Парамон что-то проговорил по-урмански Ингвару, тот помолчал, кивнул, и один из урман побежал к деревьям, из-под которых они вышли к капищу.
– Куда?! – всё так же стоя на коленях над ямой, вскинулся купец.
– За татем, что к дереву привязан, – коротко ответил ему Парамон.
Лисья Шапка задёргался, когда урман вывел на поляну связанного мужика.
Брат Парамон обвёл взглядом поляну, подозвал владимирского старшину и сказал:
– Собери всех, кто хожавый ещё. Не тут гнездо. Тут капище. Радим, обернувшись к всё ещё воющим бабам, рявкнул:
– Не голосите вы, дуры! – И, кряхтя, встал, опираясь на топор.
Неждан тоже дёрнулся встать, бок обожгло, в ногах предательски дрожала слабость.
– Да сиди ты… – буркнул Радим.
Неждан мотнул головой, перед глазами поплыли синие круги, он сморгнул и, распрямляясь, проговорил:
– Идём далее.
Урман пнул мужика и поставил на колени. Оглянувшись раз на связанного Лисью Шапку, мужик мелко затряс бородой и смотрел теперь только на длинный тяжёлый нож и надвинувшееся каменное лицо Ингвара. Задышал, закивал, зацокал по-мерянски.
Оставив на поляне у тлеющего в костровище идола баб, детей, одного тяжко и двоих легко пораненных, вставших над связанным Лисьей Шапкой, брат Парамон, купец с урманами и обозная стража пошли за мужиком, которого Ингвар вёл как пса, накинув ему на шею петлёй его же подпояску.
Неждан шёл сразу за Парамоном, тяжело, через боль и слабость ступая босыми ногами по узкой стёжке между стволов. Скоро она расширилась, пошла забирать выше, деревья стали ниже, лес раздался перед усадьбой с частоколом и воротами. Над крышей плыл дымок, одна створка была раскрыта. Урмане и те из обозных, у кого ещё оставались щиты, подняли их, сгрудившись, стали подбираться. Ингвар наклонился, прокаркал на своём языке, брат Парамон и урмане тоже склонились, осматривая землю.
– Колея-то тележная свежа, – сказал кто-то из новгородских. – И конные прошли. Трое или четверо.
Купец перевёл, Ингвар кивнул, опять что-то каркнул, урмане перехватили щиты и топоры удобнее и вдруг, утробно заревев, ринулись к воротам. За ними вздрогнула и побежала обозная стража.
Двор был пуст, дверь в избу распахнута, валялся брошенный узел. Не переставая реветь, Ингвар влетел в раскрытую дверь, за ним нырнули урмане. Радим и ещё двое бросились к воняющей мочой клети, откуда вдруг раздался то ли всхлип, то ли возглас.
Неждан стоял посреди двора, держа меч перед собой обеими руками. Ингвар вышел из избы и что-то сказал. Купец подскочил к нему, заглянул в дверь, крича по-славянски:
– Как ничего?! Ушли! Искать, искать надо!
От клети, где, перехватив топор, стоял Радим, холодно отозвался брат Парамон:
– Рой близ очага.
В клети послышалась возня, и вдруг приглушённо всхлипнул, словно ему зажали рот, ребёнок, зашептал тревожно бабий голос. Радим выбил засов и отступил назад, подняв топор. Парамон отодвинул его и шагнул в тёмную вонь. Радим, потоптавшись, пошёл следом. Неждан двинулся за ними, не дошёл – Парамон вынес на свет ребёнка, за ним шла бледная баба в грязной понёве, ещё одна, старше годами, двое мальцов держались за её подол. Человек пять мужиков, щурясь, озираясь и потирая запястья, вышли следом. Последним выбрался Радим.
– Повязанными держали, псы! – выкрикнул он и бросил себе под ноги верёвки.
В избе загремело, из неё выскочил купец, быстро стреляя глазами:
– Ты как знал, урман! Не успели забрать!
