— За что же ты его так расхваливаешь? — спросил Бергяс, бросив снимок на край стола. — Ты не знал и даже не видел этого человека живым!.. А повторять чужие слова все равно что разносить собачий лай по ветру…
— Его видел наш Араши Чапчаев! — гневно возразил Онгаш. — О Ленине, как об отце, говорил Церен Нохашкин. А Церен мог бы и о вас, Бергяс, отзываться, как об отце, когда осиротел с сестренкой, а вы были старейшиной рода! Вспомните, каким вы «отцом» были всем нам, пока мы держались за вас и верили!
Бергяс, привстав на локти, смерил безропотного прежде табунщика, а теперь непослушного и дерзкого красношапочника презрительным взглядом.
— В девятнадцатом ты, жалкий трус, тянул руку за белого царя и за его опору — Деникина!.. Сейчас за Ленина и Церена глотку дерешь!.. Посмотрим, за кого ты будешь завтра, когда голод перехватит дыхание!
Старик уже отыскивал свою лисью растрепуху, чтобы напялить на голову.
— За вас я тогда руку тянул, Бергяс! Вы были тогда аймачным атаманом. Не так ли? А ваш сын Така, убийца многих невинных, ходил в урядниках… Не вы ли тогда с ним вопили в один голос: казак даст калмыку свободу, пастбище, скот! И все станут равными, как братья! Не один я, дурень, верил! Мечтал о сытой жизни, бешмета захотел нелатаного! Думали: царь обирает нас! Прогнали царя, не пустим большевиков в степь, станем хозяевами… А хозяевами в степи, пока здесь нойоны и зайсаны и верные их прислужники, как вы, Бергяс, бедняки не станут. И только власть Хювин йосн, власть Нохашкина сына Церена отдаст бедняку степь…
Онгаш смотрел в блестевшие диким огнем глаза Бергяса, но страха не испытывал, боялся лишь, что староста не выдержит его слов — так все накалилось в Бергясе.
— Разве прежде бедняк мог назвать своего господина на «ты»? А сейчас любой скажет вам, Бергяс, что угодно, и не тронете, потому что руки коротки… А мое обращение — это по привычке! Могу и «ты», господин староста! Бывший староста!..
Этот старик, одетый в тряпье и обноски, кудлатый, нечесаный, в расползшейся шапке, был горд и независим.
— Опомнись, Бергяс! — вдруг предупредил Онгаш бывшего старосту грозно. — Ты исхудал телом, но ты богат! Вели, пока жив и владеешь голосом, раздать лишних лошадей и коров голодающим! Это тебе, Бергяс, говорю я, один из самых старых в хотоне, много повидавший за свою долгую жизнь, и говорю не шутя, хотя ты надо мной всегда смеешься… Я знаю: сейчас я тебе нужен! Многие считают меня балаболкой, а может, и дураком. Потому что Онгаш беден и вынужден бродить по чужим дворам, развлекая хозяев. Моим словам не верят, подсмеиваются… А я никогда не вру. Если к увиденному и услышанному прибавлю малость, то совсем не во зло собеседнику, а чтобы согреть его словом, развеселить в горькой жизни. А может, хочу, чтобы так оно и было на самом деле, как выходит в моих сказках… Пусть я чудак, Бергяс, зато ты уже никто, понял? Все ты понял давно, иначе не позволил бы мне в стоптанных буршмаках переступить через крашеный порог своих покоев… Твоего слова уже никто не слушается, не оттого ли тебе понадобился мой язык? Даже мне, балаболке в твоем понятии, поверят люди охотнее, чем прежнему хозяину хотона!.. Скажи, что я не угадал твои мысли, Бергяс! Скажи сейчас же — и я сгину, провалюсь под землю… Глаза мои лопнут, как у поджаренной в котле мыши!.. Или ты пропадешь, негодяй, под большим курганом зла, сотворенного тобою за все твои волчьи шестьдесят лет!
Бергяс почувствовал, как горло его что-то сдавило, он раз и другой взмахнул рукой, сопровождая слова, которые все еще застревали во рту комом. Наконец он выдавил из себя хрипя:
— Иди же!.. Уходи с глаз!.. Пропадите вы все пропадом!.. Сяяхля!.. Где ты, Сяяхля! Спаси меня от этого страшного человека.
Онгаш осторожно поднял со стола маленький снимок и опустил за подкладку жилета. Лишь потом шагнул к порогу.
— Бергяс! — напомнил он, переступив высокий порожек одной ногой: — Поторопись сделать людям добро! Иначе Церен через три дня пришлет сюда подводу с мукой, и люди окончательно проклянут тебя за жадность… В Черный Яр из улуса отправляется десять подвод: пришли долгожданные дары крестьян из Арасеи…
Онгаш шагнул было из спальни разгневанного и в то же время озадаченного хозяина дома прочь и едва не столкнулся лоб в лоб с таким же высоким, широкоскулым человеком, одетым по-дорожному, в мерлушковой шапке с алой кисточкой сзади, обутым в новые сапоги армейского покроя.
— Извините, — сказал незнакомец войдя, буркнув скороговоркой приветствие. — Но я невольно услышал ваши последние слова о прибывшем в Черный Яр продовольствии для калмыков… Разве кто-нибудь сомневается в том, что новая власть поможет бедным скотоводам?
Он охотно и немного загадочно улыбался, глядя прямо в лицо Онгашу. И старик, еще не остывший от спора со старостой, нелегкого для себя спора, вдруг поверил пришельцу, сказав:
— Бергяс не верит нам, красным!
