Мужчины принялись стаскивать с телеги бочки с керосином, ящики со спичками, какие-то мешки. И опять два рулона ситца!
— Уж не обобрал ли ты кого сам в дороге? — смеясь, допытывался Нарма, взбрасывая себе на плечи мешок с мукой. — Не Церен ли порадел землякам?
Ноха лишь посмеивался счастливо, торопясь понадежнее упрятать свой добыток под замок.
Перетаскав все это добро в помещение, принялись тут же при свете керосиновой лампы распределять нещедрые пока дары новой власти между самыми бедными. Не забыли и тех, кто не вступил в кооператив.
По настоянию Нармы пайщики отмеряли-таки из коллективного рулона отрез на платье взрослой дочери Бюрчи — будущей коммунарке. И два пуда муки, словно бы в возмещение убытка, нанесенного доверчивому батраку злоязыким, жадным Лиджи…
В пасмурный осенний день на пристани Черного Яра с утра было оживленно: возницы покрикивали на лошадей, подгоняя телеги поближе к распахнутым дверям складов, грузчики грубовато отгоняли прочь ребятню, сновавшую у пакгауза с надеждой, что из оброненного ящика выпадет кусочек сахара или из мешка просыплется пригоршня пшена… Работы сегодня и грузчикам и возницам выпало много. Пятнадцать пароконных подвод были заставлены ящиками, мешками, крепко увязанными тюками.
Наконец старший обоза подал команду трогаться, и цепочка подвод потянулась к мощенному булыжником тракту, ведущему в степь… Лошади споро перебирали ногами, выбравшись на полевую дорогу, обозные весело переговаривались между собою, чтобы скоротать неблизкий путь. Случалось и подобрать притомившихся в дороге попутчиков, и тогда разговор на время еще больше оживлялся. Так верстах в двенадцати от Черного Яра к конным людям прибились два богомольца, шедшие в Дунд-хурул для сотворения обряда. Не отказались подвезти. Смиренные почитатели веры оказались любопытными: «Что везете? Куда?» Вслух подивились беспечности возниц: время беспокойное, а они в такую даль без охраны да и у самих ни ружьеца старенького — отпугнуть грабителя. Возницы дружно высмеивали богомольцев: или сам будда не защитит их в святом деле — голодающих спасать едут?!
На развилке дороги у хотона Халуха попутчики, поблагодарив за добрую услугу, отстали. Обоз продолжал следовать своим путем, растянувшись на полверсты. При въезде в глубокий лог за Халухой передние возы остановились, чтобы дать возможность отставшим подтянуться ближе. В лог спускались плотной чередой, так что морды лошадей доставали впереди идущую подводу.
Со склона коней пустили на рысь, чтобы легче выскочить на взгорок — в слякотную погоду здесь часто застревали подводы. Иной неопытный хозяин намучается, помогая выбившимся из сил лошадям. Все спешились, готовые подталкивать телеги сзади.
Опасный лог остался позади, отмахали еще верст пятнадцать. Впереди темнел глубокий овраг.
Передние десять подвод уже шли по самому днищу оврага, а замыкающие обоз только начали спускаться, когда из далекого отрога, заросшего ветвистым лозняком, с гиком выскочили восемь всадников. Они устремились наперерез ведущей упряжке, а еще семь ринулись на хвостовые подводы. Обоз как по команде замер. Но не весь. На пяти задних подводах в одно мгновение был сброшен брезент, полетели вниз набитые травой мешки. Грузные, медленно ползшие до этого возы превратились в тачанки с тупорылыми стволами пулеметов, а запыленные возницы — круто разворачивали коней…
Минуту, другую стоял непрерывный грохот выстрелов. Ржали вздыбленные на всем скаку откормленные кони бандитов, кто-то вопил, прося пощады, другие навсегда смолкли, выбитые из седла пулями, разбросав по земле руки. Трое всадников рванулись было обратно в степь. Но чоновцы на тачанках тоже знали свое дело — выскочив из оврага, они вновь развернулись, посылая вдогонку короткие очереди.
Двух уцелевших и оторвавшихся от погони окружила полусотня Шорвы, шедшая на рысях навстречу обозу.
Среди убитых и пленных не оказалось Цабирова. Посылая на рискованное задание послушную ему свору, он остался с двумя телохранителями в хотоне.
В ярости от боли и неудачи один из раненых бандитов указал место, где ждет их с богатой добычей главарь. Конники Шорвы окружили последнее пристанище Цабирова. Сдаваться в плен главарь не пожелал и был прикончен в перестрелке.
Приезжая в Астрахань, Вадим нередко заглядывал на чашку чая в дом Калмыцкого училища, где в то время поселился Араши Чапчаев с домочадцами. А теперь вот — Москва!.. Добро, что запасся новым адресом друга…
Два года назад Араши отправился в Москву на курсы в «Свердловку». Для Араши, пришедшего в революцию через страдания народные, без теоретической подготовки, курсы казались открытием мира заново. Он с головой влезал в науку… Чапчаевым дали небольшую квартирку в Спиридоньевском переулке.
