К слову, за год до этого Наровчатову исполнилось 60 лет. Кузнецов посвятил тогда своему учителю стихотворение «На юбилей Сергея Наровчатова». Он писал:
Так напомни последним друзьям,
Так поведай грядущим невеждам,
Как ты шёл по зелёным дворам,
Как ты шёл по опавшим надеждам,
Как спросил у бегущего дня:
— Чёрт ли там, молодой и безвестный? —
И с опаскою вырвал меня,
Словно грешного духа, из бездны.
Кузнецов Юрий Павлович[6]. Долгое время у него был как бы «бег на месте». Стихи получались вымученными и натужными. Трудно и тяжело мыслящий человек, он не мог нащупать того неуловимого, что превращает стихотворчество в поэзию. Недавнее обсуждение его стихов обнаружило резкий качественный скачок — наконец, строки стали не просто строками, а подлинной лирикой. Лирика эта не сердечная, не любовная, а исповедальная. Теперь я уверенно могу сказать о Кузнецове, что он человек не только способный, но талантливый. Творческий рост К. очевиден.
Сергей Наровчатов
(Из характеристики, данной поэту после окончания третьего курса Литинститута 25 мая 1968 года).
Курсовая работа Ю. Кузнецова о поэзии Смелякова претенциозна, начиная с ложного тезиса, вынесенного в заглавие. Откуда такая недоброжелательная поза, такой эстетско-формалистический «пафос» разоблачения поэта? Для этого автору понадобилось взять цитаты из Флобера, Лессиняк[7] и Л. Толстого, чтобы ими (цитатами) доказать «внешний реализм» у автора поэмы «Строгая любовь» (о ней в рецензии ни слова!), у автора превосходных стихов, таких, как «Наш герб», «Милые красавицы России», многих — в том числе и искажённо представленных рецензентом — «Хорошая девочка Лида», «Пряха», «Если я заболею». Видеть в этих стихах «подделку», «поверхностность», «подмену внутреннего зрения внешним» — значит совершать подмену правды о поэте предвзятым оригинальничаньем. Автор постарался занять такую позицию по отношению к поэту, чтобы и самому запутаться, и читателя эпатировать, уже не разбираясь в средствах («маскировка», «поэт изобразил замаскированного под работягу иностранного шпиона», тон недоброжелательства, демагогии: «Что ж, будем бдительны»). Произвольны и субъективны комментаторские приёмы критика. Вольно рецензенту не любить того или иного поэта, романиста, драматурга. Но есть критерий стремления понять, уразуметь творчество рецензируемого художника, пафос субъективности согласовать с пафосом объективности. Ю. Кузнецов подменил анализ наскоком предубеждённого человека. Видимо, автору придётся поучиться даже такту и тону критического отношения к материалу. Эту работу, весьма произвольную, я засчитать за годовую курсовую не могу Автору предлагаю написать курсовую (на любую тему курса) заново.
Василий Сидорин
(Из отзыва на курсовую работу Ю. Кузнецова)
1968 год.
Сидорин Василий Семёнович (1898—?) — критик. С 1948 по 1950 год он был беспартийным директором Литинститута и, по мнению властей, проявил недостаточную активность в изобличении и изгнании космополитов. Как литературовед Сидорин занимался в основном Дмитрием Фурмановым.
Наиболее резкий творческий рывок. По сравнению с первыми годами пребывания в институте, почти неузнаваем. Стихи стали масштабными, глубокими, зрелыми. Это поэт большой потенции и перспективы. Подборку его последних стихов я предложил в «Новый мир», где она сейчас принята к печати. Подготовил сборник, который будет издаваться в библиотеке «Московского комсомольца». Мною написано к нему предисловие.
Сергей Наровчатов
20. VI.69 г.
Юра пишет потрясающие стихи, в которых бревно жужжит, дыра от сучка свистит, камень просыпается…, но их никто не понимает.
Олег Чухно
(Из разговора поэта с критиком Инной Ростовцевой в конце 1960-х годов).
Чухно Олег Иванович (1937–2009) — поэт. По профессии он был учителем английского языка. Одно время поэт приятельствовал с Юрием Кузнецовым (они оба считали себя кубанцами). Но потом их дороги разошлись. Судьба сложилась так, что Чухно рано стал инвалидом и многие годы вынужден был провести в центрах социальной защиты.
В последние годы жизни поэт, по свидетельству краснодарского писателя Виктора Домбровского, даже не желал слышать имя Юрия Кузнецова. Что произошло и почему он возненавидел Кузнецова, пока остаётся неясно.
В стихах Кузнецова есть кое-что от моды (об этом несколько позднее…), но, думается, если это и «мода», то она стала частью натуры самого автора и потому уж, видимо, и не мода.
