К утру он продрог. Прямой мелкий дождь сеялся в костры, дым стлался над возами слоями, как сырая холстина.
«Меч», – подумал Неждан. Он давно не протирал лезвия, Парамон не велел даже разворачивать.
Под возом было сумеречно. Годинко, повернувшись спиной, лежал серым комом. Неждан запустил в свёрток с мечом руку, слегка потянул рукоять. Она не поддалась, он даже вздрогнул. Потянул сильнее, Годинко заворочался. Неждан замер, подождал и ещё потянул. Меч сдвинулся. Неждан пошевелил им внутри ножен, запахнул холстину и выполз из-под воза, смахнув спиной цепочку бледных капель. Крепко пахло конями. Шевелились у костров обозные мужики. Вёл в поводу коня рябой, на его мокрой бороде висели капли. За дымом у новгородского конца виднелась купеческая тафья, фыркнула лошадь, к спине прилипла рубаха. Брат Парамон шевелил в костре огонь, но только расшевеливал дым.
Туча, похожая на чернику, раздавленную на влажном полотне, утянула липкий дождь за верхушки леса. Обоз по короткому пути тронулся тяжело, как размокшее бревно по ручью. Владимирцы шли сзади. Их стража чутко вертела головами и посматривала вперёд – в середину, где ехали урмане и новгородский купец.
Рябой Радим подъехал к старшине, лошадь под ним дёргала головой.
– Урман к нам поставил ближе, пёс… – сказал он.
– Посматривай! – зло оборвал его старшина, хмурый, как мокрый лес по сторонам. – Девятко, тетива сухая?
Ехавший на другой стороне дороги Девятко показал натянутый лук.
У Неждана мёрзли босые ноги. Проползшие впереди возы и конные раздавили дорогу, как червяка, – в поблёскивающее холодное месиво. Один из урман остановил лошадь, а когда последний воз поравнялся с ним, поехал рядом, посматривая на ровно идущего Парамона. Старшина дёрнул шеей. Годинко косился на окольчуженного урмана, на его щит, притороченный к седлу шлем. От кольчуги урмана воняло прогорклым жиром.
Лес безмолвствовал, или голоса, скрип колёс, стук копыт и фырканье лошадей скрывали лесные звуки, как лоскутная занавесь в избе скрывает темноту в углу. Молодые деревца к нечищеной дороге стали подступать ближе, обочины не было, страже места не хватало. Рябой пристроился прямо за Нежданом. Урман отстал шагов на десять, и рябой непрестанно оглядывался, отчего его конь дёргал головой ещё сильнее, дыша тепло и мокро Неждану почти в затылок.
Дорога опять сузилась. По бокам валялись сучья. Осклизлый после дождя ствол обломанным концом высунулся чуть не в колею. На нём рыжела грибная поросль. Чем дальше, тем таких стволов торчало больше, сужая дорогу на ширину воза.
Брат Парамон, обшаривая взглядом дорогу, тихо сказал Неждану:
– Буреломные брёвна людьми положены…
– Что ты там каркаешь, ворон урманский! – гавкнул с коня рябой.
Парамон обернул к нему посечённое лицо:
– Бревна лежат так, чтоб воз не развернулся.
И больше не смотря на стражника, что-то сказал на своём языке едущему позади урману.
Тот презрительно посмотрел на Парамона, потом вдоль дороги, а рябой Радим, посылая вперёд коня, зарычал:
– По-нашему говори! Пёс…
Парамон, не обратив внимания, вдруг поднял руку, обрывая Радима, шаря по лесу глазами. Радим осёкся, урман подъехал ближе, а лес вдруг взорвался свистом. Казалось, сами деревья, сверля уши, засвистали тонко и переливчато. Конь под Радимом осел. Урман заорал что-то вперёд, косолапый возница натянул вожжи, Неждан чуть не ткнулся в воз грудью, Годинко вцепился ему в руку. Свист летел от начала обоза – там уже кричали люди – в его конец и вновь переливался волной обратно. С треском, подминая под себя поросль, чуть не раздавив урмана, позади рухнуло дерево.
– Щиты, щиты! – орал владимирский старшина.
Девятко, обернувшись в седле, оттянув тетиву до уха, целил в заднего урмана, под которым плясала лошадь, и вдруг завалился на круп своего коня со стрелой, будто выросшей из горла. Конь его шарахнулся, придавив к возу обозного мужика, тягловая лошадь дёрнулась. Люди кричали, а свист резал, терзал воздух. Как вихрь поднимает листву – поднимал в душах страх.
В щит Радиму стукнуло, словно вбили гвоздь, в нём задрожала стрела.
– Псы! – заревел он. – Псы!
Урман соскочил с лошади и, подняв щит, выставив топор, спиной почти влез в ветки упавшего дерева. На руке Неждана, от страха тяжёлый, как бревно, скулил Годинко.
– Под воз! – рявкнул на него Парамон, а свист вдруг стих, только продолжали орать впереди обоза.
Парамон, пихнув задеревеневшего возницу, бросился к свесившемуся головой с коня Девятко. У того изо рта толчками выплёскивалась кровь и свисала толстыми красными нитями с волос.
– Псы! – опять заревел Радим лесу.
Лес вновь засвистел зло, тревожно.
Неждан вертел головой. От свиста, криков, а пуще от крови, которой захлёбывался, дёргаясь, Девятко, по телу от затылка прошла до живота дрожь, на миг окаменела в кишках и отхлынула, смытая синей безудержной яростью на исторгающий свист и ужас лес. И вдруг что-то, ударив между лопаток так, что перехватило дыхание, швырнуло его на колени. Меч чавкнул, упав в чёрную грязь, из-под холстины показалась рукоять, туго спелёнатая скрипучей коричневой кожей. Неждан схватился за неё, потянул из ножен, мыслей уже не было, в голове бушевала синяя метель, заморозившая всё, кроме единого чувства – убить то, что посмело внушать страх!
