— Что именно я должен увидеть?
Элса положила ладонь на деревянный бортик грядки, будто нуждалась в опоре.
— Это особые растения.
— Догадываюсь.
— Они обладают особыми свойствами.
— Какими?
Я приготовился услышать перечисление возможностей вроде тех, которыми славились зелья Гирма, но всё оказалось намного проще. И сложнее.
— Заживляют раны, оставленные временем. Ненадолго, разумеется.
— Не понимаю.
Женщина усмехнулась и продолжила свой рассказ тоном наставника, увещевающего непослушных и несмышлёных учеников:
— Эрте Роханна, как и многие другие мои покупательницы, немолодая женщина. Очень немолодая. Её тело, как ему и следует по законам божьим, стареет… Снадобья, которые я делаю, помогают ненадолго вернуть коже упругость, глазам блеск, членам подвижность. Они не лечат. Не могут, скажем, повернуть время вспять. Но могут создать видимость молодости.
— Значит, той женщине они…
— Перестали помогать. Либо ей захотелось большего.
— И вы способны дать ей это большее?
Элса посмотрела мне в глаза:
— Раньше я бы ответила: могу, но не хочу. Но теперь…
— Теперь?
— Уже не могу. И это самая лучшая новость, которую я только могла получить.
А ведь она на самом деле рада. Я бы даже сказал, счастлива.
— Я понесу любое наказание, которое вы назначите. Оно стоит хороших вестей, принесённых вами.
Если бы я ещё знал, чем они хороши!
— Не торопитесь. То, что вы признаете свою вину, наверное, правильно. Но для начала объясните мне, какова она на самом деле.
Элса удивлённо подняла брови:
— Разве мало того, что я сказала?
— Мне? Мало. Пока я понял лишь одно: вы не можете удовлетворить запросы покупательницы. Почему?
Она не ответила, продолжая смотреть на меня с явно нарастающим недоумением. Видимо, мой предшественник и впрямь приучил всех местных жителей к тому, что решение не зависит от истинных обстоятельств происшедшего. Ну так и жил бы тут вечно, а не оставлял на меня своё странное хозяйство!
Я двинулся вдоль грядки, поглядывая по сторонам. Травки, цветочки… Мерзостное зрелище, хотя и завораживающее. Есть в них какая-то неправильность. То, что растут не под открытым небом, неудивительно: зима была всё-таки, а морозы — не лучший спутник зелёной травы. Морозы… Хм. А печей здесь, в отличие от соседних пристроек, почему-то нет. Ни одной. Значит, не из-за холода вся эта зелень здесь спрятана. И грядка с полом не соприкасается, а на ножках покоится. И пол плитами выложен, одна к другой плотно подогнанными. И окон здесь отродясь не было. Всё больше и больше странностей, однако.
В конце прохода на очередном каменном возвышении громоздилась кадка с деревцем не менее загадочного вида, чем все прочие растения. Толстый ствол был словно сплетен из множества тонких стеблей, постепенно расходящихся во все стороны голыми ветвями, усыпанными кое-где шишковатыми наростами. Мне почудилось какое-то движение в безлистной кроне, и я подошёл ближе, присматриваясь.
Вблизи нарост был похож на бородавчатую шляпку весеннего гриба, изрезанную червячными ходами. Которые вдруг, будто нарост учуял мой запах, зашевелились, перетекли один в другой, где-то рассосались, где-то сжались, становясь глубже, пока с древесной ветки на меня не посмотрело уродливое личико, расплывшееся в умильно-зловещей улыбке. Почти точно такое же, что корчило рожицы с серединной части моего бракка.
Но прежде чем я успел удивиться, Элса, всё это время терпеливо наблюдавшая за мной, успокаивающе заметила:
— Ваше тело пока ещё хранит следы юлоневого сока. Но не волнуйтесь, совсем скоро всё выветрится окончательно.
В жизни подобные мгновения случаются нечасто. Наверное, это и хорошо, потому что, когда разрозненные и раскиданные по закоулкам памяти клочки сведений вдруг, словно подхваченные порывом неощутимого ветра, начинают кружиться в безумном танце, на втором или третьем кругу сливаясь воедино, приходит то самое чувство, которого любой человек отчаянно сторонится.
Страх. Но не тот, что сковывает тебя по рукам и ногам, не давая вдохнуть, а совсем другой.
Ты как будто внезапно оказываешься над бездной, на краю обрыва, носки твоих сапог уже висят в воздухе, лишённые опоры, и только здесь, на тонкой грани между уверенностью и паникой, становится ясно: всё это время ответы и разгадки были рядом с тобой, вокруг тебя, близкие настолько, что ты наверняка касался их много раз полами своей накидки, только не находил времени или желания разглядеть, а теперь твой взгляд прояснился, но увидел в мельчайших подробностях вовсе не тот горизонт, о котором мечтал.
Я повернулся к Элсе и постарался сказать со всей возможной суровостью:
— Без объяснений не уйду.
— Это я уже поняла, — подтвердила лекарка.
Причём, судя по тому что черты её лица заметно расслабились, она ждала от меня именно такого требования.
— Тогда не тяните время.
Женщина кивнула, но прежде чем начать рассказ, развязала узел, скрепляющий концы шарфа. Белый шёлк, почувствовав свободу, плавно стёк на плечи, обнажая то, что я уже и так предполагал увидеть. Наголо бритую кожу головы.
