ился в этих лесах, может быть, именно здесь впервые познал силу любви…
За этими размышлениями я и не заметил, как пришел. Дом Лаурика — просторный, двухэтажный, почти без украшений — словно вырос из-под земли, выступил вперед из строя высоких светлых сосен. Мне сразу же подумалось: третий раз бываю здесь, а всё никак не привыкну. И, наверное, не привыкну никогда. Просто чувствовалось — дом и окружающий его лес, из дерева которого он построен, — что-то единое, неделимое.
Дверь в невысоком заборе, как и всегда, была не заперта. Помнится, когда мы с отцом впервые приехали сюда, я, только что встретивший пятую свою зиму, громко смеялся над этим забором: чуть повыше плетня, такой же хлипкий. Вот у нас, в Ардкерре — это да! Просто так через стену не перелезешь, даже если стража и позволит — лестница нужна, да еще и не всякая сгодится. А тут — разбегись как следует, ударь плечом — и нет забора. А если волк, кабан, медведь? Отец тогда тоже посмеялся немного, но не над забором. Надо мной. А когда я уже был готов разреветься от досады, терпеливо объяснил: ни один дикий зверь не посмеет пролить кровь рядом с домом Мудрого, а уж чтобы на человека напасть — и думать нечего…
Войдя во двор, я некоторое время подождал, пока появится Кольна. Этот смешной толстяк, которого очень немногие способны были воспринимать серьезно (и напрасно!), всегда каким-то чудом узнавал, что к его господину пришли, и неизменно встречал гостей. Встречал, расспрашивал, коротко бросал: «Жди» и скрывался в доме. Потом возвращался. А там уж смотри: кивнет толстяк — значит, твое счастье, а разведет руками — приходи позже.
Ждал я достаточно долго. Солнце припекало вовсю, и хотя нарядный алый плащ — подарок Ард-Ри — я, немного помедлив, всё же решил оставить в колеснице, рубашка под мышками и на спине намокла от пота. Кольна не появился.
И никто из слуг Лаурика — тоже.
С трудом поборов волнение, я громко провозгласил здравицу Четырем, хозяину дома, поднялся по ступеням и решительно протянул руку к широкому медному кольцу, вделанному в дверь, собираясь постучать. И тут…
— Ты кто? Тебе что нужно?
«Не узнал», — пронеслось у меня в голове. Странно сердце слегка кольнула обида. Говорили, что наш Мудрый помнит по именам любого, с кем хоть однажды беседовал со мной он говорил больше десяти раз. Ну, может быть, не все десять осознанно, но все равно узнавал, кивал, гладил по голове…
— Привет тебе, о Светоч Предела, Уста Тех, Кто всё видит, да не оставит тебя Их Благодать…
Я говорил уставные фразы, машинально, не задумываясь, а сам исподтишка разглядывал высокую фигуру Лаурика, выросшую в дверном проеме. Разглядывал и не понимал. Сомнение задело мою память своим легким крылом.
Мудрый не узнал меня…
Мудрый горбится…
Мудрый чуть покусывает ус…
Мудрый сам встречает гостей в дверях…
Да ну — чушь! Всё — чушь! И не такая уж я важная птица, в конце концов, чтобы сам Лаурик Искусный…
— …оглох?
Тьфу, позор! Задумался совсем. Неуважение-то к хозяину какое!
— Прости, о Мудрый. — Улыбнулся. Не сердится.
— Устал небось с дороги?
— Нет… То есть…
— Жарко?
Ну точно, ошибся я. Он, он. Наш Мудрый. Всё знает, всё видит, всё понимает…
— Что ж, добро пожаловать, посланник Ард-Ри. Проходи… Гуайре.
Лаурик говорил это, уже идя впереди и показывая дорогу. Да и закрываемая дверь скрипнула неожиданно громко, разрезав фразу пополам. Разумеется, Мудрый произнес «сын Гуайре». Уж отца-то он хорошо знает… знал…
Я ожидал, что мы станем беседовать в любимой комнате хозяина дома, на втором этаже. Она, сколько я ее помню, всегда залита солнцем. Но Мудрый немного помедлил у лестницы, будто что-то обдумывая (или вспоминая?), а потом решительно мотнул головой и указал куда-то вбок, где в полумраке едва угадывались контуры дверного проема.
В доме царила тишина, и хотя хозяин ступал бесшумно, как охотящаяся рысь, мои сапоги, казалось, оглушительно грохотали. Не выдержав, я осмелел и спросил:
— Мудрый… А где Кольна?
Остановившись на мгновение, Лаурик, не оборачиваясь, отрезал:
— Умер. А всех прочих я отослал. Мешают.
«Умер». Слово как слово. Короткое. Емкое. Не «погиб», не «скончался». Просто — умер.
«Что с твоим псом, дружище?» — «Да так. Умер…»
Но ведь Кольна — верный, преданный, умевший делать то, что нужно тогда, когда нужно, знавший все тайны своего господина и тенью сопровождавший его повсюду, — ведь Кольна не пес.
Никогда я не умел скрывать чувства. И уж конечно, Мудрый, с легкостью читающий в душах, прочел в моих глазах всё.
— Люди рождаются и умирают, — твердо произнес он. — Таков порядок, установленный Четырьмя. Все люди, даже Их слуги. Кольна умер, служа Им. Ты хотел бы лучшей смерти, Бранн?
Кровь прилила к моим щекам.
— Прости…
— Пустое. Я не сержусь. Ты голоден?
Я отрицательно покачал головой.
— Тогда садись и рассказывай.
Я сел и сплел пальцы. С чего начать? О чем рассказывать этому человеку, который знает всё, знает меня, Бранна Мак-Сильвеста, даже лучше, чем я сам себя знаю?
И внезапно, будто со стороны, будто кто-то другой двигал моим языком и губами, услышал:
— Я не верю, о Мудрый.
Лаурик пристально глядел на меня, и мне стоило огромного труда не отвести взгляда от его пристальных, чуть прищуренных глаз.
— Не веришь во что?
— Ты, конечно, Мудрый, о Уста Четырех! — торопливо, запинаясь чуть ли не на каждом слове, заговорил я. — Ты не можешь ошибаться, но…
— Но ошибся, ты хочешь сказать?
И вновь я почувствовал, как неудержимо краснею. И вновь отстранение, странно глухим голосом:
— Это не она. Не Этайн.
— Не Этайн — что?
О Всеблагие! Если бы глаза и уши мои не утверждали, что напротив меня сейчас сидит, небрежно закинув ногу на ногу, облокотясь на стол и явно надо мной издеваясь, Лаурик Искусный, то я…
Слова хлынули из меня полноводной рекой. Пересказывая события последнего полугода — те, свидетелем которых я был, те, о которых слышал от других очевидцев, и даже те, о которых лишь догадывался, — я неотрывно глядел на хозяина дома. На что я надеялся и чего ждал, знают лишь Четыре. Лицо его ни на мгновение не изменилось, не моргая, всё так же пристально глядели глаза.
Наконец я закончил и перевел дыхание.
— М-да, — протянул Лаурик. — История… Ответь мне честно, Бранн, — ты ее любишь?
Мое горло спазматически сжалось.
— Я… Я не смею…
— Не смеешь, но любишь?
Какой ответ он ждал от меня? Да нужно ли было что-нибудь отвечать?
— Встань.
Погруженный в свои думы, я машинально выполнил приказ.
— А теперь поклянись. Пред лицом Тех, Кто всё видит и дышит, Тех, Кому все мы служим от рождения до самой смерти, поклянись, что без моего дозволения ты никому — ни живой, ни мертвый — не расскажешь того, что сейчас услышишь.
Внезапно пересохшими губами я выговорил слова клятвы. Мудрый удовлетворенно кивнул:
— Теперь сядь и слушай. Я не знаю, кто являлся Ард-Ри во сне той ночью.
Ноги, казалось, подломились сами собой, как будто неизвестный враг подкрался со спины и полоснул по сухожилиям под коленями. Кулем с мукой я рухнул обратно на лавку, задыхаясь, как вытащенный на берег лосось. В висках кузнечным молотом грохотало: «Не знает! Не он! Невиновна!»
Лаурик покачал головой и пододвинул ко мне серебряную чашу на высокой ножке. Не разбирая вкуса питья, давясь, я осушил половину, а другую пролил на грудь и на стол.
— Да, не знаю, — задумчиво повторил через какое-то время Мудрый. — Но это не значит, что Этайн и впрямь невиновна.
— Как? — вырвалось у меня. — Но ты только что сказал…
— Нет. Это ты только что сказал. А я внимательно тебя слушал и теперь попытаюсь подытожить.
Неизвестный с моим именем и моим обликом является во сне к Ард-Ри и предупреждает его о предательстве жены. Ард-Ри скачет в указанное место и находит там людей Илбрека. Что они там делали? Ведь приказ Луатлава был ясен: вся свита Лоннансклеха вместе со своим господином должна покинуть владения Ард-Ри. На следующий день он бросает обвинение Этайн, и та не может ничего ответить. Почему? Не потому ли, что оно было справедливо? И наконец, той же ночью происходит похищение взятой под стражу правительницы и ее сводной сестры, во время которого гибнет твой отец — человек, бесконечно преданный Ард-Ри; его побратим и личный советник. Если это заговор, то удар был нанесен мастерски.
Я со стоном обхватил голову руками. Спокойный, размеренный голос Лаурика, его беспощадные, логичные слова были острее копейных жал. Что я, молодой глупый воин, мог возразить на это?
Я и молчал. Ответ нашел сам Мудрый:
— С другой стороны, — начал он, постукивая костяшками пальцев по своему колену, — тут есть ряд неувязок.
Во-первых, молчание Этайн в ответ на обвинение можно истолковать вовсе не как признание вины, а напротив — как скорбь и гнев. Представь сам: человек, которого ты любишь и который совсем недавно любил тебя, бросает тебе такое в лицо, да еще и не сам лично, а посылает другого, пусть даже и своего побратима.
Во-вторых, исчезновение Ниам. Всем известно, что она давно и безнадежно любит Илбрека. Всем известно, что Илбрек давно и безнадежно любит Этайн. И лишь из-за ее личной просьбы и просьбы Ард-Ри согласился он жениться на сводной сестре правительницы. Но после твоего поединка с его сыном и того, что случилось после, Лоннансклех, разумеется, ни о какой свадьбе и слушать не желал. Как ты считаешь, стала бы Ниам помогать другой женщине — пусть и сводной сестре — отобрать у нее жениха? Или же вновь мириться со своим подчинительным положением? Быть любовницей, согревающей ложе господина лишь изредка, от случая к случаю? И смирилась бы с этим сама Этайн, гордая правительница и дочь правительниц, кровь от крови Сильвеста Кеда?
И наконец, в-третьих. Тот, кто назвался моим именем, предупредил, что через пару ночей он сам прибудет в Ардкерр на суд. Но я-то лишь сегодня утром вернулся из другого Предела и не собирался вновь покидать дом, пока не решу всех дел, накопившихся в мое отсутствие. С этой точки зрения Этайн, если она действительно невиновна, гораздо выгоднее дождаться меня… ну, или того, кто обещал прибыть, чтобы он снял с нее обвинение. Побег же, напротив, лишний раз подтверждает виновность. Кроме того, твой отец. Человек, всегда относившийся к ней с большим уважением и любовью,