Годинко под возом вцепился в грязь, словно она могла защитить от раздирающего свиста, криков, крови. Неждан стоял на четвереньках рядом. «Сюда! – хотел крикнуть Годинко. – Под воз!»
Но в ужасе пополз задом, пока не упёрся в колесо.
У воза звенело железо, стоял ор, мелькали ноги, людские, конские, но Годинко не слышал и не видел это. На него в упор смотрели синие, ледяные и звериные глаза. И были они страшнее кусающего до смерти железа. Годинко заскулил, страшные глаза моргнули, и он увидел, что это тот же Неждан – тот же сопляк годами, бессловесный отрок урмана, похожего на колдуна. И вернулись звуки, и приоткрытый мёртвый глаз Девятко под заскорузлой от уже почерневшей крови бровью смотрел будто из нави.
Неждан вскочил, разом распрямив ноги. Кто-то в серой рубахе бил дубиной по морде коня, приседающего под Радимом, в щит которому упёрлись двумя копьями серые мужики. Из лесу с одной, с другой стороны, визжа, выскакивали другие, и один летел к Неждану, выставив вперёд копьё. Оно почти ткнуло в живот, но Неждан отскочил в сторону.
Теперь в его руке была не одна лишь сила костенеющих от ярости пальцев. Меч! Меч, сам рванувшийся сначала вверх, а потом вниз, лёгкий и жгучий, как зимняя позёмка, мелькнув лебяжьим крылом, рубанул шею и, казалось, зашевелился, зажил, или это отдалась в руке сила удара… Мужик коротко, утробно всхлипнул. Меч выпростался, легко выпуская горячие кляксы крови в лесную сырость.
Как мужик падал, роняя копьё, Неждан не смотрел. Крики, лязг, конское ржание и свист летели на него, словно дубина, готовая размозжить его ярость, покончить с ней, с ним, и этот удар надо было отразить!
И Неждан вдруг заревел, завыл и понизу, ужом, метнулся к коню Рябого, ударил в серую холщовую спину мечом. Она стала красной. Рябой Радим, горланя и напирая щитом, поддал коню пятками и опрокинул второго татя.
Парамон, стащив уже мёртвого Девятко с коня, видел, как взлетел, блеснув, меч, как опустился. Конь убитого топтался, наваливая на воз. Скособочив бороду, кривоногий возница тянул на себя поводья и орал, то ли себе, то ли своей приседающей лошади.
– Ляг на спину! – коротко приказал ему Парамон, отпихивая посохом коня.
Возница бессмысленно ворочал глазами.
– На спину! – рявкнул Парамон. – Держи вожжи! Где сулицы?!
Возница завалился и вжал спину в тюки, зашарил рукой и вытянул из-под тюка древко.
Парамон бросился туда, где опять сверкнул меч. Неждан, воя, бежал в середину обоза, там кричали сильнее всего. За ним, выпростав спину из веток заваленного дерева, метнулся, прикрываясь щитом, урман. Из лесу ещё лезли, топорща бороды, тати. Орали из-под масок, вырезанных из коры и обрывков шкур.
У одного из возов владимирский старшина быстро совал в бок серому мужику зажатый в кулаке нож. Рядом лежал, дёргая ногой, окровавленный обозный.
Не переставая рычать, Неждан перескочил через них, завыл пуще прежнего и очертил мечом по воздуху круг, чиркнув по глазам татя с дубиной, присел, ударил по ногам, распрямился и снова заревел, как ревела пурга зимой по оврагам.
Урман, догнав его, топором на длинной рукояти подцепил сколоченный из досок щит другого мужика. Неждан, не думая, ткнул мечом в брешь, почувствовал, как входит в тело железо, дёрнул на себя и упал, поскользнувшись босой пяткой. В голову ему летела дубина. Урман вскинул свой щит, дубина ударила по кромке и вбила щит ребром в грязь, перемешанную с кровью, у самого лица. Неждан вскочил и вцепился пальцами мужику с дубиной в горло. Потянул на себя смрад выходящего сиплыми толчками дыхания и стекленеющие от ужаса глаза.
Убить. Убить! Не думая!
Далеко, с краю сознания, как птицы на рассвете, мелькнули слова Парамона: «Владеть людьми – быть хозяином их страха».
Этот – повержен. Неждан разжал пальцы и ударил ногой мужику в живот, как его самого некогда ударил брат Парамон.
Свист, крики вдруг смолкли, только стонали где-то, и голосила, голосила впереди баба. Серые мужики прянули в лес, словно их и не было.
Неждан повёл вокруг мечом, на котором быстро, как на морозе, стыла кровь, и вдруг опустился без сил на колени в грязь, рядом с тем сипло втягивающим воздух мужиком, которого своим ударом сложил пополам.
– Убью! Вымесок! – из-за воза выскочил на них перекошенный, извалянный в грязи, потерявший тафью новгородский купец с ободранным лицом. Бросился, занёс над скрюченным мужиком нож.
Подоспевший Парамон перехватил его, не удержался и завалился с ним вместе у телеги.
– Кто?! – орал купец выдираясь. – Что?!
Он извернулся, вскочил и теперь занёс нож над братом Парамоном:
– Тварь…
Но отступил – ему в грудь упёрся змеистый, как вьюга, клинок, а в глаза – синий ледяной взгляд. Между ним и Парамоном встал Неждан.