— Я служила в Цепи одушевления.
Заметно. Можно было и не уточнять, показа вполне достаточно. Но почему в прошедшем времени?
— Вышли в отставку?
— Вроде того.
Я вздохнул:
— Хотите затянуть наш разговор? Я ведь буду переспрашивать тем больше, чем больше вы будете скрывать.
Элса подумала и ответила вопросом:
— А вы хотите знать всю правду?
Я задумался. Что-то подсказывало мне: объять искомое полностью не смогу. Или смогу, но не сразу, потому что для понимания, как и для осознанного действия, требуется привычка.
— Не всю. Но хотя бы столько, чтобы можно было принять решение.
Она улыбнулась и погрозила пальцем, как нянюшка проказливому ребёнку:
— Решение вы могли принять ещё за этими дверями. И сейчас можете.
Да, могу. Судьбу лекарки я могу решить как угодно и когда угодно. Но в том, что касается меня самого, поостерегусь решать, пока не узнаю всё что только возможно. Пока не войду в обстоятельства. Вот только, наверное, один Бож знает, как я не хочу в них входить!
И всё же это необходимо. Чем быстрее пойму, какой такой шлейф тянется за мной из Веенты, тем быстрее смогу оторвать его и развеять по ветру. Тем быстрее смогу стать свободным, а свобода стоит боли. Причинённой и другим и самому себе.
— Вы не вправе говорить о том, что меня интересует?
Женщина подтвердила:
— Не вправе. За пределами Блаженного Дола. Но здесь и Бож, и Боженка, и Дарохранитель — одно и то же лицо, которое отменяет любые клятвы и обеты, кроме собственной человеческой воли.
— И ваша воля?..
— Не против разговора.
Элса присела на ларь, где, по всей видимости, хранился садовый инвентарь.
— Что вы знаете о Цепи одушевления?
Я вспомнил снадобья Гирма, фокусы пухленькой сереброзвенницы в тюремной камере, трудную работу чистильщицы:
— Она творит чудеса.
— Хороший ответ. Наверное, самый приятный из тех, что я когда-либо слышала. И в общем-то верный. Вот только в тех чудесах нет ничего по-настоящему волшебного.
Лекарка помолчала, чуть поморщилась, словно ей вдруг вспомнилось нечто дурное, но не отступилась от продолжения рассказа:
— Вы уже наверняка слышали о демонах. В столичных краях подобные истории считаются провинциальными сказками, выдуманными, чтобы избавиться от скуки, но демоны существуют в действительности.
Да уж. Я видел двоих. Во плоти. И мне не мерещилось.
— Откуда и как возникают эти порождения скверны, никто не знает, но время от времени они появляются среди людей. Раз в несколько десятилетий. Удивлены столь короткими сроками? Да, род людской подвергается этой угрозе часто. Но недостаточно часто, чтобы каждый человек знал о надвигающейся опасности и был готов ей противостоять.
Вот и я ничего не знал. Ни в детстве, ни в юности не слышал и словечка о страшных пришельцах. И, честно говоря, немного обижен тем, что только теперь, задним числом, получаю хоть какие-то сведения.
— А почему бы не рассказать? Почему бы не рассылать глашатаев на рыночные площади? Не проводить службы в кумирнях? Цепь одушевления ведь молчит как рыба. Да и все остальные, кто осведомлён, тоже не спешат поделиться своими знаниями. Почему?
Элса виновато развела руками:
— Рассказать можно. Но если уж начинать, то не останавливаться на полуслове, верно? Вы же потребовали от меня объяснений? Вот и остальные люди потребуют. А если придётся открыть все подробности, могут возникнуть беды пострашнее пришествия демонов.
Пожалуй, она права. Допустим, какой-то части людей будет довольно и того знания, что демоны опасны. Поверят на слово. Но среди каждой сотни человек непременно найдётся хотя бы один, который из упрямства или из вредности во всём и всегда сомневается. Кто-то поупрямее меня. И тогда он спросит…..
— А что за опасность-то?
— Вы встречались с одержимыми? — вместо ответа спросила лекарка.
Если бы я служил в одной из Цепей, мне было бы довольно подобного многозначительного намёка. Но новоиспечённому Смотрителю Блаженного Дола знаний всё ещё не хватало, а значит, беседу следовало продолжить.
— Да.
— Видели их в деле?
— Да.
— И не понимаете, чем они опасны?
— Я понимаю, что они могут причинить и причиняют вред другим людям.
— А почему они так поступают, понимаете?
И тут я осознал, что ответ, каким бы простым и одновременно ужасным ни казался, уже вертится у меня на языке.
Люди ведь тоже иногда убивают друг друга. В погоне за наживой, из мести, из обиды, из ненависти. Но жестокие войны чаще идут между жителями разных краёв, а не между соседями. Потому что твой сосед — почти что родственник. Почти что единокровник, даже если ваши семьи не породнились между собой ни в одном поколении. И мы чувствуем себя одним народом, когда мы вместе. Я мог презирать обитателей Сальных кварталов, но, если бы понадобилось защищать Веенту от захватчиков или какой-то иной напасти, я бы защищал всех. Потому что мы родились и жили в одном городе, дышали одним воздухом, топтали камни одних и тех же мостовых.