И вдруг оказалось, что стоит над раскинувшим руки телом, сжимая в потной ладони топор взамен отброшенной дубины.
Убить! Пластать, кромсать и рвать на части было единственным, что наполняло всё его существо. Он занёс топор и вдруг увидел смотрящие на него снизу глаза. Увидел шрам, лоб в поту, бороду, слипшуюся в кровавый ком, тяжело вздымающуюся бледную, по сравнению с продублённым солнцем лицом, грудь и вновь глаза. Глаза… Без ярости, без мольбы, прозрачные, как чистые воды. Светлые глаза…
Руки с топором задрожали, но не от усилия убить, а от напряжения сдержать плясавшую сейчас в них смерть, которой неистово требовало всё существо. То исполински бешеное существо, что поселилось в нём и яростно сжимало и разжимало ледяными пальцами сердце. Убить! Убивать и убивать, даже мёртвое тело!
Он тряс головой, выл. Выл уже от усилия совладать с живущим в нём сейчас чудовищем. И вновь на губах пузырилась пена от жуткого усилия сдержать себя же! И не было сейчас внутри облечённых словами мыслей. Только сполохи ледяной сини и жёлтые лучи словно бились в сознании за право обладать телом, за душу!
«Претерпеть», – всплыло из-под ледяной стужи, каковой сейчас была вся его суть.
«Претерпеть… Претерпевший же спасётся», – вспыхнуло в голове, и оплыла от этого синяя мгла, как морозная ночь, как сугроб перед ослепительным рассветом. Оплыла, оседая. Рассеиваясь, истаивала, как иней, сковавший жёстко стремящуюся к солнцу траву!
Неждан тряхнул головой, ещё, заморгал… Топор выпал из ладоней, и не было сил… Колени подогнулись, он рухнул на них и, сотрясаясь, беззвучно зарыдал. Зарыдал, как плакал маленьким, уткнувшись в подол матери, давясь обидой на мир, на отца, на нехожавые ноги – как плакал у подола той, к кому чувствовал доверие. Брат Парамон прижал к груди его голову и, баюкая, словно чадо, цепляя окровавленной жёсткой бородой волосы, произнёс разбитыми губами:
– И Агнец победит зверя; ибо Он есть Господь господствующих и Царь царей, и те, которые с Ним, суть званые, и избранные, и верные… Победил. Ты победил в себе, сыне… Стучите, и отворят вам.
Неждан щекой и лбом чувствовал твёрдость простого деревянного наперсного креста, а вокруг в буйстве, в своём постижимом только Богу слаженном буйстве гремели птицы.
Вечером огонь в очаге не плясал – угли тлели, без спешки отдавая тепло. Мягкий свет, ровный, неискажённый, ложился вокруг. У Неждана болели рёбра, есть он мог только кашу – жевать не мог, болела скула, левый глаз заплыл. Брат Парамон припадал при шаге на ногу и лежать мог лишь на правом боку.
Неждан чистил меч. Ветошкой уже привычно пробегал по лезвию, на котором играли отблески.
– Тебе первому стоять, – сказал брат Парамон.
Лето набрало полную силу. Неждан упражнялся со щитом, дубиной и жердью. Подбрасывал и ловил на конец меча камешек, туго завязанный в холстину. Ставил силки, проверял верши, стирал в ручье порты и много слушал. Иногда не понимал и не запоминал тех слов, что говорил брат Парамон про Бога, но всегда улавливал смысл произнесённого, потому что было оно в согласии с великолепием трав, цветов, деревьев, живых тварей, ветров, небес и звёзд вокруг. И после этих слов хотелось кланяться не только камню, который в руках уже стал лёгок и привычен, но и всему, что вокруг. Кланяться земле. А перед небом склонять голову не приходилось, оно и так было высшим, и всё было под ним.
Те лапти, что в дорогу дал отец, давно истёрлись, истрепались. Но бросить их в текучую воду ручья Неждан долго не решался, а когда наконец, бросил, то смотрел, как они уплывают, и с ними словно уплывало и то, что связывало его с родимым селищем.
И вновь подумал, что, когда вернётся к отцу, к матери, сам в сапогах да с мечом, ещё и Белянке сапожки привезёт.
А пока вновь отлучившийся во Владимир-городец брат Парамон принёс ему новые лапти. Но их надевать Неждан и не собирался – в лесу летом не было нужды. Ходил босый.
Поутру, когда поели, Парамон сказал:
– Собирайся. Идём далее.
Странно и даже немного тоскливо стало Неждану, когда с торбой и завёрнутым в холстину мечом на плече он уходил от остывшего очага. Щит, жердь и дубина сиротливо лежали в траве.
Вслед за братом Парамоном, подойдя уже почти к самому краю поляны, он вдруг развернулся и, подбежав к камню, отвесил земной поклон.
Брат Парамон не сказал ни слова, только кивнул, когда Неждан вернулся, и молча зашагал в сторону Владимира, раздвигая травы посохом с крестом.
От Владимира, уже изрядно поднявшего над жёлтым откосом берега свои стены, после леса ощутимо несло вонью, дымом и едой.
– В сторону Киева отсюда обоз. Пристанем к нему.
Восемь подвод казались Неждану целой весью на колёсах. Помимо обозных мужиков, правивших лошадьми, с ним шли ещё люди, ехало шесть стражей в стёганых куртках и шапках на конском волосе.
У них были топоры, щиты, у одного лук-однодревок.
Неждан на стоянках собирал хворост, таскал воду и помогал распрягать лошадей. Им позволили сложить торбы на последний воз. А меч он так и нёс завёрнутым, на плече, как палку, привесив на него лапти.
Лес по сторонам дороги то придвигался, обдавая прелью, то отбегал всеми деревьями, скрипели колёса, и ноги тонули то в тёплой пыли, то в грязи, то в лужах.
– Отроче, чего палку-то свою на воз не положишь? – услышал вдруг Неждан над ухом голос одного из стражников, рябого, с клочковатой бородой. Его разморённое солнцем, неспешным движением лицо лоснилось: – Не тяжела? – спросил он.
Шедший за возом рядом с Нежданом мужик покосился на завёрнутый меч с болтающимися на нём лаптями.
– Несёт судьбу, как и всякий человек повинен нести свой крест, – отозвался брат Парамон.
Стражник перебрал поводья фыркнувшей лошади и проехал дальше.
На месте очередного ночлега чернели пятна старых костровищ, но травы коням хватало, и бежал ручей. Неждан с мужиками таскал хворост из подлеска для костров обоза и стражи к возам, составленным в круг. В сумерках хрустели кормом кони, иногда железно звякали в отдалении дозорные.
– Серебро у него там! Вы урмана с крестом где видели? – проговорил рябой стражник, подпихивая в костёр головню.
– У лапотника? – засмеялся другой.
– Да при чём лапотник? Под крестом – урман! Я их видел.
– Все видели…
– Все, – передразнил рябой, – а отрок его молчит… Ты видел, чтоб палку в холсты пеленали? – ткнул бородой рябой в лучника.
– Тихо! – шикнул старшина.
– Тать он! – вспыхнул рябой и глуше добавил, стрельнув на старшего глазами: – А серебро у него надо перед рассветом брать, чтоб обозные не видели.
– Тихо, – опять крякнул старший. – Ваше дело смотреть, чтоб ни одного круга воска с возов не пропало. А урман этот, сказывали мне, княжий человек.
– Княжьи урмане с топорами и кольчужные! – не унимался рябой. – А этот крестом кроется.
Старший почесал под пропотевшей, дубеющей от вечерней прохлады стёганкой и сказал:
– Завтра вступаем в Соловьиные леса. Если что начнётся, урмана стрелой первого. Понял, Девятко?
При напоминании о Соловьином лесе стража заёрзала. Лучник молча кивнул.
У обозного костра широко растянутые угли грели сразу несколько горшков и котлов. Люди жались к огню и озирались во тьму, хотя ночь была вполне обычной. Тёплая, звёздная. Лес тянулся такой же, как и до того, – густой, живой и многоголосый. По углям пробегала огненная дрожь, похожая на ту, которой вздрагивает легко тронутая ветром река.
– Мужики лес зовут Соловьиным… – то ли сказал, то ли спросил Неждан, садясь у воза, к Парамону.
Горшок разогретой с салом каши прижигал ему ладони даже через скомканную шапку.
– Леса, – отозвался Парамон. – Отсюда и за Оку-реку неспокойные леса.
Косолапый возница с такой же кривой, как его ноги, бородой свесился с воза и, блеснув белками, выдохнул:
– Тати всех языков бесчинства творят – разоряют обозы, даже княжьи. Кладут требы[47] тёмным богам. Людей на капище[48] режут, а кого холопят – продают хазарам. И по лесам их не изловить.
От костра к нему стали поворачиваться головы.
– Я тут многажды хаживал. Всякое видел.
Курносый парень с мягкой ещё бородёнкой подался от костра к возу и спросил:
– Дядько, а от чего леса-то Соловьиные?
Возница спустил с воза кривые ноги, ещё сильнее скособочил бороду, тень от неё легла ему на плечо, и ответил:
– Соловей – волхв страшный, у них за главного. Мерянского роду он. Слыхивал ты, поди, что меря не только по-людски говорить умеет, а и посвистывает по-соловьиному? В лесу надо тебе узнать, кто где, кричи не кричи, лес через себя голос не пропустит, а по-птичьи можно. Вот меря и научилась свистеть, да так, что хоть разговор можно разговаривать.
Неждан посмотрел на брата Парамона, тот согласно кивнул. Мужики у костра тоже закивали, а один, плешивый, прошамкал:
– Капище в дубраве у них тайной. И дубы поливают кровью. Зарыто там серебра и золота видимо-невидимо. А Соловей меж тех дубов сидит – свистнет – люди мрут, оттого там костьми всё выстлано.
– Слышно, – отозвался другой голос, – он мертвяков свистом на веси насылает! И вся навь ему служит! Тать он и душегуб, до нас обоз шёл – так в лесу и канул, у меня брат и вся семья…
– Рты закройте! Кличете! – с досадой рявкнул проходивший вокруг составленных возов старшина стражи. – Спать всем. Обозным костры жечь до утра. Кто за круг выйдет – порублю.
Обвёл всех глазами, задержал взгляд на Парамоне и пошёл дальше.
Ночь прошла для Неждана неспокойно, он просыпался на любой звук, да и весь обоз спал вполглаза. На рассвете гулко топтались кони и все, включая стражу, прежде чем есть кашу, бросали в костёр по ложке – Сварожичу[49], в убережение от зла в Соловьиных лесах.
Неждан зацепил каши с куском мяса – отдать огню, так же делал отец у овина