— Говори же, что случилось? — потребовала наконец Нина. — Я вижу, тебе что-то страшно сказать мне.
И Церен сказал, как прыгнул в прорубь: в список семей, подлежащих выселению, местными активистами занесены ее сестра Зинаида с мужем.
— Церен, родной! — взмолилась Нина. — Ты же знаешь, от всего куста Жидковых осталась у меня одна эта веточка — сестра… Пусть кривая веточка, ничего не скажу, но — одна! Одна, последняя! Да, у Зины хранились кое-какие вещи отца. Кому это неизвестно? Но какая же она кулачка? Пожалуйста, не торопись с разъяснениями. И муж у нее ветеринар! Когда-то на моего отца работал, был управляющим! Своего ничего не имел. — И закончила она совсем неожиданно: — Нет, нет! Это просто невозможно. Вот что — возьму я детей и вместе с Зиной отправлюсь в Сибирь. Укрепляй здесь Советскую власть без нас.
Чтобы он ни на минуту не сомневался в ее решении, Нина тут же сняла с кровати матрас и ушла в другую комнату к детям.
Церен был совершенно раздавлен этой ссорой. Все годы Нина оставалась для него нежным и преданным другом. В ее любовь и семейную самоотверженность он уверовал, как в самого себя, и эта уверенность делала его сильным, уравновешенным, мудрым. Приходя домой после изнурительно долгих заседаний, служебной маеты, возвращаясь из поездок по улусу разбитым, усталым, он попадал в уют семьи, любящей его, и это возрождало его силы, возвращало его самого к жизни. Нина лелеяла его, как ребенка, даже по имени звала ласковее, чем детей. По первому взгляду она угадывала настроение «своего муженька», превращалась в рабыню его прихотей, друга, осторожного советчика; брала, если нужно, всю горечь момента на себя, могла умереть за своего Сиреньчика, за детей, за семью. Чотын уже ходил во второй класс. Лидочка тянулась за братом и умом, и в росте. И вдруг всего-всего этого лишиться. Все в Церене оцепенело.
Не спала в эту ночь и Нина, ушедшая в детскую комнату. Она тихо плакала, понимая и жалея Церена: «Ну что он может в этих обстоятельствах». И все-таки вывод напрашивался сам собой: с выселкой сестры в Сибирь отношения между нею и Цереном будут уже какими-то иными, худшими. Зина проклянет и Церена, и ее, и это ее черное слово повиснет непроглядной тучей над всей их семьей.
Расстояние от ставки улуса до хутора Жидковых не более двух часов езды на лошадях, но Нина ни разу не навестила сестру на хуторе. Оттуда, в свою очередь, уже лет восемь не показывали глаз в улус. Родственники открыто презирали Нину, вышедшую замуж за человека не их общества. Кроме того, Зина считала: Борис сбился с пути только потому, что Церен в свое время не порадел ему в беде, как подобает родственнику, а отправил под трибунал… Борису удалось спастись и ничего не оставалось, как мстить Церену.
Да, виделись они с сестрой очень давно, было это в те злосчастные дни, когда Церен догонял банду Бориса.
Зина с мужем заявились в улус на рессорной линейке. Привезли большую корзину яиц, тушу барана, заморскую банку конфет для детей.
Нина не ждала гостей, была одета по-домашнему: в застиранном платьице, переднике — кормила во дворе кур и поросенка. Животину она держала вопреки запрету мужа. Чотын рос слабеньким, его нужно было поддержать свежениной. Да мало ли для чего годится поросенок: отходы от стола приберет, и то польза.
Зина была одета изысканно и модно: платье и обувь сшиты по заказу. Увидев сестру в выцветшем платье, в залатанном передничке, сестра возмутилась:
— Неужели твой муж, такой большой начальник, не может поприличнее одеть свою жену? Ты же похожа на огородное чучело, а не на жену председателя улуса! Да он должен всю жизнь тебе ноги целовать… — И все в том же духе. Она иногда рисовалась перед Сергеем: вот, мол, как нужно с вами, мужчинами…
Нина потерянно, как провинившаяся школьница, слушала эти жестокие упреки. Обида на сестру довела Нину до слез:
— Какое тебе дело до наших отношений с Цереном? Если ты приехала, чтобы поносить мужа и над сестрой издеваться, поворачивай назад!
— Зачем ты так? — робко заступился за свояченицу Сергей. — Когда ты работаешь, выглядишь не лучше.
Теперь уже Зина хохотала — она так могла: мгновенно перемениться, стать доброй и даже пустить слезу.
— Прости, я — любя. Мы же с тобой остались совсем-совсем сиротами!..
— Ты что-нибудь узнала о маме и папе? — испугалась Нина.
— Нету их в живых! — запричитала Зина. — Всех погубили красные.
— Может, ты толком скажешь? — тормошила ее Нина. — Говори же, слышишь?
Зина подобрала припудренным платочком слезы с лица, принялась рассказывать.
Вчера, на ночь глядя, к ним заезжал Борис. И все рассказал. Родители благополучно добрались до Новороссийска. Ждали парохода. Бориса в это время назначили командиром полка, он со своим полком выступил на Кубань, чтобы остановить наступление красных. Родителей оставил с обозом, и их порубили красные конники.
— Борис врет! — отрезала Нина. — Не верю.
— А я готова ему верить! — отрезала сестра.
— Это невозможно, — глядя на нее с ненавистью, сказала Нина.