Юрий Кузнецов бесспорно талантлив. Талант — это редкостное умение найти из россыпи слов одну-единственную неповторимую песчинку — нужное слово. Его эпитеты много значат! Вот человек с «мирной осмотрительной судьбой». Здесь в слове «осмотрительной» целый кодекс жизни, характер, философия.
А вот «под дыханьем позднего тепла обманутая вишня зацвела».
Обманутая вишня! — Это хорошо. Это слово открывает даль. Это тоже мысль, философия. В стихотворении «Бумажный змей» такие строки:
Куда он взлетает, мой мир молодой,
Наверно, с земли и не видно.
Вот только сильнее мне режет ладонь
Суровая длинная нитка.
И здесь философский подтекст, и это «мой мир молодой» хорошо, поэтично и многозначительно.
В стихах Кузнецова ощущается какая-то большая печаль. Она присутствует почти в каждой строке.
Другу друга не просим участия
В этой жизни опасной земной.
Для старинного смертного счастья
Милый друг возвратится домой.
Но в финале этого «возврата домой» «Пустота — никого! Ничего!» О чём печалится поэт? Что гнетёт его? — В стихах ответа нет.
Настроения заказать нельзя, как нельзя приказать человеку быть весёлым, да и нужно ли пошлое бодрячество? Мир сложен. Поэт имеет право на философские раздумья, они не всегда могут быть весёлыми. У человечества много нерешённых проблем. Словом, меланхолическая окраска поэзии Юрия Кузнецова вполне объяснима.
Но есть нечто, о чём хотелось бы поспорить с поэтом, что я назвал бы «модой», и мода эта — и у нас, и за рубежом — этакий детский протест против цивилизации и детская печаль об утраченной патриархальности. У Юрия Кузнецова особенно наглядно это выражено в стихотворении «Атомная сказка».
И улыбка познанья играла
На счастливом лице дурака.
С этим своеобразным неоруссоизмом сплетаются старо-русские мотивы и образы. «Россия со ставнями», «У колодца в деревянном раздумье журавль» и даже раза два мне мелькнул иконный лик Христа, этакий старорусский, деревенский, совсем не мистический, обиходный, земной «Господь».
Всё это — мода. Детская, наивная мода. И подсвечники, какими ныне полны магазины, и ужины со свечами, и иконы на книжных полках у убеждённых атеистов. Всё — мода. Можно, конечно, найти этому объяснение. Прогресс ломает старое, иногда что-то и милое нашему сердцу, но всё-таки, как бы мы ни тешились старинными свечами, мы не откажемся от электрического света. Человечество не вернётся назад.
Я позволил себе эту лёгкую полемику с автором стихов, однако вовсе не хочу навязать ему свою точку зрения. Пусть продолжает мыслить, как сам считает нужным. В конце концов, даже в неоруссоизме есть нечто полезное. Он поможет прогрессу не так уж размашисто отметать и уничтожать старое и, может быть, даже восстановить кое-что из старого, возродить неразумно отвергнутое.
Стихи Юрия Кузнецова задушевны, лиричны и умны. Сочетание философского раздумья с искренностью чувства придаёт им обаяние и прелесть.
Я от всей души желаю ему счастливого пути в большую поэзию.
Сергей Артамонов
9/III-70
Артамонов Сергей Дмитриевич (1915—?) — литературовед. С 1953 года учёный в течение тридцати шести лет возглавлял в Литинституте кафедру зарубежной литературы. Его перу принадлежали монографии о Вольтере и Бомарше.
В 1970 году Артамонов рецензировал для госкомиссии диплом Юрия Кузнецова. В 1983 году он стал доктором наук.
Уже в 1982 году Кузнецов в очерке «Очарованный институт» вспоминал: «Зарубежную литературу читал С. Д. Артамонов. Легко, без напряжения, с неким галантным изыском он перелетал из одного века в другой. Следя за его порхающей мыслью, я прозревал корневую систему мировой культуры, в которой всё связано и имеет свою генеалогию, даже ночной горшок пересмешника Гейне, певца „Германии. Зимней сказки“». По свидетельству Кузнецова Артамонов своими рассказами о фронтовой жизни в чём-то поколебал его романтизм и побудил пересмотреть прежде увлечённое отношение к романтикам.
Мне давно уже представляется, что современная наука, подобно Фаусту, продала душу чёрту, и что получается из этой сделки — никому неизвестно. В «Атомной сказке» рука молодого поэта бесстрашно нащупывает узел противоречия между естественностью и анализом, познанием и результатами. И это малая часть тех граней, которые можно разглядеть в этом стихотворении.
Сергей Наровчатов
1970 год
…Аналитический скальпель может превратиться в опасное орудие. Важно, в чьих руках он. Иванушка, герой «Атомной сказки» молодого поэта Ю. Кузнецова, экспериментирует над лягушкой, не подозревая, что губит прекрасную царевну. Для него главное, что лягушка «пригодится на правое дело», и, ничтоже сумняшеся, он препарирует «белое царское тело» и пропускает через него электрический ток…