— Ну ладно, — сказал дедушка. — Только уговор: встать надо до зари. Я тебя будить не буду и бабушке не велю. Если проспишь, значит, ты еще маленький.
— Ладно, — согласился Костя и поскорее в постель лег. «Как бы не проспать, как бы не проспать», — думал он в кровати. И уснул.
Спал Костя, спал и вдруг слышит: «Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку!» Громко. Костя проснулся. А как проснулся, так сразу все вспомнил.
— Дедушка! — закричал он. — Где ты? Не ушел?
В комнате все еще темно было.
— Здесь я, — слышит Костя. Теперь он уже и сам разглядел: дедушка сидит на скамейке и сапоги надевает.
Кряхтит, охает.
Костя прыг с постели. Поскорее оделся и говорит:
— Я готов. Идем!
— Неумытый? — спрашивает дедушка.
Костя наскоро умылся — и к двери. Но еще пришлось куртку да кепку надеть.
— На заре, брат, всегда прохладно, — объяснил дедушка.
Снял он ружье со стены, патронташем опоясался. Вышли наконец они на улицу.
Ни темно, ни светло. Ночь кончилась, а утро еще не наступило. Сереет.
— А и вправду холодно как! Отчего это? — спросил Костя, поеживаясь.
— Земля за ночь остывать стала. К осени, брат, дело.
До пруда было недалеко.
Когда пришли, Костя увидел: пруд совсем не такой, как днем. Камыш стоит черный. Вода серая, и от нее холодом веет.
Дедушка с Костей под куст спрятались. Это чтобы их утки не заметили. Вот немного погодя край неба будто загорелся. Сразу полоска леса обозначилась вдали. И вдруг Костя увидел: красный мячик стал подниматься из-за леса.
— Солнышко встает! — крикнул Костя.
— Тсс! — сердито проворчал дедушка.
Ветерок пролетел… И камыш, вторя дедушке, прошептал: «Тшш…» От солнышка через весь пруд красная дорожка протянулась. Опять подул ветерок. Красная дорожка затрепетала на волнах. А в камышах какая-то пичуга запросила: «Пить-пить…» Вдруг над прудом раздался громкий свист крыльев… Над водой летели большие серые с длинными шеями птицы.
«Утки», — только успел подумать Костя.
Бум-м! Грянул выстрел. Костя вздрогнул и вскочил на ноги. Дедушка тоже стоял. Он держал в руках ружье. Легкое облачко дыма уплывало в камыш. Костя все же успел заметить: убитая утка с плеском упала в воду. Совсем рядом, у берега.
— Есть! Попал! — закричал Костя. Он приплясывал, хлопал в ладоши. И все кричал:
— Попал!
Дедушка вошел в воду. Здесь было мелко. Он только зачерпнул немного воды в сапог. Но утку все-таки достал и дал ее Косте.
— Все, брат. Больше не прилетят. Распугали. Можно и домой отправляться.
Костя вдоволь налюбовался уткой. Потом он ее подвесил к поясу: так охотники делают.
— Дедушка, давай скажем, что утку я убил. Ладно?
Дедушка не ответил.
Солнце уже высоко поднялось. Теперь оно было не красное, а как всегда, как днем. Смотреть на него было больно глазам. И все вокруг изменилось. Камыш больше не казался черным. Красная дорожка на воде пропала. На ее месте танцевали солнечные зайчики. Все птицы давно проснулись. Они громко распевали разными голосами. Ни за что не разберешь, которая про что поет.
Дедушка с Костей шли домой. Утка болталась у пояса и мешала Косте идти. Но он терпел. «Вот бы кто-нибудь навстречу попался, — мечтал Костя. — Подумают, это я убил утку. „Ай да Костя!“ — скажут».
Но никто не попадался навстречу.
Дома их встретила бабушка.
— Вот! — сказал Костя и с гордостью показал ей на утку.
— Ну, это, конечно, Костя убил, — сказала бабушка. — Дедушке-то где же. Старый он стал.
Дедушка с ружьем стоял на пороге и смотрел в пол. Костя обернулся, взглянул на него и вздохнул:
— Нет, бабушка, не я убил. Мы вместе. Правда, дедушка?
— Вот это правда, — весело откликнулся дедушка. — Вместе!
КТО КОГО ИСПУГАЛСЯ?
от как было дело…
Сидел я поздно вечером дома один, потому что папа и мама эту неделю во вторую смену работали.
И должен был я сидеть до половины первого ночи, то есть я должен был спать, но я сидел и читал книгу «В дебрях Уссурийского края».
Мне захотелось по карте посмотреть, где это все происходит, про что в книге говорилось.
У нас большая старая карта Советского Союза есть. Она в сенях на шкафу лежала. Вышел я в сени, а там темным-темно: лампочка недавно перегорела. Ну, нащупал я в углу столик, придвинул к шкафу, залез и шарю в темноте. Помню, что карта, свернутая в трубку, здесь где-то лежит, а под руку все папки какие-то попадаются, книги…
И вот кажется мне, что около меня еще кто-то есть. В темноте часто так кажется. Я знаю. И все-таки неприятно. Ну, шарю и вдруг слышу, будто кто-то рядом чихнул тихонько. Я даже замерз сразу. И ведь знаю, что никого не должно быть сейчас, потому что сени были заперты. Были… Вот то-то, что были, а сейчас… Кто его знает?
Вдруг кто-то опять, теперь у самого лица: «Фыркчхи!».
Эх! Я как заорал, стол покачнулся, грохнулся я на пол и сам не помню, как в комнате очутился. Наш кот Васька за мной пулей влетел. Я дверь на запор…
«Кто это, — думаю, — там? Кто?»
Смотрю, Васька стоит посреди комнаты, спину выгнул дугой, хвост крючком изогнул и тоже в страхе на дверь смотрит.
— Кись-кись, — говорю. — Ты чего, дурак, испугался? Со мной не пропадешь!..
Нарочно громко говорю, чтобы там, за дверью, слышали.
А Васька сел, взглянул на меня и… чихнул.
ЧЕСТНОЕ ПИОНЕРСКОЕ
Володьки «честное пионерское» — все равно что «здравствуй» или «прощай». Сто раз на день можно от него услышать.
Вот смотрите, что вчера, например, было. Старшеклассники обещали взять наше звено с собой на экскурсию в Краснокамск — бумажный комбинат осматривать. Это в награду за то, что мы помогли им школьную библиотеку перенести в другую комнату и на книги кармашки наклеили.
В половине восьмого утра нам велели быть на вокзале. Конечно, Володька, как всегда, дал честное пионерское слово, что будет готов, когда я за ним зайду.
Ну вот. Стучусь я к нему в семь часов. Никто не отзывается. Значит, отец с матерью уже на работу ушли. А Володька? «Ну, ясное дело!» — думаю. И так забарабанил в дверь, что собаки на дворе залаяли.
Слышу за дверью: шлеп-шлеп.
Это Володька, босой еще, бежит открывать дверь.
Вхожу. Володька, конечно, еще неумытый, мечется в одних трусах по комнате и бормочет:
— Вот понимаешь, тут сам вчера положил. Хорошо помню. Честное пионерское…
Это он про свои носки. А они лежат спокойно на стуле, под книгой. У него вечно так: щетка сапожная на столе валяется, а книга где-нибудь в углу брошена.
«Эх, — думаю, — дам я сейчас ему тумака и уйду. Охота, в самом деле, из-за него на вокзал опаздывать!»
— Да вот они, твои носки, — говорю. — Такое у тебя слово? Я ждать не буду. Я пойду.
А он уже носки напялил и брюки ищет.
— Ага, — кричит, — попались! — обрадовался, что штаны нашел.
Рубашка тоже скоро отыскалась, за стулом.
— Нет, — говорю, — я пойду и вообще заходить к тебе больше никогда не буду.
А он приплясывает, торопится:
— Я сейчас, минуточку, секундочку… Честное пионерское.
Вдруг встал и озирается по сторонам.
— Чего еще? — спрашиваю.
— Ремень…
Нырнул Володька под кровать, выполз оттуда, в другую комнату побежал, потом опять под кровать полез. Чихает там, возмущается:
— Лежит, наверное, где-нибудь и смеется чад нами.
А ремень висит себе на дверной ручке. Но мне не до смеха стало, когда я на часы взглянул.
Вытащил я Володьку за ноги из-под кровати:
— Вот он, твой ремень.
— Ну вот, сам видишь, — говорит мне Володька. — У меня, в общем, порядок, только я еще не привык к нему. Честное пио…
— Брось болтать, скорее поворачивайся! Смотри, уже четверть восьмого…
Он мигом рубашку натянул так, что она затрещала по швам, даже пуговица отлетела.
— Давай, давай скорей! — кричу. — Растяпа сонная!
Вдруг смотрю: опять он засуетился, глаза таращит во все углы.
Снова под кровать полез — свои ботинки искать.
Стал я ему помогать. Всю комнату обшарили. И за корзиной в углу смотрели, и сундук отодвигали — не нашли, вспотели оба.
Сел я на стул, чуть не плачу от обиды. А Володька кружится по комнате и вдруг что-то на этажерке принялся искать.
Вскочил я — и к двери. Уцепился за меня Володька, в глаза засматривает.
— Подожди… — жалобно просит.
Ну, конечно, жалко мне его стало. Всегда он так… на психологию мою действует.
— Обувай, — говорю, — что-нибудь другое. Есть же у тебя. Только скорее!
— Я в калошах пойду, — хнычет он.
Меня смех разобрал, как представил я себе Володьку на экскурсии в одних калошах.
Ну, он догадался, наконец, брезентовые туфли надел.
Мы уже бежать кинулись, вдруг Володька как шлепнет себя по лбу — и назад. Откинул угол матраца, а там его злосчастные ботинки лежат.
— Это, — говорит, — я придумал, чтоб не забыть ботинки утром почистить! Ну ладно, бежим. А то и в самом деле опоздать можем. Честное пионерское, опоздаем!
Прибежали мы на перрон, пыхтим, отдуваемся, видим: последний вагон уплывает от нас.
Опоздали… Сдержал слово Володька.
ЗВЕНО ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЕ
а перемене Машу Птицыну окружили девочки. Сразу же стало известно, что новенькая — отличница и что ей было жалко уходить из своей школы.
После уроков звено осталось на сбор.
Ваня Игнатьев молча стоял у окна, почесывал затылок, поглядывая то на Машу, то на ребят. Их было четверо, не считая новенькой.
— Чего же тянуть? Начинай, Ваня, — разом заговорили ребята.
— Вот, значит, ребята, в нашем звене… в общем, прибавилось…
— Пернатых, — добавил Сережка Волькин, тоненький, стриженый под бокс паренек.
Маша улыбнулась, откинула назад косичку и прикрыла ресницами смеющиеся глаза.
— У нас в звене, — продолжал невозмутимо Ваня, — все ребята занимаются техникой. Так что, может быть, Маше будет неинтересно…