– Щенок! – Новгородец попытался отпихнуть меч, но его самого щитом отодвинул урман и что-то залаял на своём языке.
К подводе, припадая на ногу, подбежал владимирский старшина и подъехал Радим.
– Не замай![53] – заревел он с коня. – Завёл, пёс новгородский! Девятко убили…
– Охолони! – рявкнул на него владимирский старшина, хватая лошадь за узду. – Щиты на лес наставьте, – пихнул он урмана. – Где твой старшой? – обратился он к купцу.
– С дырой во лбу лежит! – топыря губу, мотнул бородой в сторону купец. – Товар чуть не утянули. Коня мне срубили…
– Меч опусти, – сказал Неждану, поднимаясь, Парамон. – Людей, – нажимая, спросил он купца, – людей сколько побили?
– Людей?.. Обозных не всех. Баб с ребятнёй каких-то сволокли… Не знаю… Ингвар!
От начала обоза к ним двигался так и не вложивший в ножны меч Ингвар. Урман что-то опять пролаял ему на своём языке. Ингвар посмотрел на меч в руке Неждана, на него самого и вновь, с сомнением, на своего урмана.
– Já[54], – сказал ему брат Парамон.
Губы Ингвара презрительно скривились; не повернув головы, он скосил на Парамона глаза.
– Já, er það[55], – снова сказал ему Парамон.
Радим заворочался в седле и повёл копьём, старшина дёрнул его лошадь за узду.
– Что стоишь?! Бей его! – по-урмански завопил купец.
Парамон вдруг отстранил купца посохом с крестом, шагнул, почти вплотную приблизив к Ингвару лицо со страшным шрамом и холодными, как вода, глазами и сказал по-урмански:
– Этот нужен живым. Отведёт к остальным. Мы отобьём людей. Мальчишка – воин и берсерк.
– Каких людей?! – уже по-славянски заорал купец. – Ингвар, рубите их!
– Что может знать о воинах предавший богов своих отцов?! – не повернувшись к купцу, зашипел в лицо Парамону, едва сдерживая плевок, Ингвар.
За его спиной замаячил третий урман.
– То, что и должен знать тот, кто опустил меч, чтобы поднять щит, – твёрдо ответил брат Парамон. – Хочешь проверить крепость своего железа против щита истинной веры?
– У них должно быть серебро, – вдруг вставил второй урман. – Этот, – он пнул скрючившегося мужика, – должен знать.
Неждан подступил к Парамону слева. Ингвар перевёл на него взгляд.
– Серебро… – опять по-славянски повторил за урманом купец. Подобрался и вдруг, обернувшись, крикнул:
– Кто старшим остался?! Кречет, пересчитай стражу, раненых…
– Радим, – владимирский старшина опустил долу поднятый было топор, – посмотри, кто из наших цел. Мы не пойдём дале.
Ингвар отступил от Парамона и вложил меч в ножны. Парамон повернулся к старшине и твёрдо сказал, глядя в упор:
– Мы идём далее. Ибо идём мы до конца.
– Дядько, – спросил у косолапого обозного бледный Годинко, сидящий на тюках, – как же мы тут сами-то, без сторожи теперь?
– Как-как… – проворчал возница, обтирая рогожей переступающую лошадь. – Топор вон возьми или копьё… – Он мотнул головой на лежащий на подводе топор, снятый с убитого Девятко.
– А чего они… Они же копий-то не взяли?!
– Чего-чего, – проворчал возница, сжимая и разжимая в корявых пальцах рогожку. – Дурень! Куда ты им в лесу замахнёшься, осины колоть?!
Владимирские и новгородские возы стянули плотнее, своих мёртвых сложили у возов, чужих побросали в чаще по другую сторону дороги.
Когда перевязывали раненых, купец торопил, переходил от одного воза к другому, быстро оглядываясь, что-то говорил своим урманам.
– Слышь, старшой, – сказал Радим, – нам бы у возов по-боле людишек оставить.
– Троих оставим, всё равно поранены, мужиков вооружим. Найди охотника, отдай ему лук Девятко. Пусть бьёт, если новгородцы на возы полезут.
– Тьфу! – плюнул Радим. – Зачем нам-то серебро? В обмен на жизни-то!
– А ты не понял? За серебром вон купчина с урманами лезет, мы идём полон освободить и гнездо поганое пожечь. Только рати у нас нет… Но откуда у щенка меч-то такой?..
– Так не пойдём!
– Не пойдём… Как не пойдём? Кто бы верх ни взял, нас и полонит.
Неждан, теперь не таясь, протирал куском овчины меч. Годинко смотрел на него со всё ещё не прошедшим страхом. Один из урман подошёл и протянул к лезвию руку, брат Парамон молча обернулся. Неждан поднял на урмана синие глаза, тот помедлил, убрал руку и кивнул.
– Сказать ничего не хочешь? – спросил брат Парамон.
Неждан мотнул головой. Перекошенные от страха и боли лица, вопли остались позади, в синей вьюжной мгле, расплылись в ней. Сейчас в голове зияла пустота, и в теле окаменела невероятная усталость.
– Жуй, – коротко сказал Парамон, протянув вяленое мясо.
– Потом туда, – он кивнул на середину обоза, где над привязанным к колесу мужиком склонились Ингвар и толмачивший ему купец.
Годинко подобрался ближе и протянул баклажку:
– Вода… вот воды попей.
– Что ты, щучья голова, воду суёшь! – влез косолапый возница. – На браги. – И протянул корявой рукой флягу.
Неждан послушно кивнул, хлебнул браги, запил водой и пошёл туда, где уже Парамон говорил купцу:
– Рот ему завяжи, чтоб не засвистал.
– Не засвищет, Ингвара с ним рядом пущу.
Парамон пожал плечами, отхватил ножом у втянувшего голову мужика подол рубахи. Потом быстро двинул ему рукой по животу и, когда тот, силясь вдохнуть, распялил окровавленный рот, обвязал вокруг головы полосу ткани, попёрек лица, через рот, словно привязав язык к нёбу. Один из урман цокнул языком.
– Ловок ты, монах, – сузил глаза купец.
Парамон промолчал.
В лесу было как на пустом гумне после дождя: сыро, сумеречно и глухо, только пошумливали наверху птицы. Неждан, теперь не таясь, привычно нёс меч на плече.
– Если крикну, валитесь на спину, – сказал Парамон шедшим позади всех владимирцам.
– Как догоним-то их? – спросил Радим.
– Если они в полон волокут баб с детьми, значит, недалеко от проезжего пути у них логово, – сказал старшина. – Только бы этот на засаду не навёл.
– Засады нет, – уверенно произнёс Парамон.
– Почём знаешь, урман? – сощурился Радим.
– Тати к сопротивлению непривычны. Их оружие – страх. Его сейчас из рук у них выбили, а другого оружия они в руки взять пока не сумели… Да и немного их, будь больше, нас бы у возов всех побили.
– Стомыслый ты, урман… Не наслал бы ворожбы Соловей… – буркнул Радим.
– Господь наставляет, и Господь не оставит.
– Брате Парамоне, дозволь сказать? – спросил вдруг Неждан.
– Говори, – не оборачиваясь, разрешил Парамон.
Неждан переложил меч на другое плечо, почесал под шапкой, как отец, и сказал тихо:
– У татей, тех, что там, ну, у обоза… остались…
– Наказаны, и тобой в том числе, смертию за многие вины и притеснения малых и слабых, – сказал Парамон и, обернувшись, жёстко посмотрел на Неждана холодными глазами. – Порублены.
– Порублены… – помолчав, вымолвил Неждан. – У них шапки сухи.
– Тьфу! – плюнул Радим, отодвигая ветку в каплях отшумевшего ночью дождя. – И что?
– А то! – крякнул старшина. – Ночью дождь шёл. Поутру погоды вернулись, а шапки сухи, стало быть, не в ночи на нас шли – утром. Стало быть, вообще рядом логово-то. Только бы сей не завёл куда.
– Не заведёт, – ещё раз сказал Парамон. – Его страху теперь Ингвар хозяин.
У Неждана опять замёрзли босые ноги, но шёл он за рябым, об этом не думая, – переступал через ветки, отогнал, когда шли краем небольшой полянки, мошку от лица и вдруг ткнулся резко вставшему рябому в спину. Тот шикнул, не оборачиваясь, Неждан увидел, что бурая засаленная кайма на вороте его стёганой безрукавки прошита серыми толстыми нитями, и вдруг через лесные звуки услышал женский крик, страшный, как рана.
Кожа сама собой передёрнулась на шее и плечах – этот крик своей скорбью, смешанной со страхом, с ненавистью, колыхнулся в нём чем-то прошедшим, может быть, даже забытым, но забытым только деталями, не сутью: так мать кричит, когда что-то с дитём…
Неждан обогнул рябого, мягко обогнал Парамона и устремился вперёд, где вокруг поставленного Ингваром на колени серого мужика стояли, подняв щиты, урмане с теми новгородцами, что не остались у возов, и прислушивался к лесу купец.
Крик и за ним другой раздался ещё раз, правее, где темнели в распадке дубовые кроны. Неждан, поджав губы, не обернувшись, пошёл вперёд, прямо под деревья.
– Куда, возгря![56] – прикрикнул купец и попытался перенять.
Подоспевший Парамон схватил его за руку:
– За отроком. Быстро! А этого к дереву вяжи.
И добавил что-то по-урмански, затем опять повернулся к купцу и ещё добавил уже по-славянски:
– Зверь либо наступает, либо отступает, но не раздумывает. Сей наступает сейчас.
Неждан, ведомый неизвестным до этого чувством, шёл даже не на звук, крик не повторялся, а на какой-то запах, дух страха. Его, уже почувствовавшего, что сам он может страх внушать, быть его причиной, дух этот вёл так же верно, как ведёт к цели тропа. Словно бы страхи во всём мире, то, что их во всём мире порождает, знают друг о друге и влекут один другого к себе. И перед ним стоял труд, самому Неждану неведомый, но важный – испугать страх. И хорошо, что ещё там, на поляне у Владимира-городца, когда плакал, прижимаясь щекой к кресту на груди брата Парамона, он выбрал себе сторону. Хорошо для него и выбранной стороны.
Меч из ножен вышел легко и будто радостно. Дубовая листва зашумела над головой. Под стволами редел папоротник, а сами дубы становились толще. Вновь заговорил их листьями ветер, и потянуло едва ощутимо вонью тления и будто дымом.
Крадучись от ствола к стволу, Неждан наткнулся на тропку, осмотрелся. В затылок ему густо засопела, зазвякала железом подоспевшая стража, хрустнула, переломившись под чьим-то сапогом, веточка. Парамон тронул за плечо.
Ингвар вдруг резко поднял руку и настойчиво взмахнул ей два раза, прислушался. Из-за дубов, смешанные с ветром, вплетённые в гулкий и объёмный голос леса, донеслись мерные удары бубна и глухое, как чаща, пение. Ингвар потыкал в стороны растопыренными пальцами, шипя по-урмански.