Помню, с каким воодушевлением он готовился к Юбилейному вечеру, к своему 50-летию, когда он должен был читать свои стихи, было приглашено телевидение. «Это вам не Вознесенский, не эстрада — приговаривал, — сейчас другая будет поэзия!». Рубашку белую наглаживал.
У Исаковского очень ценил «Враги сожгли родную хату». (А вот про «Катюшу» говорит, что эта песня — «не русская».) У Наровчатова два стихотворения отмечал из его ранних стихов военной поры. Я их потом нашёл в наровчатовском сборнике. Говорил, что если бы не Наровчатов, ещё неизвестно, что бы с ним было (в том плане, что Наровчатов повлиял на его судьбу, как наставник, помог ему). Про Прасолова он как-то сказал — «вторичный поэт». Василия Казанцева ценил. Был даже момент, когда вышел один из «Дней поэзии», он развернул и говорит: «Смотри, какое стихотворение хорошее!», и начал читать большое стихотворение Казанцева.
— Это не в том выпуске, который он сам редактировал?
— Кажется, нет. В своём-то выпуске он, кстати, и четыре моих стихотворения отобрал. Я помню, когда его сделали главным редактором «Дня поэзии», он в таком был приподнятом настроении: «Батима! — говорит. — Надо халат купить бухарский!» (Мечта у него была такая удалая, барско-молодецкая).
— Известно, что он Николая Тряпкина выделял.
— Да. С Тряпкиным мне, кстати, тоже довелось общаться. Я ему свою книжку подарил, он говорит: «Приезжай в гости». И вот два или три раза я был у Тряпкина в гостях. Как-то упомянул Пастернака, а Николай Иванович, оказалось, Пастернака ценил …и он достал его книгу с полки, стал читать… Я потом рассказал об этом Кузнецову — Юрий Поликарпович поморщился, говорит: «Ну, я чё-то такое подозревал. Чувствовал, что что-то здесь не то…» (с каким-то таким неприятием).
— А как Тряпкину стихи Кузнецова, он что-то говорил об этом?
— Я однажды прямо спросил: «А как вы к Кузнецову относитесь, Николай Иванович?». «Ну, да, — говорит, — это поэт к-к-онечно — б-большой… Н-н-о он считает, что всех заткнул за пазуху… Ну, я, положим, тоже считаю, что все они у меня в кармашке…» (это Тряпкин говорит так, с лукавинкой) «Но тут, — говорит, — ведь можно и ошибиться…». Но в целом он высказался так уважительно и одобрительно. Он ведь знал тогда об отзыве Кузнецова о себе, это уже после того было… Я сам, когда прочитал восторженный отзыв Кузнецова о Тряпкине, решил: надо с Тряпкиным поближе познакомиться. И вот два или три раза я к Тряпкину ездил. А потом я даже был редактором его книжки, когда работал в издательстве «Современник». Я и кузнецовской, кстати, книжки был редактором. Когда у него избранные пошли одно за одним в 1990-м году. Тогда павловские деньги были как раз (потом они все рухнули). И вот у него такая волна пошла — сразу несколько избранных: в «Худлите», в «Современнике», в «Молодой гвардии». А сам он, главное, сидел без денег. Огромные деньги должны были быть, а он их не мог получить. Книжки сданы уже, «сигналы» выпущены, а у него нет денег. А потом, когда он уже получил их сразу все, я даже занимал у него. Меня обокрали как-то, когда из ЦЛЛ-а ехал, залезли, все деньги мои вытащили. И я говорю: «Юрий Поликарпович… (я его никогда на ты не называл) Не могли бы выручить? Одолжить…». Мы пошли в сберкассу у него рядом с домом, и он снял тысячу рублей (тогда это сумма большая была; мы с семьёй на такую на юг ездили).
— А вот, кстати, интересно, в чём именно заключалась ваша редакторская работа, что именно вы там делали?
— Да, ну, ничего… Конечно, он всё сам принёс. Это было избранное — поэтическая серия «Россия». В этой книге очень хорошая его фотография, он там молодой. Я настоял на ней, говорю: «Юрий Поликарпович, давайте вот эту фотографию!». Ну, я всё вычитал, конечно, хотя, он потом говорил, когда мы в такси ехали, что всё-таки есть опечатки. Но порядок и состав он сам определял, я не вмешивался.
— А аннотацию кто писал?
— Я, наверно… Ну, не он — точно. Кстати, Юрий Поликарпович в издательстве «Современник» тоже работал — в редакции национальной поэзии. Но когда я пришёл, к тому моменту он уже выпустил книжку «Во мне и рядом — даль», стал уже знаменитым поэтом и через какое-то время ушёл на вольные хлеба. Он сам говорил, что эта книжка с очень большим трудом, мучительно продиралась! Если бы не работал в редакции, конечно, неизвестно, сколько бы ждать пришлось! Когда он был на вольных хлебах, иногда тосковал, что у него нет работы; это ещё задолго до прихода в «Наш современник» было… Говорил мне: «Надо бы пойти работать… А куда?» — так как-то размышлял… А когда ещё мы вместе работали в «Современнике», я помню, его выбрали в редсовет. Был такой поэт, не так давно умер, Игорь Ляпин. Он к Кузнецову очень отрицательно относился, завидовал, ревновал. И вот на редсовете обсуждали какую-то рукопись, рецензентом которой был Ляпин (сам Ляпин её предложил). А вторая рецензия была — кузнецовская — резко отрицательная. Кузнецов зарубил. Зашёл спор об этой рукописи. И Юрий Поликарпович говорит: «Да там нет ничего!» (очень резко). А Ляпин встал и в ответ Кузнецову: «Да ты сам плохо пишешь!» — дерзнул так. А тот ему: «Да ты с ума сошёл!». Причём это было ТАК сказано! «Ты с ума сошёл!!!» — очень забавно, как будто он увидел какое-то чудище. Вот такие наглецы попадались («Ты сам плохо пишешь!»). Это было непередаваемо!
