— Иду…
Вот, собственно, все, многоуважаемый Виктор Викторович.
Правда, на другой день ночное приключение показалось А. П. смешным, хотя и поэтичными сном, но сердце его уже было ранено любовной тоской по таинственной стране Зум-Зум…
Этим и объясняется его странное поведение с Ласточкой по дороге в театр, декламация стихов Иннокентия Анненского («И о Незримой тверда» и т. д.), содержание которых так подходило к его настроению, разговор о золотых трубах и т. д.
И, когда, отправившись искать извозчика, он остался один на пустой улице, и из изнизанных голубым электрическим светом дождевых струй снова возник перед ним милый образ Зум-Зум, забыл он о невесте и пошел за той, которая обещала ему неомраченное счастье…
Здесь я считаю задачу расследования законченной, ибо описание нынешней счастливой жизни А. П. и Зум-Зум не входить в мои цели.
Прошу принять уверение в совершенном почтении от искренне уважающего Вас
Михаила Яловнина.
P. S. Я много думал о лучезарном столпе, виденном пот. поч. гражданином Буцволком. Имеет ли он отношение к истории А. П. и Зум-Зум? Прихожу к убеждению, что нет. Лучезарный столп появился по какому-то другому делу, а вероятнее всего, привиделся пот. поч. гражданину с пьяных глаз.
Недавно жена моя приобрела для детей в игрушечном магазине куколку, — молодого человека, физиономия которого удивительно напоминает фотографию бесследно пропавшего А. П. Козихина. Куколка эта пользуется у моих детей большим почетом, ибо, по их мнению, она — не деревянный, а заколдованный живой человек.
Издатель.
Старый бог
«Не трогай в темноте,
Того, что незнакомо.
Быть может, это те,
Кому привольно дома».
Фельдмаршал закрыл заседание.
Громко двигая стульями, генералы встали из-за стола. Лоренти подошел ко мне:
— Дай Бог удачи, сказал он, крепко пожимая мою руку. Странная для всегда сурового старика ласка почуялась в этих словах, и я сразу понял, как опасно мое предприятие. Конечно, и раньше мне было хорошо известно, что мой план, в случае более, чем вероятной неудачи, грозит гибелью, но до ласковых слов старого победителя при Альтахэме я как-то внешне и бестревожно относился к Опасностям и трудностям, предстоявшим мне. Сейчас же, всем существом я ощутил отчаянное безумие моей политики, и мне стало не по себе.
Встревожился я не за себя: привык скользить над очень глубокими пропастями. Но мне вспомнилось, что Эсмеральда не хочет оставаться без меня в осажденной столице, а еще не случалось, чтоб Эсмеральдины прихоти были не исполнены.
Ночь кончалась, когда я вышел из здания Главного Штаба на прямую стрелку Силлерийской Аллеи.
Зеленоватый рассвет медленно раскрывался в чистом стеклянном небе было тихо. Изредка, цокая копытами, проезжал конный патруль, да время от времени глухо ударяло орудие на Западных Высотах. Я миновал парк, над темными липами которого небо уже румянилось золотисто-розовыми улыбками ранней зари, и углубился в путаный лабиринт переулков Приречной части.
Скоро между домами блеснула свинцовая полоска воды.
На набережной высокий матрос, увидев меня, быстро вскочил с бревен, на которых расположился закусить кружком сыра.
— Где барышня?
— В сторожке. Отдыхает.
Я вошел в сторожку.
Эсмеральда спала на деревянной скамье, подложив под голову руки. Я осторожно разбудить ее.
Она быстро вскочила и ласково мне улыбнулась. В мужском костюме, в легкой полотняной, с расстёгнутым воротом блузе, в высоких сапогах, со стрижеными, мелко завитыми волосами, она походила на шалуна-школьника.
— Ну, что?
— Едем… Но, Эсмеральда, план Де-Лане отвергнут. Принят мой: через степь.
— Прекрасно.
— Как же ты? Путешествие через степь не для женщин.
— Я умру от тоски, если в следующую пятницу не увижу принца. Конечно Его Высочество — лошадь с длинными ушами, но поймите тайны женской души, страстная жажда увидеть этого неподобного господина обуревает меня.
— Твои шутки очень остроумны, но Эсмеральда… Дьявол тоже не без изящества подшутил Красной Степью.
— Очень рада. Сатанинские каламбуры — прелюбопытная вещь. Вообще не понимаю евшего ужаса перед степью.
Путешествие по реке более опасно. Река под обстрелом, по берегу шныряет конница, опять же мониторы Нидерфальда.
— Красная Степь, Эсмеральда, хуже мониторов.
— Тем более приятно. Обожаю опасность. Вообще прошу вас помнить, что путешествие с вами для меня — пикник, а я никогда не отказывалась ни от одного пикника.
Страшна Красная Степь в жаркий августовский полудень.
Неисходными струями падает солнце с горячего неба. Вплоть до горизонта, где в сизо-знойном тумане смутно круглятся старые курганы, стелется гладкая, выжженная земля.
Тишь. Лишь изредка еле слышно прошелестит толстая и короткая змея, лениво волочащая скользкие звенья через взбугренную красными горками мелкой пыли дорогу. Неясный древний ужас, темная древняя тоска стоят над степью.
