Подобно своим соратникам Юрию Селезнёву и Вадиму Кожинову, Юрий Кузнецов стал явлением эпохи. «Остальные — обман и подделка», — говорил он, явно дразня и раззадоривая бесчисленных тусовщиков, особенно ангажированных «шифровальщиков пустот» на Парнасе, будь то так называемые постмодернисты, исповедующие андеграунд или маньеризм.
г. Краснодар
Александр Георгиевич Федорченко родился 23 августа 1942 года на Кубани в городе Тихорецк в семье железнодорожника. После школы он два года отработал на Тихорецком мясокомбинате и только потом поступил на историко-филологический факультет Краснодарского педагогического института. Получив диплом, Федорченко стал воспитателем несовершеннолетних преступников в Каменномостской спецшколе. В 1967 году он связал свою дальнейшую судьбу с Кубанским сельхозинститутом. В середине 70-х годов его друг критик Юрий Селезнёв попытался помочь ему поступить в аспирантуру Литературного института, но из этого ничего не получилось. Позже Федорченко издал в серии «ЖЗЛ» биографию академика П. П. Лукьяненко.Владислав Золотарёв. «Скажи по-русски!..», или Уроки Кузнецова
Когда я обдумывал, как озаглавить эти воспоминания, первое, что просилось в название, было «Чёрный пакет». Ведь именно в нём — в чёрном пакете — я и обнаружил совершенно случайно эту, особенно дорогую моему сердцу фотографию. Господи, как же поздно мы осознаём неповторимость прекрасных мгновений обыденной жизни! Нет, чёрному цвету здесь не место. Разве что в качестве пятен на солнце — с Земли их не видно.
Тот день был переполнен солнцем до краёв. Да вы взгляните на лица, запечатлённые на фотографии. Светится мудрое чело поэта Юрия Сердериди. О чём он думал тогда? Задаю этот вопрос себе, а на память приходит байка для писательских жён: «Если поэт сидит на кухне и, ничего не делая, смотрит в окно, не сердитесь на него — он всё равно работает».
А вот — Валера Горский. (Тот ли это Горский, который на проводы друга — Юрия Кузнецова — в Литинститут заказал духовой похоронный оркестр?.. — на «успех безнадёжного дела!») Стоит рядом живой и невредимый. Поэт Божьей милостью, впалой грудью своей сдерживавший неукротимое буйство души, прятавший совестливость — и лёгкое подшофе тоже! — за чёрными пятаками очков… Руки, словно по команде надзирателя, закинуты за спину, казните — душа моя открыта! Как открыто душам людей каждое его стихотворение, оставленное нам в духовное наследство. Оставил и ушёл так трагически рано.
«Над вечностью ликуют соловьи…» — так я начал стихотворение памяти Валерия Горского. Но это уже потом, позже. А здесь, на фотографии, мы все живые, молодые и здоровые. И это ощущение молодости, как и неразрывного с ней заблуждения о нескончаемости жизни — «Всё ещё впереди!», охватывает меня и сейчас, когда всматриваюсь в лица безмерно дорогих мне Друзей.
Вот рядом с Валерой Горским, другом молодости, с которым начинали протаптывать «поэтическую стезю» в Тихорецке, стоит светлоликий Юрий Кузнецов. Могучий телом и душой, непоколебимый в мудрости своей. Все годы до чёрного ноября 2003-го сознание того, что Юра жив и здоров, вселяло жизнеутверждающую энергию в мою угнетённую утратами душу, опрокидывало печаль.
Вспомнился мой первый приезд к нему в Москву осенью 74-го, увы, уже ушедшего века. Поезд прибыл на Казанский вокзал рано утром, и я, сдав «кладь», попросил таксиста показать мне красавицу-Москву. «Водила», на моё счастье, попался не рвач, а добрейшей души — истинно русский человек: в пути мы останавливались, выходили покурить, любовались панорамой Лужников. Ленинские горы возносили меня на непостижимую ранее высоту духовной благодати.
Москва до такой степени закружила, что вечером, предварительно созвонившись с Юрой и получив от него подробнейшее описание, как найти его «хитрый дворик», я, очумевший, натыкался на непонятные тупики: заблудился в столице! Юре пришлось самому вызволять меня из столичных лабиринтов.
У него накануне вышел в «Современнике» первый московский поэтический сборник «Во мне и рядом даль». О нём заговорили: ведущие литературные критики узрели в Кузнецове талант недюжинной силы. И всё это — на уровне тогдашней «Литературной газеты» и «Лит. России». Поэтому встречи с Кузнецовым я, «только подающий большие надежды», и ждал, и побаивался.
Но Юра рассеял все мои тревоги. Он встретил меня на выходе из глубокого полутёмного двора добрейшей ироничной улыбкой: «Выкарабкался? Пошли».
Кузнецов пригласил «в честь кубанского казака» своих сокурсников по Литинституту. Я выкладывал на стол отборную, февральского улова, жирную тарань, и москвички «падали в обморок» — в комнате стоял визг восхищения. Я чувствовал себя на высоте под одобрительно-горделивые взгляды земляка.
Выпили. Загалдели. В центре внимания был он, Кузнецов. Особенно неистовствовала начинающая поэтесса Рая Романова. «Всё, Юрочка! Снежный ком покатился с горы, — кричала она, — ты вечен! Бессмертен!» Широкая, развееренная ладонь повисла над столом. Гости умолкли.
Юра указал глазами на меня и, взяв фужер, сказал: «За русских людей. За нашу Кубань. За казака-поэта!» Эти же слова, произнесённые кем-то другим, воспринялись бы избитым трафаретом, банальными, затёртыми… Но у него это прозвучало так естественно!
Больше всего я боялся, что вот сейчас Юра скажет: «Прочти что-нибудь новенькое, казак!» В те минуты я не помнил ни одной строчки из того, что уже было опубликовано, в том числе в первом коллективном сборнике «Горизонт». Но никто не читал своего, все просили читать Кузнецова — его знаменитую «Атомную сказку» и другое не менее известное.
Не знаю почему, но тогда я всё равно чувствовал себя не просто гостем, а поэтом, представляющим всю Кубань. А ведь не было сказано ни одного слова «в лоб». Все — исподволь, так, что никто и не «унюхал». Кузнецов поставил меня на самый высокий курган степной Кубани: соображай, под тобой века, вокруг — неохватная степь и пахари её. Думай, способен ли ты передать её аромат и запах пота труженика так, чтобы потом сказали: о, цэ наш — станичник. Не можешь? Забудь, выброси свою писанину.
…На Кубани проводились Дни Советской литературы. В Краснодар приехали знаменитости: (Николай?) Носов, Виктор Боков, Глеб Горбовский и — в этом ореоле живых классиков русской литературы Виктор Астафьев! — И, конечно же, наш земляк: Юрий Кузнецов! Краснодар трепетал! Литературная Кубань уплотнилась в Доме Просвещения Крайкома партии на Красной 5-ть. И (Николай?) Носов — по-фронтовому врезал: «Кого вы боитесь?!!» Для местных авторитетов это был удар «под дых», ага! — Медунов поморщился!.. А кучка «котят, которых душили» возликовала!
Ветер бесстрашия и свободы сквозняком очистил духоту зала…
В Драмтеатре (по старинке), а нынче Филармонии, вечером торжество: Кузнецов читает стихи, в которых Юрий Гагарин проходит сквозь Кремлёвские стены: потрясающее по тем временам произведение! Графоманы изображают непонимание очевидного.
Необходимое отступление: мы с поэтом Алексеем Неберекутиным в гостях у поэтессы Валентины Сааковой в номере гостиницы «Кавказ». Я читаю стихи «Мне близка печаль кургана…» Валентина Григорьевна по-матерински — как она умела слушать! — одобряет стихи: «Надо печатать!..»
И вот эти же стихи я читаю в комнатушке у Вадима Неподобы, куда мы зашли распить бутылку вина, трепетным голосом Юрию Кузнецову.
Мне близка печаль кургана, / Но и присказка мила, / Что станица без баяна — / Словно птица без крыла! / Не плясал, не хороводил, / Не топтался за спиной… / Я при всём честном народе / Поклонился ей одной, / То летящей над рекою, / То забытой навсегда, / С непонятною тоскою / И весёлой иногда, — / Русской песне! Что ЕСТЬ лучше… и т. д.
Поликарпыч внимательно выслушал и спрашивает: «А зачем же по-немецки?» Я «обалдел»! «Юра! Что?» — «Что ЕСТЬ лучше!» О-о-о! Минута недоумения. Тишина. Переглянулись. Вадим расхохотался. Я соображал. Ага?!
— Не переживай! — улыбнулся Юра, — скажи: «что ЖЕ лучше!» Будет по-русски.
Господи, как всё просто! Вот она гениальная простота раннего Кузнецова. Ведь кому ни читал — никто не обратил внимания на такой «ляп»!
Ночь я не спал. Кузнецовская энергия мысли — будоражила. Мне казалось, что он её — вулканную! — с трудом усмиряет-удерживает. И что самое главное, бескорыстно жертвует собой ради друзей. Ему в тягость посредственность, одарённость, даже талантливость, но он не подаёт вида, терпит присутствие друзей-товарищей — поймут, оценят! — а на лице написано: «Бог терпел и нам велел!» А ведь это было уже после первой встречи на кухне общежития с Николаем Рубцовым, на вопрос которого, почему студент не приветствует гения, внимательного к простому народу, Кузнецов подумал: «Странно, на одной кухне — и два гения!» После безумно-героического шага в ночь-бездну: в окно (если не ошибаюсь) пятого этажа — и не разбиться насмерть! После знакомства со своей будущей женой — очаровательной Батимой! Ведь это были знаковые события, и таинственность гениальности уже следовала за ним по пятам. И, банально говоря, общение с ним оставляло неизгладимое впечатление. Да и то: являюсь я к нему поздно вечером, промокший, в грязных ботинках, а Кузнецовы жили уже в новой квартире в районе Рижского вокзала, на, кажется, восьмом этаже, и Юра, посмотрев на меня, как на явление в лаптях, спокойно говорит: «Батима! Удели гостю внимание!» И она без тени пренебрежения к незваному гостю, помогает мне привести себя в порядок. А через час, на мою просьбу посмотреть ночной Кремль, земляк великодушно отпускает жену и мы едем на такси через всю Москву на квартиру, где я остановился у сестры Бориса Васильева, за Кубанской таранью и пр. И возвращаемся, и продолжаем застолье, и только теперь я осознаю своё вторжение, как преступное воровство времени у гения! А сколько было таких, как я? И ведь вины нашей в этом, собственно, нет: Кузнецов притягивал к себе какой-то Божественной силой: трудно было устоять!
Но это грехи молодости, а спустя четверть века, когда журнал «Родная Кубань» во втором номере за 2001 год воскресил моё имя подборкой стихов, и Виктор Иванович Лихоносов отозвался добрым словом о ней, и поинтересовался, что послужило решению после столь длительного молчания прислать стихи в журнал, я преступно промолчал, что «поднял меня в последний бросок в атаку» Юрий Кузнецов поэмой «Путь Христа», опубликованной в «РК»: я ведь несколько раз порывался обратиться — по старой дружбе! — со стихами в журнал «Наш современник», непосредственно к Юрию Поликарповичу, но что-то удерживало меня, я рвал письма со словами: «Рад бы в Рай, да грехи не пускают!», боясь разочаровать Поэта, и не только это, — главной причиной нерешительности было глубочайшее преклонение перед гениальностью и надежда на встречу с ним. Я настолько уверовал во встречу с ним, что так и не отправил ни одного письма ему. И вдруг — известие о смерти! Это был удар «ниже пояса». Москва для меня померкла. Депрессия продолжалась долго. Утешением было единственное: не я один такой!..