К сожалению, я и тогда предчувствовал, что надо всё это записывать. Потому что столько было всего услышано! Суждений метких, верных оценок. Всё очень кратко, ёмко. И, причём, без всяких каких-то развитий. Он редко когда какую-то мысль развивал… Две фразы — и всё.
Помню, он как-то пришёл в редакцию «Современника» и прочитал стихотворение о перестройке «Откровение обывателя». Была зима, он снял шапку, достал втрое сложенный листок и стал читать…
Ещё я года четыре работал в Бюро поэзии при Союзе писателей под председательством Кузнецова — на совещании по приёму в Союз. Однажды на процедуре приёма одного поэта отмечали сильное влияние на этого поэта Тютчева… И Кузнецов выдал перл: «Тютчев дорогу перебежал». А другому — тот работал в «Современнике» и долго мялся, документы собирал в Союз — он говорит: «Ну, ты перескромничал!» — что-то такое. У него были отдельные выражения прямо — не в бровь, а в глаз…
Как-то перед или после Бюро он отозвал меня в сторонку и тихо попросил: «Слушай, тут такое дело… Надо рубануть одного кандидата». Я спросил: «Кто такой?». «Да в том-то и загвоздка, что большой начальник. Анатолий Лукьянов. Псевдоним — Осенев. Никто не хочет связываться: вдруг он спросит, кто зарубил? А тебя пока мало знают в литературных кругах…».
Ещё был момент с предвыборными речами. Сначала выступил Валентин Устинов и сказал, что уложится в минуту, описывая свою программу (что он сделает, став председателем Бюро). Следом вышел Кузнецов и сказал, что уложится — в полминуты. Кузнецов тогда пообещал, кажется, что для действительных членов Союза писателей добьётся постоянной, ежемесячной субсидии (творческого пособия). Просил, кстати, меня и Олега Кочеткова слишком горячо не выступать в его поддержку («голосовать-то — голосуйте»): «Чтобы никто не подумал, что вы мои клевреты». И вот он тогда победил и во второй половине 1990-х четыре года был председателем Бюро. Я через некоторое время у него переспросил насчёт субсидий. Он говорит: «Ладно, ты об этом сильно не распространяйся. Это не так просто делается…». Бюро он всегда вёл уравновешенно, сдержанно, порой с юмором, довольно свободно так. Почти никогда не пропускал. Лишь иногда, когда уезжал в творческие командировки, его замещал Александр Бобров. А так Юрий Поликарпович любил даже прийти пораньше, постоять покурить на лестнице перед началом.
Своих учеников по Литинституту он поддерживал. Помню, добился для своего семинара творческого вечера в ЦДЛ.
— А на ваши книги он какие-то отзывы, рецензии делал?
— На вторую книжку, когда я ему подарил её, он, прочитав, написал рекомендацию в Союз писателей. Он там отметил сродство «поэзии Нежданова» с поэзией Фета и Владимира Соколова. Целый лист, плотно исписанный. Причём он быстро написал, охотно. Выделил там стихотворение «Горсть земли» (четыре строчки), написал, почему оно ему понравилось. Эта рецензия где-то есть у меня, я её несколько раз использовал с гордостью. И где-то есть рукописный лист его поэмы «Золотая гора». Мы с ним как-то сидели, я смотрел в его рукописи варианты к поэме, крутил лист А4, исписанный с двух сторон: он весь был в четверостишиях — всё почёркано. Протягиваю обратно, а он говорит: «Оставь себе. Для потомства».
А ещё у меня есть стихи: «Это было так давно, что вспоминать уже не надо…» («Старинная усадьба» называется) — и Кузнецов однажды говорит: «Ну, ты берёшь прямо — один в один! Так недопустимо!». Я даже вздрогнул: «Где, Юрий Поликарпович?». Он говорит: «В переводах у меня». И он мне даже назвал. А у меня была книжка этого Атамурата Атабаева, я её всю пролистал — не нашёл. И говорю: «А где именно, Юрий Поликарпович? Где? Мне просто интересно!». «У Атабаева» — только и сказал. Потом, когда я ему давал подборку стихотворений в «Наш современник», включил это стихотворение, но, чтобы выйти из положения, написал посвящение Кузнецову и эти строчки оставил. Он на полях написал: «Юрий Кузнецов», и вернул мне пачку стихов с карандашной пометкой этого стихотворения. А я так и не нашёл, где повтор… Потом даже в кавычки заключил — «Это было так давно…», как цитату. Но и как цитату Кузнецов это не принял. Кстати, когда публикация вышла, он сказал: «Только у нас за стихи платят»…
Надо отметить, что курил он нещадно, себя не жалел… Только закурит — новую. Одну за одной. Приходит, допустим, Коля Дмитриев (он помогал Кузнецову рецензировать), — сидят, смолят. Окна закрыты, дым коромыслом — невозможно находиться. На сердце, конечно, это не могло не сказываться. Причём, и прогулок он не признавал — таких, чтобы от этого строчки приходили или образы. «Я не люблю, — говорит, — так вот просто гулять, как некоторые… Не понимаю этого…». В этом смысле он был домосед. Кстати, очень был хлебосольный, радушный хозяин. Если Батимы не было, он сам готовил или разогревал еду. Когда садились трапезничать, говорил: «Давай, давай! Ешь!», и ломти мяса накладывал, если это было первое. Я говорю: «Юрий Поликарпович, не хочу больше…». А он: «Нет, давай, давай! Ты с дороги — тебе надо!».