— Да успокойтесь вы, — вмешался Сергей.
Нина тут же представила себе, чем может обернуться для Бориса встреча с сотней Церена в каком-нибудь хотоне. Нине, несмотря на страшную обиду на брата, было очень жаль Бориса, все же родная кровь! Но не дай бог что случится с Цереном! Она не может представить себе жизни без него!
Нина, наконец, позвала гостей в дом. Выставила на стол, что могла. Сестра успокоилась, повели свои женские разговоры.
Зина хвалилась новыми нарядами, вслух подсчитывала нажитое, гордилась, что с мужем живут хорошо.
Нина слушала ее вполуха. Она знала, что сестра не любит Сергея… Вышла за него только потому, что не было другой партии, а в девках засиживаться не хотелось, да и время на дворе было такое, что лучше поскорее определиться в жизни. А сейчас она злословит по адресу Церена, выхваляется своим благополучием. Нина ловила себя на мысли, что ничуть не завидует сестре.
С этой встречи сестер прошло уже восемь лет. Нина совсем отвыкла от сестры. Но Зина оставалась последней из Жидковых.
Было о чем подумать и Церену и Нине в эту бессонную ночь.
Рано утром Церен собирался ехать в хотоны Довдон и Бирмис. Там он должен был принять участие в изъятии имущества у кулаков. В этих хотонах подлежали выселению шесть семей. Местные бедняки поддержали решение комиссии исполкома.
Он уже садился на коня, когда прискакал рассыльный и сообщил, что в хотоне Чоносов настоящий бунт, не дают подступиться к подворью Бергяса, чтобы описать наличный скот и инвентарь.
Церен вместе с Шорвой, начальником улусной милиции, выехали в Чоносы. Приехали туда ранним вечером. Хотон Чонос бурлил, как водоворот. Комиссию от улускома здесь возглавлял заведующий отделом народного образования, человек молодой и нерешительный. И Нарма, как председатель аймачного Совета, не мог рта раскрыть — собравшиеся сразу упрекали его в личной предвзятости. Кроме того: Бергяс провел большую подготовительную работу — преданные люди говорили о его добродетелях у каждого порога, старых должников он простил, не скупился на посулы, половину скота раздал тем, кто тянул за него руку. И эта обласканная бывшим старостой половина хотона противилась выселению Бергяса. Собравшись вместе, они шумели теперь у землянки местного Совета… Когда комиссия направилась к дому Бергяса, толпа, растянувшись во всю длину хотона, преградила ей путь. Комиссия подошла к дому, но он был окружен плотным кольцом людей, сгрудившихся у самых ворот, чтобы не пропустить приехавших из улуса в поместье Бергяса. Те, что были за забором, с крыльца выкрикивали что-то в защиту бывшего старосты, галдеж нарастал. Под градом злых слов члены комиссии стояли в растерянности, не решаясь протиснуться сквозь толпу. Но были в Чоносе и такие, что, отойдя в сторону, молча наблюдали происходящее. Этим Бергяс порядком насолил, они охотно избавились бы от недоброго главы рода, но ведь вместе с Бергясом уйдет и Сяяхля. А Сяяхлю наказывать не хотел никто.
В разгар перепалки между защитниками Бергяса и теми, кто не прощал ему обид, в хотон и въехали Церен с Шорвой.
Те, кто не собирался уберечь от справедливого возмездия Бергяса, не польстился на его посулы, расположились подальше от дома, по другую сторону проезжей дороги, отделявшей поместье старосты от кибиток бедноты.
Еще в пути Шорва высказал решение: вместе с Бергясом арестовать и крикунов, тянувших руку за мироеда. Церен предложил поступить осмотрительнее. Если не удастся накинуть узду на Бергяса сейчас, можно отложить это дело, пока не поговорит с людьми.
Церен издали увидел разделившуюся надвое толпу у дома бывшего старосты и сразу все понял. Поравнявшись с теми, кто был у дороги, он сошел с коня.
— Дорогие земляки! — обратился к выжидательно уставившимся на него однохотонцам Церен. — Я знаю: многим из вас жаль старосту. Каждый из вас приходил к Бергясу в трудную минуту и что-нибудь да получал из его рук. Пусть не даром, но получал…
— Верно говоришь, Церен! — крикнули от крыльца. Люди стали сходиться, окружая приехавших. Вскоре хотонцы сбились в одну большую кучу, впрочем придерживаясь каждый своей стороны.
— Вот вы, уважаемый Окаджи, — обратился Церен к худому, с жиденькой бородкой, гнутенькому старику, который минуту тому назад стоял у входа в дом старосты. — Разве не чувство благодарности Бергясу за две коровы, полученные в голодный год, привело вас сюда?
— О чем говорить, Церен? Ты ведь и сам все знаешь, — развел руками Окаджи Бораев.
— А разве вы, аава Окаджи, забыли, сколько лет сын и сноха ваши отрабатывали за два куска кошмы и пять отрезов на платья, которые дал к свадьбе Бергяс.
— Забыл уже! Забыл! — упрямо твердил Окаджи. — Да и время ли считаться с этим? Работа — удел бедняков… Хорошее тоже следует помнить.
— Может быть, тогда вспомните, что получили вы за выпас двухсот телков дружка Бергяса, Жидкова? — снова спросил Церен. — А ведь деньги от продажи стада Жидков поделил не с вами, с Бергясом.