тревожное, недоверчивое мелькнуло у нее в глазах.
— Да вставай ты скорее! — приказал Церен.
Девушка поднялась. Худые, острые плечи торчали из-под разорванного ситцевого платья. Несчастный вид ее растрогал Церена. «Она ведь не намного старше Нюдли», — думал он. За отодвинутым бараном были видны обгрызенные связки из сыромятины. Девушка, пытаясь освободиться, рвала ремни перегородки зубами.
— Вот за это ты молодчина! — от души похвалил Церен пленницу. — За жизнь нужно бороться!.. Как тебя зовут? — Церен притронулся к худенькому плечу.
— Кермен, — сказала она тонким, ослабшим голосом и доверчиво посмотрела на своего избавителя.
— Вот что, Кермен, рассуждать нам в чужой кибитке долго нет смысла. Верхом хорошо ездишь?
— Было бы на чем! — обретая уверенность, сказала она.
— Я видел во дворе дойную кобылу. Сейчас оседлаю ее. Ты беги, пока не поздно. Имей в виду: будут искать…
— Лишь бы добраться до тети в соседний хотон. Та меня спрячет.
— Идем же скорее!
Когда кобыла уже была под седлом, Церен не удержался от вопроса:
— Кермен, скажи: ты знаешь парня по имени Шорва?
— Какого еще Шорву? — девушка рвалась к седлу.
— А того, за которого тебя высватали.
— Мы с ним не виделись… Отец как-то говорил…
— Ну так вот помни: я — друг того парня! А Шорва служит в Красной Армии. Скоро он приедет сюда с большим войском и освободит всех вас… Запомни его имя!
Девушка не ответила, пустила лошадь наметом. Церен смотрел вслед и любовался ее посадкой. «Боевая девчонка! Зубами перегрызла путы, чтобы вырваться на свободу! Хорошая будет жена у Шорвы!»
Проводив девушку взглядом, Церен рысью направил коня к дереву Хейчи.
Лет шестьдесят тому назад у рода Чоносов были пастбища и сенокосы в шести местах. После отмены крепостного права крестьяне из Центральной России, из Таврии в поисках вольных земель приблизились к здешним степям. Вначале переселенцы арендовали земли у калмыцких богатеев, брали у общины куски выгонов на время. Постепенно эти земли оставались за арендаторами. Случалось, за малый выкуп или другую услугу. Скотоводы отступали все дальше в степь, в полупустынные места. Сейчас у хотона оставалось лишь два пастбища. На одном из них, в часе езды от урочища Хазлур, в низине, издали совсем незаметной, хотон Чоносов спасался от гибельного суховея-астраханца.
Случилось это много лет тому назад, иные из стариков еще помнят те годы… Отец Чотына, Хейчи — из мудрейших мужчин рода, добрый совет которого почитался в людях дороже самого ценного подарка, наблюдал в Черном Яре за посадкой деревьев. Узнал он там от людей, что куртинки заматеревших тополей и акаций останавливают летучие пески, мешают ветрам сносить верхний слой плодородной земли. В те времена редкий калмык задумывался о лесонасаждении. Не в чести были яблоки и абрикосы. И вот Хейчи замыслил: если привезенные им деревья укоренятся в низинке, он со своей семьей осядет на склоне лога, а там, глядишь, и другие родичи подселятся, и будет у них зеленый хуторок, как у русских.
Возвращаясь с возом необычной поклажи, Хейчи неторопливо приближался к хотону. Но к своему крайнему удивлению, не обнаружил селения на привычном месте. Стояла лишь одна полуразвалившаяся кибитка. Под пологом оказалась древняя старушка. Она металась в бреду, просила воды. Хейчи вскипятил чайник, напоил ее. Потом приготовил еду. Но помощь его была уже напрасной. На другой день старушка умерла. Хейчи и прежде слышал о таком: люди уезжали, оставляя больных или престарелых, ставших им в обузу. Похоронив старуху, Хейчи отправился по следам кочевья, но еще в пути почувствовал недомогание. И тогда он понял, что судьба уже пометила его страшной болезнью, чумой. Но ему так хотелось еще раз взглянуть на жену и своего восьмилетнего сына… Подъехав к перебравшемуся хотону, Хейчи остановился невдалеке от своей кибитки, распряг коня и лишь затем, повалясь без сил в телегу, позвал по имени жену. Когда же она с радостью кинулась к нему, Хейчи властно остановил ее: