— Можно спросить?
— Можно, — разрешил я, в очередной раз поудобнее перекладывая исхудавшее тело в своих объятиях.
Рыжий закрепил поводья на козлах и повернулся ко мне лицом.
— Зачем ты это сделал?
— Что именно?
Он указал на девушку.
— Ах, это… А зачем тебе мой ответ?
— Затем, — сурово сказал Натти. — Она ведь не кукла тебе, не игрушка.
— Знаю.
— Вот поэтому и настоял на своём. Неохота мне в куклы играть. Вырос я из того благословенного возраста, когда приятно чувствовать себя единовластным повелителем хотя бы одной, пусть даже и неживой души.
— Она для дела предназначена была.
Да уж. Для дела грязного и кровопролитного.
— Она своё отслужила.
— Отслужила? Так теперь, значит, можно выкинуть?
— Отпустить. На свободу. Позволить жить так, как ей самой того захочется.
Натти с явным раздражением мотнул головой:
— А о себе ты подумал?
В первую очередь. Я же не совсем дурак, чтобы думать сначала о чужой, а потом о своей выгоде. Но из уст помощника все эти вопросы звучали как-то странновато. Казалось бы, он должен быть рад, что его товарищ по несчастью получил отставку от докучливой службы, а все выглядит ровно наоборот.
— При чём тут я?
Рыжий выдохнул что-то вроде беззвучного ругательства:
— Она тебя защищала.
— Угу. А потом будет другой защитник.
— Вот! Потом! Когда оно наступит, это «потом»?
Я вспомнил скороговорку коротышки и въедливые расспросы Кифа.
— Месяц. Два. Может, к осени.
— И всё это время ты будешь один.
Да. Верно. И буду молиться Божу, чтобы тот в милости своей посылал мне таких противников, с которыми я смогу справиться самостоятельно. А демоны и одержимые ими — не моя забота. На то другие охотники есть.
— Тебе-то что?
— А ничего. — Он будто обиделся, отвернулся и какое-то время смотрел на дорогу, медленно ползущую под копыта лошади, но потом не выдержал и продолжил разговор: — Я ведь тоже здесь живу. Хочу и дальше жить спокойно.
— А я при чём? Мешаю твоему спокойствию?
Натти перевёл взгляд на полог коляски и глубокомысленно заметил:
— Смотрители всегда разные.
— Ну да. Они же люди.
— Один лучше, другой хуже.
Интересно, к какой половине меня отнесут после моей смерти. Сейчас, по всей видимости и по мнению помощника, я, похоже, нахожусь во второй.
— Но ведь их назначают не просто так? Не тянут жребий из мешка?
— Так-то оно так… — протянул рыжий. — Да не совсем.
— Что ж, открой мне сию великую тайну!
— Смеяться потом будешь. Если захочешь — буркнул рыжий. — А тайны никакой нет, только подумать всем лень.
— Знаешь, мне тоже лень думать. Особенно сейчас.
— Оно и видно. Но раз уж дорога долгая, расскажу чуток.
Я изобразил проникновенного слушателя, чем вызвал на лице Натти новую недовольную гримасу, но рассказа всё-таки не избежал.
— В каждой сотне человек легко найти пяток таких, которые могут исправно делать одно и то же дело. Но человек не ярмарочная кукла, его за ниточки не потянешь, потому как порвать можно. Вот и получается, что на смотрительском месте есть, к примеру, эрте Ловиг, умелый, много знающий, только староватый. И есть ты.
— Только не говори, что молодоватый!
— Всякими мерками можно мерить… Так вот, вы оба одну и ту же задачу решите, коли вам её задать. Но решите-то по-разному!
— Это плохо?
— Не хорошо и не плохо. Жизнь это, вот и всё, — вздохнул рыжий. — Смотрителю что важно? Сделать дело. А чем оно закончится, предсказать заранее всё равно нельзя, потому и итог мало кого беспокоит. Всё равно что стражник городской: нужно ему на службу каждый день выходить, он и выходит.
— Даже если знает, что не вернётся?
Небрежное, вскользь сделанное замечание почему-то обрадовало моего собеседника.
— Ага, вот и ты догадался!
— До чего?
— До главной здешней закавыки. Вот лежит посреди дороги камень, а люди жалуются, мол, проехать не могут. Что можно сделать?
Просто звучащие загадки всегда самые трудные, это я знал наверняка. Но попробовал ответить:
— Убрать камень. Оттащить, расколоть, если слишком большой… Да мало ли что ещё?
— А ещё можно дорогу в обход проложить.
— Пожалуй.
— А ещё. — Натти хитро прищурился. — Можно сидеть спокойненько на заднице и ждать, пока людям просить надоест и они сами всё устроят, как захотят. Или как им сподручнее будет.
Неспроста он завёл эти речи, ох неспроста! Не хотелось бы ошибиться, но, похоже, рыжий намекает на то, что мой предшественник частенько выбирал именно третий способ борьбы с камнями на дороге.
— Вот ты теперь знаешь несколько ответов. Какой бы выбрал, если бы вопрос задали?
— Про камень?
— И про него тоже.
— Теперь даже и не знаю.
— Вот! — Он повернулся, чтобы хлестнуть замедлившую шаг лошадь вожжами по лоснящемуся крупу. — Чем дольше, живёшь и чем больше узнаешь, тем осторожнее становишься. Раздумывать начинаешь, прикидывать, то да сё… А потом и вовсе пропадает охота шевелиться.