— О, это любопытно! — заговорил поздний гость, подойдя вплотную к постели и вглядываясь в лицо хозяина дома — заострившееся, злое. Наконец Бергяс слабо ответил гостю на приветствие.
— Мендевт.
Мужчина, не раздеваясь, опустился на стул посреди комнаты и принялся объяснять причину своего появления здесь.
— Услышал я, что глава рода Чоносов приболел, и решил навестить…
Бергяс, похоже, не знал или не узнавал сейчас этого человека и молчал, поглядывая на Онгаша, будто прося его задержаться… Это озадачило старика. Не спуская глаз с незнакомца, он принялся звать Сяяхлю. Жена старосты куда-то запропастилась, ошибочно предположив, что словоохотливый Онгаш на какое-то время подменит ее у больного.
Онгаш помялся в прихожей и пришел в спальню снова.
— Чьим сыном будешь? — спросил Онгаш, потому что хозяин дома продолжал тупо смотреть в потолок, будто в покои наконец пожаловала сама смерть или ее подобие в офицерских хромовых сапогах.
— Разве вы забыли, аава, о заповеди предков: «Сначала утоли жажду путника, потом спроси о деле»? — И гость снова улыбнулся. На этот раз в глазах его промелькнула тревога.
— Ты прав, сын мой, — принял упрек Онгаш, между тем настораживаясь: «Пока не дождусь Сяяхли, никуда не уйду отсюда!.. Мало ли что на уме у человека, приезжающего навестить больного, когда на улице совсем темно».
Онгаш вспомнил: гость вошел в дом так тихо, что не залаяла собака… Правда, собака иногда увязывается за хозяйкой, если ей это позволят.
Оглядев еще раз приезжего, Онгаш предложил ему свою трубку. Тот принял трубку, соблюдая обычай.
Бергяс искоса поглядывал из-под насупленных бровей, ничего не говоря. Впрочем, и гость больше обращался к Онгашу, вероятно приняв его за ближайшего родственника или доверенное лицо хозяина.
— Я вижу, вы, аава, озадачены моим появлением здесь, но я не чужой человек Бергясу. С главой вашего рода мы свои люди, только давно уже не виделись. Он мог забыть меня, я не обижаюсь… Несчастная сестра Отхон погибла, и связи наши оборвались…
— Не брат ли ты покойной Отхон? — воскликнул Онгаш, вглядываясь в лицо приезжего.
— Он самый! — подтвердил гость.
— Так бы сразу и сказал! — наставительно заявил старик. — А то ведь какие слова: «Несчастная… погибла». Этак можно и обидеть весь род Чоносов!
Онгаш рьяно заступался за главу рода.
Старику все больше не нравился пришелец: после каждой фразы он воровато скашивал глаза в сторону или смотрел в пол, будто выискивая, чем бы ударить хозяина. И Онгаш понес гостю что было и чего не было, лишь бы отвлечь от возможного неприятного разговора до прихода Сяяхли.
— Твоя сестра сама наложила на себя руки, бедняжка… Болезнь души укоротила ее жизнь… Сначала Отхон отрешилась от всех, ушла с сынком в другую кибитку… Ее не оставляли без еды и ухода… Но не ровен час: ушла спозаранку в степь за кизяком и не вернулась… Сама себе нашла кончину.
— Все это мы, ее братья, осознали позже. А вначале разум помутился от горя и обиды… Ну и пришлось высказать все накипевшее Бергясу, — уже с видом провинившегося толковал гость.
— Твой отец, — изощрялся в красноречии, оттягивая время, Онгаш, — известный на Маныче зайсан и богач, Малзанов Гучин, был умным человеком, пусть возродится его образ в хорошей семье! Хороший сын никогда не позволит себе уронить чести своих родителей… Как твое имя, сын Гучина Малзанова?
— Долан! — представился охотно гость и опять-таки повел взглядом куда-то под стол, рядом с которым он сидел, все не раздеваясь. — Еще раз прошу — извините меня за прошлое…
А было так: прискакал в хотон Малзанова Гучина на взмыленном коне гонец и рассказал о страшной смерти Отхон… Шурины подкараулили Бергяса, когда тот ехал на ярмарку в Царицын, и навалились скопом. Отделали его знатно. Бергяс об этом вспоминать не любил.
— Бергяс добрый человек, небось давно забыл обо всем… — охотно поддержал приезжего Онгаш.
— Если я правильно понял, вы, аава, собирались идти куда-то, да я помешал, — проговорил, плохо скрывая свое нетерпение остаться один на один с Бергясом, сын манычского зайсана.
— Конечно, у всякого теперь полно забот, — согласился Онгаш, спрашивая глазами у Бергяса: как ему быть?
И Бергяс понял этот разговор.
— Найди Сяяхлю и вели ей скорее возвращаться домой! — повелительно, как встарь, произнес Бергяс, давая своим тоном знать гостю, что он остается старшим здесь в хотоне, и слово его твердо.
Онгаш вышел, прикрыв за собою дверь, но покидать дом не торопился. «Если этот сынок зайсана позволил себе подслушивать в прихожей, о чем мы толковали со старостой, почему бы и мне не уяснить таким же образом, зачем он пожаловал в такую позднюю пору?»
Сын зайсана, едва услышав стук двери за ушедшим из спальни стариком, переменил тон:
— Ну что, ахэ[64], молчишь, будто воды в рот набрал? Или язык у тебя отнялся от неожиданности?.. А может, ты глухой, как побитая кошка, которая в погребе сметаны обожралась?
Бергяс молчал, отсчитывая минуты, когда появится Сяяхля. Только она может избавить его от злого, как февральский волк, Долана. На Онгаша надежда слаба…