Брат Парамон сжал губы, прикрыл и вновь открыл глаза. Из двери урмане вынесли завязанную узлом шкуру. Положили на дворе, она глухо звякнула, купец склонился, растягивая узел, второпях дёрнул. На влажную после ночного дождя землю выпали куски рубленого серебра. Наконец развязал, заблестели цельные и рубленые гривны, браслеты, височные кольца, почерневшие монеты и несколько гнутых серебряных блюд и чаш. Стража надвинулась ближе. Купец, быстро стрельнув глазами, завязал серебро обратно и, прытко вскочив, крикнул:
– К возам, к возам несём!
– Это ж сколько здесь? – выдохнул Радим.
– Там и сочтём, – ответил ему владимирский старшина, вытирая от крови нож, которым за воротами молча прикончил серого мужика, взятого ими у обоза.
Ингвар вытянул из-под стрехи пук соломы, снова зашёл в избу, вышел с ним же, но уже горящим и подсунул пламя под крышу.
– А с нами-то что, господине? – отозвался, шагнув к купцу, один из выведенных из клети мужиков.
– У возов разберёмся, – обернулся купец.
– Будете накормлены и обогреты, а после пойдёте по своим весям, – твёрдо сказал брат Парамон.
На подходе к поляне, где было капище, Неждан прислушался, приостановился и Радим:
– Бабы голосят! – крикнул он и побежал вперёд, за ним устремилась стража и брат Парамон.
Неждану хотелось пить, губы были как чёрствые хлебные корки. Почти без сил от ноющей в рёбрах боли выйдя на поляну, он услышал, как владимирский старшина орёт на оставшихся охранять Лисью Шапку, лежавшего теперь навзничь у его ног без памяти. Вокруг, страшно воя, сгрудились бабы.
– Они его рвать кинулись… – оправдывался один из оставленных, раненный в плечо. – Отбили едва.
Брат Парамон присел перед лежащим, повязка на глазу съехала, обнажив зияющую бордовую дыру. Парамон хлопнул его по щеке, тот шевельнулся и приоткрыл целый глаз. Подошёл купец, Лисья Шапка, вдруг раскрыв обсохшие губы, сказал, прицокивая:
– Я боярского рода… – прикрыл глаз, сглотнул и снова сказал натужно, словно каждое слово отдавалось в его голове болью: – Одихмантьевич… Выкуп… Выкуп дам.
– Выкуп? – быстро переспросил купец.
Парамон развернул к купцу рассечённое шрамом лицо и, вставая, произнёс:
– Выкуп? Не ты полонил, не тебе и брать. Да и нечем уже. – Парамон кивнул на шкуру у ног урман.
Лисья Шапка засопел, закрыл глаз и сжал губы.
– Одихмантьевич! – выдохнул владимирский старшина. – Боярин мерянский Соловей!
– Так это и есть сам? – выдвинулся Радим. – Вот откель серебра столько!
– Не от боярства то серебро, – ответил Парамон, повернулся и сказал что-то урманам на своём языке, а потом опять обернулся к Радиму: – Людей годами холопил, хазарам продавал, тех, кого тут на требах не резали.
Радим сплюнул, заплевали и остальные.
– Уходить надо… – заволновался кто-то из стражи. – Вдруг как нагрянут…
– Не нагрянут, – ответил ему старшина и указал пальцем на поднимающийся со стороны усадьбы столб дыма. – И рядом были бы, не пришли бы. Ингвар сей верный им знак подал.
Как дошли до возов, Неждан не помнил. Помнил только, что, когда зашли под деревья, где он обнажил меч, Ингвар наклонился, подобрал и молча протянул ему отброшенные ножны и то, как привычной тяжестью меч лёг на плечо. И ещё брат Парамон отстал – стоял на коленях посреди поляны, опершись на свой крест, и дробно говорил какие-то слова.