— Как и получилось с эрте Ловигом?
Натти не ответил, но, впрочем, ответа не требовалось… Значит, последние годы правления в Блаженном Доле все заботы перекладывались на плечи его жителей? А может, это и правильно? В конце концов, местное рыжее племя лучше знает, что ему нужно. Уж всяко лучше, к примеру, чем я.
— Зато здешние жители могли делать всё что захотят.
Мой помощник улыбнулся, но улыбка получилась пугающе кривой.
— Захотят… Не всё так просто, как кажется.
С этими словами он отвернулся, видимо больше не горя желанием вести беседы, зато оставил меня в покое. Наедине с немногочисленными мыслями. Даже с вопросами. Причём не имеющими ни малейшего отношения к теме туманной беседы.
Почему Киф уступил моему требованию? Золотозвенник мог бы просто сделать вид, что не слышит меня, и, пожалуй, рукоприкладство тут мало бы помогло. Одно дело припугнуть назойливого коротышку, совсем другое принудить к чему-либо вышестоящее начальство, такие вольности обычно не прощаются. Но почему он согласился? Ведь доводы против меня были много убедительнее моих. Напрашивается только один ответ: длинноносый чувствовал себя передо мной виноватым. За что? За лицедейство в мейенском поместье. За спешку своего приятеля, не позволившую сделать всё по правилам. Смешно? Да. Скорее можно поверить в то, что у «багряных» нет чести и совести, чем в то, что их могут одолевать вполне человеческие чувства. Даже если мы прошли через одну и ту же беду, вышли из неё с разными последствиями и никакого соучастия тут быть не может. Почему же тогда всё получилось? Какое значение имеют заботы Смотрителя Блаженного Дола для столичных Звеньев? Где они и где я! Во мне нет ничего драгоценного или хотя бы такого, что можно продать. И всё же я увидел потакание моим слабостям. Вернее, одной. Но кто сказал, что она окажется единственной в жизни?..
Ньяна дышала всё так же ровно, и я, убаюканный мерными движениями её грудной клетки, сам мало-помалу задремал, едва ли не видя неразборчивые сны, пока коляска резко не остановилась. Наверняка Натти поступил так нарочно, чтобы разбудить меня. Мог ведь и за плечо тронуть, так нет, предпочёл слегка нагадить. Как будто обиделся. Хоть бы объяснил, за что, а не дулся…
Я уже собирался сказать своему помощнику пару ласковых слов, но рядом с коляской раздался незнакомый мне доселе голос. Женский.
— Не слишком ли ты припозднился? Уже ко сну следует готовиться, а тут ещё и гости…
— Быстрее ехать не могли. Да ты сейчас сама всё увидишь.
Натти отдёрнул полог коляски, помогая мне вместе с моей ношей выбраться наружу и оказаться лицом к лицу с довольно молодой женщиной, одетой в просторное белое платье. Но гораздо сильнее мало уместного пока по весне цвета одежды меня удивило другое. Вокруг головы женщины был повязан того же целомудренного цвета шёлковый шарф, оставляющий открытым только лицо, от бровей до подбородка. И, надо сказать, весьма красивое лицо.
Если лисичка Нери была просто мила, то черты этой женщины заставляли восхищённо приоткрыть рот, хотя невозможно было понять, чем же они так замечательны. Вроде вполне обычные, они словно светились изнутри спокойствием и всепонимающей добротой, вызывая в памяти сказки о добрых волшебницах, наделяющих своими подарками послушных детей и отзывчивых взрослых. А ещё возникало острое ощущение, что сам ты, давно покинув ряды первых, на свою беду так и не попал к последним.
Возможно, во всём был виноват свет фонаря, обрывочный и дрожащий от ленивых вздохов тёплого ветра. Или разыгравшееся воображение. Но всё равно, глядя на женщину, кротко и заботливо улыбающуюся незнакомым и нежданным гостям, верилось, что она никогда и никому не причинит вреда. Нет, даже намного точнее и определённее: не сделает больно.
— И кто же это у нас тут? — ласково спросила незнакомка, осторожно приподнимая край накидки, в которую была завёрнута Ньяна. — Ах ты ж бедненькая… Несите её в дом, эрте. Я тотчас займусь малышкой.
В любых других обстоятельствах подобные обращения звучали бы издевательски или лицемерно, потому что по возрасту моя бывшая защитница и женщина в белом платье были не так уж и далеки друг от друга, здесь же казались более чем уместными. А когда незнакомка, не заботясь о сохранности посуды, сгребла всю утварь с кухонного стола на пол, помогла мне уложить на освободившееся место Ньяну и начала осматривать спящую, я понял, почему происходящее не вызывает у меня удивления.
— Вы лекарь?
Женщина, не прекращая осмотр, молча кивнула. Зато Натги не поленился вставить своё словечко в разговор:
— И лекарь тоже.
— С ней всё будет хорошо?
Вместо ответа меня посредством ненадолго поднятой вверх ладони попросили подождать. Пришлось подчиниться и развеивать скуку наблюдением за быстрыми и сноровистыми руками лекарки, обмывшими от следов чистки погруженное в сон тело, а потом нанёсшими новый слой мази, правда, в отличие от того снадобья, которым пользовалась бритоголовая, это почти сразу же впиталось в кожу, на глазах сглаживая припухлости и успевшие образоваться кровоподтёки. А мне почему-то вспомнился Гирм. Наверное, потому, что его зелья обладали не менее чудесным действием. В своём роде.