В этот час полуденного покоя старые хозяева снова воцаряются в Красной Степи. Те самые, что некогда поднимали из её обожженной земли несметные орды низкорослых свирепых всадников и вихрем несли их на север, к белостенным городам.
Минула власть старых хозяев.
Но смутной памятью о них грезят по курганам серые безобразные истуканы, с бесстыдной улыбкой на толстых каменных губах.
Ведомо бесстыжим истуканам, что в жаркие августовские полудни снова властна над Красной Степью сила её старых богов.
Их темной и жесткой воле предается осмелившийся вступить в эти пределы запустения. И, чуя над собою власть злого и непонятного врага, содрогается невольно сердце, смятенное перед бескрайными пространствами.
Вот уже третий день мы затеряны в однообразных просторах. Унынием полнится душа. Даже Эсмеральда притихла. Первый день веселилась и, хотя быль наш путь тяжел и труден, но порхающая радость милой ветреницы заставляла забывать труды.
Мы смеялись, глядя, как гордо красуется она в седле, как горячит нетерпеливого коня. Мы смеялись, когда в мертвую тишину пустыни она бросала сверкающие золотом шампанского и горячечным блеском электрических дуг песни, которым еще так недавно рукоплескала публика столицы.
Мы смеялись, когда она представляла триумф, ожидающий ее в армии принца, или изображая негодование Нидерфальда, узнавшего, что несколько отчаянных голов вырвалось из кольца осады, смешно надувала щеки, пытаясь из прекрасного лица своего сделать нечто, похожее на лунообразную физиономию неприятельского главнокомандующего.
Даже мрачный проводник Лизимах делал страшною рожу, долженствовавшую изображать улыбку, когда Эсмеральда начинала приставать к нему:
— Признавайся, черный дьявол, ведь ты тайно поклоняешься степным истуканам?
Но на второй день пустыня победила.
Эсмеральда не жаловалась и не злилась.
Было нечто, более примечательное. Впервые за три года нашей любви видел я ее такой тихой и задумчивой. Низко опустив голову, молча ехала она. Тогда поднимала длинные стрелы ресниц и пристально, с выражением неизъяснимым, смотрела в сизо-жёлтый горизонт. И в томной, с поволокою, синеве её глаз читал я беспокойство, быть может, непонятное ей самой. Казалось, темное предчувствие тревожить её душу, содрогнувшуюся перед страшными просторами Красной Степи.
Нетерпение овладевало ею время от времени. Раздраженно стукнув хлыстом по запылённым голенищам, она давала шпоры коню и, обгоняя наш маленький караван, летела вскачь в жаркую мглу пустыни. Но проходил порыв, и снова была Эсмеральда тиха и тревожно задумчива.
На третий день, к вечеру, Лизимах, показав на легшую по красной земле причудливыми завитком зеленую ленту, сказал:
— Чёртов провал! Отдых и вода.
Через полчаса перед нами раскрылся глубокий овраг. Упругие и колючие кусты дикой розы взбегали по обрывистым крутосклонам. Отрадой свежестью и острым сигарным запахом магдалиновой травы веяло со дна балки. Над обрывом, подобно большому Г, изогнулся куст шиповника, усыпанный белорозовыми звёздами цвета. Рядом один из тех истуканов, что разбросала по степи вера и воля её древних насельников. Бесстыдной улыбкой кривятся толстые тяжелые губы на едва намеченном лице. Связаны камнем ноги, и круглыми нарывами топорщатся грубо изваянные груди. Высится над провалом, стережет клад, этой земли смерти — воду.
Радость близкого отдыха и прохлада оживляют Эсмеральду. Золотистыми огоньками вспыхивают её синие очи, просверкивает жемчугом зубов румяная улыбка…
— О-ла-ла! — радостно кричит она и, дав шпоры лошади, вихрем подлетает к истукану.
Вежливо снимает шляпу. С лукаво-изящным смирением кланяется идолу.
— Здравствуйте, уважаемый дедушка.
Нагнувшись с седла, срывает гибкую пахучую ветвь шиповника, прикалывает на грудь к грубому полотну блузы.
— Souvenir, о вашей милости, дорогой дедушка. Поверьте, никогда, никогда не забуду вас. Toute a vous, excellence!
Сладок отдых после трудного пути. Весело потрескивает костер, бросая розово-золотые тени на серые валуны, меж коих, словно рассыпанная ртуть, блестит драгоценная вода.
Эсмеральда расшалилась. Поет «Изящную Блондинку». Кэк-Уоком обходит костер.
Зато Лизимах резко изменился. До сих пор старик не мог нарадоваться: никогда еще не проходилась Красная Степь так легко. Обычно двенадцать дней тяжких блужданий, а мы за трое суток сделали чуть-ли не полпути.
Но сейчас Лизимах недовольно хмурится: какой-то испуг чувствуется в его неожиданном беспокойстве. Начинаю расспрашивать. Сначала не хочет говорить, потом, нехотя, признается: беда в сорванной Эсмеральдой ветке шиповника.
— Зачем, барышня, зачем? Нехорошо… Как нехорошо…
— Да что нехорошо, черный чорт?