Боль была похожа на надоедливую муху. То кружила, кружила неподалёку, не подлетая, а то вдруг, если воз наезжал на ухаб, врывалась близко, так что начинало мельтешить перед глазами. Неждан лежал на правом боку, держа губы сомкнутыми, рядом шёл Годинко, влажная прядь из-под шапки полукольцом налипла ему на висок. За спиной, повязанный по рукам и ногам, лежал Соловей с перевязанной головой, лежал без стона, только сжимался от тряски. И сильно скрипело колесо.
Косолапый возница, когда Соловей был беспамятен, суеверно завязал ему, впихнув в зубы рябиновую палку, ещё и рот, чтоб не засвистал, не вызвал нави из тёмного угрюмого леса.
Брат Парамон на то ничего не сказал, потому что, завязав рот Соловью, возница поехал спокойнее, не озираясь на ужасающую поклажу, только потом спросил:
– Как он есть у тебя будет?
Возница перебрал, засопев, вожжи, покрутил кривой бородой, нокнул лошади и буркнул:
– Как-то будет.
Меч давил согретым навершием рукояти Неждану в щёку, и это было хорошо. Только всё время хотелось пить. Подъезжал иногда Радим.
Когда с освобождённым полоном, своими убитыми и едва бредущим Соловьём добрались до обоза, то обозный, которому вручили лук погибшего Девятко, едва не пустил в Радима, с треском, как тур, продирающегося сквозь подлесок, стрелу.
Бабы, и что оставались, и приведённые, опять заголосили, комкая ладонями лица. А страшнее та, чьему дитю рассёк грудь поганый волхв на капище. Мужик её, бледный, ладонями, разбитыми трудом в огромные, как корявые корни, лапы, способными только к сохе и не умеющими сжать ни рукоять боевого топора, ни сулицу, неловко трогал от неумения быть ласковым ей спину и жевал мокрую, от слёз побуревшую бороду. На возу на ухабах вздрагивало накрытое рогожкой тельце.
Дальше дорога вывела на поляну, где похоронили своих убитых, над которыми владимирский старшина хотел кончить и Соловья.
– Не замай, – сказал тогда Парамон. – Сей пред княжим судом предстать должен – сиречь перед народом, ибо в лице народа многие вины совершил перед Господом. Сейчас же, наказав его смертью, лишь свою месть утолишь.
– Это верно говоришь, – разом смекнул выгоду от княжьего благоволения за доставленного к престолу татя купец.
– А кто за ним ходить будет, сторожить? Кормиться за чей счёт будет? – буркнул владимирский старшина.
– За мой, – ответил Парамон. – За мой и за отроков, что его пленил, которому, как и всякому ходившему на татя, полагается доля от серебра. – И заговорил с Ингваром по-урмански.
Купец при том подёргал головой, на которую уже воздел новую багряную тафью. Серебро, однако, у костра, пускающего в долгий вечер сизый, как лежавшие на шкуре гривны, дымок, разделил. Себе и Ингвару большую долю, урманам, старшине и Парамону меньшую, остальным малую. Ингвар что-то ему сказал, и купец, вновь пересчитав, добавил в долю Неждана ещё три рубленых куска.
Брат Парамон тем же вечером своё серебро по куску роздал выведенным из вонючей клети мужикам. А долю Неждана увязал в торбу и уложил под мешки, сказав привычное:
– Тебе первому не спать.
За деревьями, там, куда вела дорога, долгой полосой горел закат, жёлтый, посерёдке до белого блеска ясный и текучий, как горячий воск. Под шапкой у Неждана зачесалось. Он, поморщившись, поднял руку унять зуд и подумал, что раз вошь шевельнулась – не помрёт. Спустил ноги на помятую траву, задел Соловья, тот вздрогнул, разлепил теперь тусклый и больной зелёный глаз. По углям в костре бежали огоньки, приплясывали, за ними на седле сидел Радим и совал в руки побулькивающий мех привалившемуся рядом урману. Тот тупо смотрел перед собой и качался, в его мокрой от пивной пены бороде огоньки высвечивали рыжие, сейчас казавшиеся золотыми, толстые волоски. Далее маячили кони и стражник, несло подгоревшей кашей.