Неждан ещё раз посмотрел на Соловья, на связанные ноги в сапогах из жёлтой кожи, которые брат Парамон заворчавшему обозному велел не отбирать, но ярость не всколыхнулась, хотя несколько дней назад был готов отрывать от него куски.
Достал меч и сел обтирать у огня лезвие, тщательно водя по змеистому стальному узору овчинкой мехом внутрь. Бок разодрала саднящая боль.
Брат Парамон подошёл сзади, присел, поворошил палкой угли. За поляной у раздавшейся в озерцо речушкой мерно вечернюю песню завели кряквы, костёр щёлкнул искрой, засмеялся чему-то своему Радим, хлопнув урмана по плечу.
Парамон посмотрел, как розовым светятся на мече отблески пламени, помолчал и произнёс в огонь:
– Ибо мы, ходя во плоти, не по плоти воинствуем. Оружия воинствования нашего не плотские, но сильные Богом на разрушения твердынь; ими ниспровергаем замыслы. – Перевёл взгляд на Неждана и добавил: – Не от множества войска приходит победа на войне, но с неба приходит сила. – Замолчал, вороша угольки, и вдруг спросил: – Тяжела судьба, что взял в руки свои?
Неждан молчал. Руки сами собой перестали протирать лезвие. Поводил головой, опустил лицо к оранжевому огню, вспомнил взлетающие в лесную сырость тяжёлые капли горячей крови, капли, выпущенные вместе с жизнью из тел им, его руками… Его мечом… Перекошенные яростью, страхом, болью лица, крики, свою боль, вонь страха, замешанную на крови, на моче… Неживых, которым падали на бледные лица чёрные погасшие угли от пережжённого для того костра, и рассыпчатую землю могилы… Детские крики и долгий, страшно долгий бабий плач. Так похожий на материнский…
Вопреки обыкновению, не промолчал, вымолвил тихо:
– Тяжела… – Опять замолчал и подумал: – «Претерпевший да спасётся…»
– Αμήν[58], – словно кивнув этой мысли, произнёс брат Парамон.
Вечер за его спиной одел лес в синюю тьму.
Потянулись под скрип колёс и шелест бесконечной листвы дни. Бок Неждана уже зажил, шрам, по бокам красноватый, стянулся тугой лиловой кожей. Но до того один раз Парамон, менявший каждый день повязку и мывший тёплой водой раны Неждану и прочим раненым, позвал к возу Ингвара. Тот подошёл, синими глазами обжёг Нежданов бок, покосился на Соловья и, собрав в кулак заплетённую косой бороду, вместе с братом Парамоном принялся нюхать тогда ещё открытую рану. Покаркал по-урмански и ушёл.
А когда распрягли коней, начали складывать костры и таскать воду к котлам, вернулся с двумя своими урманами.
Неждан, которого то колотило ознобом, то бросало в жар, слезал с воза по нужде сам. Когда вернулся, подволакивая левую ногу, в которую из раны толчками стекала боль, как течёт горячая смола, урмане вдруг сграбастали его и придавили к земле ноги и плечи. Тут же подоспел огромный рябой Радим и взгромоздился сверху, и когда Неждан, несмотря на боль, начал рычать и выворачиваться, забормотал:
– Ты терпи, паря… Рана-то плоха. Воняет.
Парамон задрал Неждану рубаху и не отмочил, как бывало, повязку, а рванул так, что перед глазами у Неждана вновь полыхнуло дикой синью, он зарычал, задёргался. Урмане налегли сильнее, в боку запекло, по нему текло что-то горячее.
– Гниёшь, паря, – рыкнул Радим и разом с урманами вжал ещё сильнее в землю. – Ногу-то мне не отгрызи!
Один из урман, словно поняв, хохотнул.
Из синих кругов, что расходились у бьющегося Неждана перед глазами, возникла заплетённая борода Ингвара и тёмное горлышко маленького меха.
– Öl, – проговорили губы, запрятанные в бороде. – Drekka[59].
– Пей, – послышался голос Парамона.
– Да лей ты ему в пасть! – гаркнул Радим. – Пока он всю землю не сожрал…
Ингвар налил в распяленный, уже начавший исходить пеной воющий рот эля, расплескал, залил глаза, отчего в них защипало. Неждан, плюясь, задёргался сильнее, завыл. На лоб ему твёрдую руку положил брат Парамон, прижал к земле, а Ингвар принялся на лезвии ножа жечь над костром сухой мох и какие-то листья. Они бурели, сворачиваясь и вдруг вспыхнули, превращаясь в огненный пепел. И его, оранжевый и раскалённый, Ингвар всыпал во всю длинную воспалённую рану.
Боль вломилась в Неждана, как зимний буран в избу. Прожгла тело и вышибла изо рта крик.
– Ори! Ори! – рокотал Радим. – А лучше ещё хлебни.
– Пей, – спокойно приказал Парамон и наклонил горлышко меха над ртом.
Послушный этому голосу, Неждан глотнул, потом ещё. Боль продолжала бушевать, но с каждым вдохом уходила к ране, чтобы остаться и биться только в ней.
Он тогда дёрнулся ещё и ещё раз и затих, словно оказался вне тела, вне боли.
С того времени немало прошло дней – теперь остался только шрам, синеющий, если налетал ночной зябкий ветер. Неждан уже вновь ходил легко и упруго. Следил, когда тому нужно было до ветру, за Соловьём, в чей оставшийся глаз вновь вернулась быстрая змеиная зелень.
Одним утром владимирский старшина за узду подвёл рассёдланного конька сгинувшего Девятко и велел Неждану садиться не сразу, на стоянках поводить по росе, чистить и чесать гриву, на переходах вести в поводу или привязывать к возу.
Дорога была пустынна, шла и шла забитыми колеями через леса, перелески, вдоль не названных никем речушек, долгая, как песня, что иногда корявым голосом, сходным со всей его статью, тянул косолапый возница. Однако от обоза по едва заметным тропкам уходили шедшие с ним люди, их место занимали другие, которым было по пути и с обозной стражей в лесах сохраннее.
Вновь примкнувшие дремучие мужики, заросшие бородой от глаз до подпояски, нарочно задерживали шаг, равнялись с возом, на котором то сидел, то лежал связанный теперь лишь по рукам Соловей. Сплёвывали через плечо, хватаясь за обереги, и кивали один одному на Неждана, изумлённо качая головами в валяных бурых шапках. Соловей, мерянский боярин Одихмантьева роду, зыркал на них единственным глазом, и они спешно отходили, унося за собой запах земли и пота.
Неждан не понимал, чего им надо и почему чем дальше, тем их становится больше. Шагал рядом с коньком, который начал ему нравиться, пока вдруг Соловей не цокнул:
– Цто, рад славе? Боярина полонил.
Возница беспокойно оглянулся, перебрал вожжи, шедший тут же Годинко, уже переставший бояться Соловья, отпрянул от воза. До того Соловей днями молчал, смотря на лес, отчего ему возница и развязал рот.
– Цто молчишь, не по бороде слава?
Парамон, шагавший поодаль, приблизился к возу и пытливо посмотрел на всё так же молча идущего Неждана.
– Молчишь, – продолжал Соловей, сверля зелёным глазом. – Не всякому слава по плецу, из мужика и ей витязя не сделать.
Неждан потёр подбородок, на котором кудрявились мягкие светлые волосы, и вдруг, подняв синий взгляд, спокойно ответил:
– Не слава людей делает. А люди её.
И вновь опустил глаза. Брат Парамон слегка кивнул и вновь зашагал в сторонке.
Соловья близко к лесу не пускали. То рябой Радим, то владимирский старшина на ночь крепко вязали ему ноги.
– Он, пёс, в лесу растает, – бормотал Радим. – Хотя тут уже не его леса – Черниговщина. Да он волхв и трём осинам хозяин…
Вечером кони сочно жевали щедрую росой траву, далеко у воды завели трескучую песню квакши, огонь щёлкнул веточкой – словно сломал её в рыжих пальцах. Старшина, обойдя возы, грузно, выпрастывая топор из поясного кольца, сел между Радимом и братом Парамоном.
К костру, у которого сидели и попутные люди, подошёл купец с наполненным мехом. Ингвар следовал за ним, пламя высветило волоски в его сейчас не заплетённой бороде и гладкий каменный лоб, под которым глаза были тёмными как ямы. Обозные мужики встали и, кланяясь, посторонились, Радим посмотрел на булькнувший мех.
Купец сел рядом с Соловьём и, протягивая мех, сказал:
– Хлебни, боярин, мёд добрый.
Соловей перевёл свой блеснувший глаз от огня на купца и смотрел на него, пока у того не дрогнула протянутая рука, и, не отводя взгляда, ответил:
– С меня и воды вдосталь.
И вернул взгляд к огню. Купец дёрнул бородкой, сощурился и вдруг, криво улыбаясь, ткнул мех косолапому вознице:
– Пей, обозный. Боярам с нами не стать меды пивать.
Возница оторопело узловатыми пальцами мял мех, Ингвар слегка приподнялся из-за купцова плеча, но тот сам встал, вырвал у возницы мех, выдернул деревянную пробку и, снова впихивая мех в корявые руки, прикрикнул:
– Пей! То теперь мёд не боярский! Пей!
– Пей, цтарый, – вдруг отозвался Соловей, пошевеливая огонь палкой. – Пей, тот мёд боярским и не бывал.
Возница поднёс к усам мех, поперхнулся, хлебнув. Купец, круто развернувшись, оттолкнул какого-то обозного и шагнул в темноту. Ингвар посмотрел на Соловья, на мгновение показалось, что немая угроза в тёмных ямах его глаз сменилась одобрением, и ушёл.
– Всё-то не выхлебай! – прогудел Радим. – Пущай по кругу.
Брат Парамон тоже встал и, оправляя в отблесках огня ставшую бурой холстину, сказал Неждану:
– Проводи до воза.
А когда вслед за ним Неждан выбрался из круга, в котором гудели голоса и дымно плясало рыжеватое от сырых дров пламя, развернулся и спросил:
– Чему тебя научил тать сей?
Неждан почесал под шапкой и перемялся с ноги на ногу на зыбкой от росы траве.
– А чему тать учить может?
– Умному всякий наставник впрок, – ответил Парамон. – Думай.
Неждан молчал, и тогда брат Парамон, сложив обе руки на своём посохе, произнёс:
– Сей – душегуб, убийца и поганый волхв, однако по роду боярин и сейчас имени рода своего не уронил. Указал купцу место, хотя полонён, связан и живёт не своей, а волей его полонивших. Ты по судьбе своей воин, и воля Господня в том, чтоб и ты не только меча со щитом не ронял, но и имени воина. Сказал Павел Апостол: стойкость даёт опытность, а опытность вселяет надежду. Всегда учись, сыне, набирайся опыта, где можно. Учись лучшему, ибо оно от Бога. Худшее от диавола.
Неждан вновь перемялся и осмелился спросить: