[50], разводя костёр, но остановил руку. Парамон черпал из котла, не прерываясь на требу.
– А ты что? Не желаешь от богов помощи? – нехорошо покосился на него косолапый возница.
Мужики заёрзали, от костра стражи повернулись головы.
Парамон прожевал кашу, обтёр ложку и встал, оборачиваясь.
– От горелой каши помощи не жду, – сказал он и слегка надвинулся на возницу.
Тот отстранился, уведя вслед за своей кривой бородой взгляд в сторону от страшного шрама и ледяных глаз.
– Уповаю на Господа, – продолжал ровным голосом Парамон. – Каждому воздастся по делам его. Что ты сделал для Бога? Кашу жёг?
Возница отодвинулся ещё дальше, Неждан отправил ложку в рот, а у костра стражи рябой переглянулся с лучником.
Возы вновь вытянулись по дороге. Люди сбились плотнее. Двое стражников постоянно отъезжали вперёд, остальные чутко слушали лес. Неждан тоже пытался слушать, но за визгом колёс, людскими голосами, фырканьем и конским топотом звуков из лесу слышно не было. Никаких, кроме птичьих.
– Соловей свистом с коня сшибает? – решил наконец спросить Неждан.
– Страшишься? – спросил брат Парамон, ровно отмеряя шаги посохом.
Неждан повёл головой и переложил меч на другое плечо. Телега подпрыгнула, наехав на корневище.
– Бесы находят жильё в сердцах человеческих. Поганый жрец и тать Соловей. Грабит обозы только при плохой страже. О себе распускает слух, зная, что страх – хозяин человека. Хочешь владеть людьми – стань хозяином их страхов. Ты слышал – обозные спорили о том, кто из них сильнее Соловья боится. И кашу жгли, чтобы страх утвердить. Поганая вера держится на нём. Истинная – на любви.
Дорога, обходя овраги, петляя, прорезала лес. Обозы в его цельной зелени прогрызли след, похожий на тот, что оставляет гусеница в яблоке.
При всяком извиве возы останавливались, впереди едущие стражники, один после другого, устремлялись за поворот и спустя время показывали руками, что ехать можно.
Девятко держал лук с натянутой тетивой поперёк седла. Остальная стража разобрала с воза копья. Конные держали их у стремени. Пешие шли со щитами.
На каждом возу поверх поклажи лежало по три-четыре сулицы[51]. Шедшие рядом мужики поглядывали на их тёмные гранёные наконечники с тревогой.
– Раньше Соловей по другим лесам сиживал, – услышал Неждан косолапого возницу. – И пока из тех лесов его гридь с княжьими урманами не выбила, много он весей и селищ пожёг, людей на капищах семьями резал. С тех пор здесь лютует. Как ворон… Сказывают, – наклонился возница к молодому мужику, – у него везде глаза есть…
Мужик заозирался.
– Везде лишь Божьи глаза, – прервал брат Парамон.
Возница подёргал кривой бородой, перебрал вожжи и не ответил. Подала голос кукушка. За ней из самых недр леса послышался далёкий свист, резанул лесные голоса и смолк.
Возница вскинулся, молодой мужик побледнел, а ближайший стражник перехватил копьё. Свист раздался снова, такой же далёкий, но с другой стороны.
– А отовсюду свистит тоже твой бог?! – прошипел, натягивая вожжи, кривоногий Парамону.
Парамон не ответил, посмотрел на старшину стражи, который, на рысях обгоняя обоз, проехал вперёд, за поворот.
Неждан ожидал, что листва раздвинется и кто-то пернатый, когтистый и жуткий, разрезая людей и коней свистом, обрушиться как вихрь. Вынесет из седла конных и начнёт рвать остальных. Его ладонь сильнее сжала рукоять спелёнутого меча.
– Сулицу рожном вверх возьми, – услышал он бесстрастный голос Парамона и увидел, что тот самый курносый парень, схватив с воза сулицу, тряся жидкой бородкой, наставил её на лес тупым концом.
Из-за поворота на рысях вымахнул старшина.
– Там, – проскрипел возница, – поляна и перекрестье. Дорога с полуночи с нашей сходится, и ещё одна проторилась в обход Соловьиных лесов. По старой-то ездить боятся…
– Обоз на поляне с полуночи, – гаркнул старшина. – К нему встанем, решим, как ехать, по объездной или прямоезжим путём.
Стража расслабилась в сёдлах, курносый опустил сулицу в подрагивающих руках. Замерший обоз дрогнул, вздрогнул и лес, будто к нему вновь вернулись звуки – шелест и птичьи переклики. Или люди, перестав вслушиваться в страшное, начали слышать обычное.
За поворотом сплошная стена деревьев редела, сходила на берёзовые перелески и расступалась на проплешине, поросшей высокой жёсткой травой.
Тут в одну колею сходились две дороги, одна с востока, вторая с севера. Но от этой единой колеи в сторону уходила ещё одна – объездная. Вкруг глубины Соловьиных лесов, прямой же путь, сверлящий чащу, был подзабит травами и мало наезжен.
На перекрёстке стояло подвод, возов и телег почти как на руках и ногах пальцев. Гомонили люди, трое с копьями конно сновали вокруг, на голове одного из верховых даже темнел железный шишак. Воняли костры. И дети были в этом обозе, а с ними и бабы.
После полумрака в лесу здесь было ярко, людно, громко. Парень, уже кинувший сулицу на воз, пошёл скорее, дробнее и веселей.
– Услышали боги-то… – проскрипел возница и, подтянув вожжи, пропел лошади, пошедшей бодрее: – Ти-иш-ша.
Неждан сидел возле Парамона, что-то перебиравшего в торбе на возу. Пахло едой, горелым, конями, потом, травой. Переступила, передёрнув кожей, лошадь.
– Много идёт, – оживлённо рассказывал тот самый парень с их обоза. – И урмане есть. – Он, словно приглашая к разговору, посмотрел на Парамона. – Говорят, они в сам Киев.
Парамон молчал, ковыряясь вслепую в торбе, возница неодобрительно посмотрел в его сторону и ответил:
– Воины они изрядные. Хоть вежество им и неведомо. Сколько их?
– Все с заводными конями! На конях кольчуги в мешках звенят, щиты круглые! – повернулся курносый к вознице. – У одного меч! Трое их. Топоры…
– Трое? – перебил разочарованно возница, отсыпая лошади в торбу овса.
– Трое. И стражи десяток. Даже вон баб ведут с детьми. Теперь Соловья-душегуба можно не бояться-то, верно?
– Ти-иш-ша… – пропел привычно лошади возница и взмахнул у неё над крупом, отгоняя овода. – Не бояться…
Ты, Годинко, в кусты по нужде вон с сулицей ходи и сиди с засапожным ножом в руках. Хотя откуда у тебя. У тебя и сапог-то нет – лапоть.
Неждан посмотрел на свои босые исцарапанные ноги, а Годинко, распахнув серые глаза и почёсывая под бородкой, повернулся к Парамону:
– Так можно же не бояться, верно?
– Страх и ненависть в твоей воле, – сказал брат Парамон, завязывая торбу. – Любовь в Божьей. Что выберешь?
– Прямой путь лучше. Нас много, – говорил высокий, с ладной бородой купец. Под полы его отороченного мехом добротного зипуна ветер загнал дым, он отступил в сторону и заправил пальцы за шитый пояс, тускло блеснуло серебряное кольцо. – Мне товар надо доставить быстро. На Ингвара тать не пойдёт.
Он кивнул в сторону, где у другого костра были урмане. Один спал, второй правил что-то из кожи, а третий, услыхав имя, повернул соломеннобородое лицо со лбом, похожим на гладкий камень.
Старшина владимирского обоза поковырял ногтем нос, покусал седеющий ус и сказал:
– Почитай, два по десять возов, сторожи с нами полтора десятка, урман трое, на полверсты растянем обоз-то.
– Короткая дорога прямая, обоз весь виден будет, только раз вильнёт. А объездная петлями идёт, оврагов много.
Купец поправил на голове шитую тафью, быстро стрельнул глазами на старшину своего обоза и ещё добавил:
– Да и новая дорога тоже неспокойна. Там, говорят, урман видели. Вместе спокойнее и быстрее…
– Ты меня что, урманами страшишь? – закаркал, поднимаясь, владимирец. – Не своими ли?!
– Глотку не дери. Сядь. Урман своих не бывает, они свои только серебру. Но если тебя пограбят там, не обессудь.
Старшина поворочал головой, посмотрел на купеческого обозного, тот, не отведя взгляда, слегка пожал плечами.
– Тебе от меня выгода какая?
Купец вынул из-за пояса руку и, ткнув на короткий путь, сказал:
– Тебе выгода. Тебе путь сократить. А мне ещё шесть оружных. Да и идти тебе только с нами. Ingvar, komdu hingað[52].
Урман с соломенной бородой, звякнув длинным ножом на поясе, прошёл сквозь стелящийся дым к костру.
– Завтра выходим, – сказал старшине купец. – Своим скажи.
– Так это они нас и пограбят! – шипел вечером рябой у костра владимирской стражи.
– Вот ты, Радим, и смекай. – На лице старшины мелькали тени от приплясывающего костра. – Если начнётся что, они свой обоз оборонят, наш не очень, но мы-то за них повоюем. Числом, может, татей и отобьём, но с потерей. Нас шестеро на восемь возов, их, почитай, полтора десятка, если с урманами на их обоз. Вот и выходит, наш обоз новгородцам и отойдёт, если нас побьют.
– Псы! Так уйдём…
– Переймут, порежут, мужиков похолопят и сошлются на Соловья. Девятко, если начнётся что, первого не нашего урмана бей, а этих.
Рябой Радим встал и спросил:
– А чего сейчас не порежут?
– Зачем? – спросил старшина. – Людей в обозе у них много, всем рот не закрыть. А так, как ни посмотри, прибыток: не сунется Соловей – новгородец время выиграет, не по объездной едучи, сунется, отобьётся с нашей помощью, да ещё, может, если нас побьют, воском разжиться. Уже пронюхал, что везём.
У костра ещё долго говорила и ворочалась стража. Оттуда за воз, где лежал Неждан, долетали дым и отблески.
– Будет дождь, – сказал Парамон, подходя из сумерек. – Видишь, – добавил он, присаживаясь, – есть владимирцы, новгородцы. И больше – словене ильменские, радимичи, деревляне, поляне, вятичи, меря… Разорвана земля. А Русь где? – повернулся он внезапно к Неждану.
Опять Неждан услышал это слово, но не знал, что ответить, и молчал. Молчал и брат Парамон, а потом сказал:
– Земля кровью прирастает.
Перед тем как уснуть под возом рядом с Годинко, Неждану виделась прирастающая кровью земля, словно бордовая запёкшаяся корка, слепляющая разорванные края непонятно кем нанесённой раны.