Все эти годы Вадим получал от друга письма, иногда совсем короткие, а в другой раз побольше. Но разве на листке бумаги передашь все, что на душе? Другое дело — поговорить в добром застолье. За годы совместной работы они сошлись так, что понимали друг друга с намека. Вадим всякий раз волновался перед встречей. Ему вспоминалось их первое знакомство в хотоне Чоносов и долгий разговор сразу после Октября, когда Чапчаев прибыл за разъяснением, как быть с горластым атаманом Босхомджиевым, поселившимся по велению строптивого князя Тундутова в земской управе. «Да, за эти годы Араши вырос, стал заметен издалека! Мог ли я думать об этом четырнадцать лет назад, когда судьба свела нас в кибитке Бергяса! С каждой встречей мы становились сильнее от нашей дружбы… И смелости прибавилось!»
При первом знакомстве Араши напоминал только что оперившегося орленка. Однако еще желторотого, которому вполне могли обломать крылья! И не пощадили бы, долго не стали терпеть его правдолюбства. Степь любит сильных — это известно каждому. Народ давно лишили этой силы. И лишь единицы, подобные Араши, не шли на поклон к власть имущим. Араши тогда не сробел, а тут подошла помощь… «Без таких, как Чапчаев, — размышлял теперь Семиколенов убежденно, — не скоро в степь пришло бы обновление!»
С такими светлыми думами о друге Вадим Семиколенов теперь отмеривал километры по столице, отыскивая Спиридоньевский… Наконец замелькали близкие номера домов. Дверь перед гостем распахнула Булгаш — невысокая ростом проворная калмычка с радушным выражением лица и приятно-певучим голосом.
Хозяина дома не оказалось. «На занятиях!» — объяснила Булгаш. Как всегда веселая и общительная, одетая по-московски модно, женщина предложила гостю чашку чая. Вадим помнил о возрасте супруги Чапчаева, было ей немногим больше тридцати. Однако короткая стрижка делала Булгаш совсем девчонкой. На шум в прихожей выбежал из другой комнаты пятилетний Анатолий, кинулся к дяде Вадиму, а восьмилетний Борис, сидя за книгой, наблюдал из-за стола, как дядя в гимнастерке с двумя орденами причесывается у зеркала… Сели за чай. Но вскоре стремительно вошел сам Араши. Друзья обнялись, постукивая друг друга ладонями по плечам.
— Сегодня весь день, — признался Араши, — не давало покоя предчувствие… Так и влекло к очагу! Поэтому раздумал идти в библиотеку после лекций…
Булгаш принесла мужу и гостю большие пиалы крепко заваренного чая.
— Давай, брат, рассказывай, как там у нас?
Через пять минут они уже сидели на диване, забыв обо всех остальных в доме. Булгаш пыталась напомнить мужу:
— Человек с дороги, пусть поест, а времени на разговоры хватит.
— А вот я его помучаю сначала, пусть он с большим аппетитом поужинает!
И он опять принимался тискать друга в объятиях, будто пробовал свою силу.
Вадим очень любил Араши вот таким: распахнутым, неугомонным, резко размахивающим руками. Тот в свою очередь, слушая гостя, не забывал покрикивать на жену:
— А ты, Булгаш, свое дело твори: про ужин мы помним!
Вадиму он сказал, когда стол был уже накрыт со всей щедростью, на какую была способна заботливая калмычка:
— У наших предков, ойратов, был трогательный обычай братания. Мальчики и юноши обменивались подарками и становились андами, назваными братьями. Содружество считалось выше кровного родства. Анды — как одна душа, никогда не оставят один другого в беде, выручат, хоть свою голову надо сложить. Если ты сотворил зло анду, то тебя ждало презрение со стороны ближних и дальних. Вот и мы с тобою, Вадим, хотя и не побратались по обычаю, но оказались близкими по духу. У нас что ни на есть самое неизбывное братство, — говорил возбужденно Араши. — Ты помог калмыкам, да и мне ведь не однажды подавал руку в нелегкую пору…
— Было кому подать руку! — заметил Вадим. — Другому и подашь, но он ее тут же уронит, а то и запачкает!
— Немало прекрасных русских людей, бескорыстных, щедрых сердцем, пало за счастье других… Ты вот уцелел, Вадим, в той кровавой сече. И я вдвойне счастлив быть рядом, идти вместе дальше!
Араши не мог удержаться от простых и душевных слов, радуясь этой очередной, совсем не случайной их встрече.
— Ну, ладно! — остановил его Вадим, слегка хмурясь от избытка добрых слов. — То же самое, если не больше, я мог бы и о тебе сказать… Пусть лучше хорошие слова остаются в сердце. Не забывай, Араши: я ведь не женщина…
Араши взял стопку.
— Э-э, Вадим! — остановил его хозяин дома. — У нас пьют прежде всего за здоровье гостя.
Вадим не стал спорить. Он поднялся и поклонился хозяйке.
На столе появились рыба, мясо, овощи и фрукты. Араши сам удивлялся: как все это удалось раздобыть супруге курсанта? И тут же с нежностью подумал о Булгаш: «Ради гостя выложит и последнее! Но ведь какой он гость в этой семье? Кажется, никогда с ними не расстаюсь, всегда в моем сердце».
— Знаешь, Вадим! — вспомнил вдруг Араши. — Был такой восточный философ, Шакья-Муни, создал он учение о том, что все беды в человеке от пресыщения и соблазнов… Всякие желания — источник страданий и даже смерти. Отказавшись от соблазнов, человек избавляется и от мук душевных. Даже от смерти!.. А вот коммунисты доказали иное! Лишь тот, кто одухотворен высокими помыслами, стремлением делать жизнь прекрасной не только для себя, но и для других, не казнятся муками совести, а достойные свершения делают имя человека бессмертным.