– Тать по воле Бога сейчас говорил?
– Тать, сам того не ведая, по воле Господней тебе урок стойкости преподал. За остальное тобой наказан, ибо ты в руце Господней. А ты ведь в ней? – спросил брат Парамон, помолчал и, развернувшись, шагнул обратно к костру, где чему-то смеялся Радим.
Вдоль дороги пошли росчисти. Начали попадаться веси, на которых можно было сторговать яиц и сала у тревожно глядящих на урман мужиков, а потом и селища, где народ глядел смелее, где лаяли псы и дымно пахло хлебом, шерстью и скотиной. И почти в каждом на обоз показывали чуть не пальцем и провожали взглядом, перешёптываясь.
– Люди про тебя бают, – отозвался Годинко, держась за Нежданово стремя, в которое едущий уже верхом Неждан вдел босую ногу. – Сказывают, как ты навь рубил и дубы, на которых чудище лесное гнездо свило, с корнем рвал. А куда урман с крестом тебя ведёт-то?
Неждан поморщился, потрогал коню влажную шею, втянул ноздрями терпкий конский запах и, глянув в спину в чёрной монашеской холстине, как всегда маячившую впереди, буркнул в ответ:
– Сам иду. Не калека.
– Так куда ж?
Куда… Об этот вопрос иной раз Неждан спотыкался, как о камень на дороге. Но обходил, следуя за чёрной спиной, хоть и бывало, что хотелось остановиться и спросить Парамона – куда?! И однажды спросил таково, ответ получив твёрдый, как поднятый с дороги и запущенный в лоб камень:
– К славе Господней.
Озлился тогда, внутренне заклокотал, но слово «слава» всплыло в этом ответе, как наваристый жир всплывает над кашей, и в нём Неждан увидел сапоги себе и Белянке, ещё ленты ей, матери убор, да и отцу, неласковому и холодному, как коряга, что-то. Ибо ему первому и следовало доказать, что от волхвов Неждан и другое имя имеет – Богуслав!
Годинко помолчал ещё у стремени и отстал.
Когда обоз стал у колодца в богатом, со своим тыном, селе, его обступили люди. Кто с хлебом, кто с хмельными медами, кто со связками новых лаптей на обмен или продажу. Синее небо пронзали ласточки, уносясь к своим норкам, исколовшим жёлтый обрыв над медленной лентой речки.
Статный Радим вынул из колодца журавлём полную до краёв бадью и одной рукой, не напрягшись, снял со сруба.
– Сей? Сей, тот самый? – услышал Неждан из толпы, неловко спрыгивая с коня.
Радим расчесал бороду пятернёй и, железно звякнув, горделиво распрямился.
Корявый возница, распрягая лошадь, усмехнулся и, повернув косую бороду, прогудел:
– Сей славен, да не он. Хотя копьё у него поздоровее прочих! – И, похихикивая, подмигнул.
– А сам-то про копьё его откуда знаешь? Как проверил? – послышалось с той стороны, где сгрудились у обоза бабы, и тут же послышался смех.
Возничий плюнул и принялся угрюмо обтирать лошадь. Бабы захихикали сильнее, а один из мужиков поосанистее шикнул им и спросил:
– Неуж из урман кто?
– Не-ет, не из урман, – не торопясь отвечать, протянул обозный.
Мимо прорысил в малиновой, блеснувшей шёлком тафье купец.
– Сей? – не унимался осанистый мужик.
– Сей… Сей – купец новгородский, справную рухлядь зимнюю скупает. Если есть у кого – неси. К нам со своим обозом пристал. И пропал бы с товаром да серебром, если б не наш витязь!
– Да который же? – не выдержал кто-то из баб.
– Кото-орый… – протянул возница.
– Да не томи ты уже, медведь вятский!
Возница насупился, действительно став похожим на медведя, а Годинко, оторвавшись от своей торбы, ткнул пальцем в сторону Неждана, наливавшего в стороне Соловью в ковш воды, и сказал:
– Сей.
– Отрок?! Да он ить босой! – всколыхнулись мужики и зашептали.
Бабы и девки бросали быстрые взгляды на Неждана и тоже шептали что-то друг другу.
– Слава идёт впереди воина, – негромко проговорил брат Парамон, проходя мимо Неждана.
Тот засопел, затоптался, провёл рукой по бородке, посмотрел на свои босые ноги и загородился от толпы конём. Соловей, отнимая от губ ковшик, зажмурил единственный глаз, поджимая губы.
Вечером к обозным кострам мужики из селища подошли с хлебом и печёными яйцами. Тот, что выпытывал возницу, сидел напротив Неждана. Смотрел на него, скрёб висок пальцем и переводил взгляд с седого владимирского старшины на Радима.
– Ты сказать чего хочешь, человече? – бросая скорлупки в огонь, обратился к нему Радим.
Мужик помотал по груди бородой, украдкой взглянул на босые Неждановы ступни и наконец вымолвил:
– Хочу, да не знаю, как к вашему витязю обращаться…
– А ты не бойся! – осклабился Радим, жуя яйцо. – Начни – ох ты гой еси, добрый молодец…
– Погоди, Радим, – прервал старшина. – Что-то тут не досужее.
Мужик кивнул и, смотря теперь только на старшину, в котором наконец нашёл главного, понизив голос, ткнул пальцем на воз, где, свернувшись, уже связанный лежал Соловей.
– Знаем, кого везёте… – зашептал он. – Как бы беды не вышло…
– Ты, пёс, что понёс? – переставая чистить второе яйцо, приподнялся Радим.
– Сядь! – гаркнул на него старшина. – А ты, человече, погоди баять. Годинко, ищи урмана и сюда зови!
– Ингвара? – вскинулся Годинко.
– Нашего! На что мне Ингвар тот?!
Брат Парамон подошёл не сразу. Но когда пришёл, сел, обвёл ледяными, как вода, глазами каждого, задержал взгляд на главном и вдруг велел говорить так властно, что мужик встал и поклонился:
– Господине, мы у дороги тут торг ведём со всяким проезжим. С людьми разных языков. И меря тут бывала, и сего, – мужик опять ткнул в сторону воза с Соловьём, – видывали. Знаем, кто он. Но сам с нами торг не вёл, с хазарами проезжал и со своими воями. Людишки его торговали нам готовое платье, а иной раз и сапоги… – Мужик перевёл взгляд на Неждана.
– Вы что, псы! – опять рванулся вскочить Радим. – С татями торговали?! Они народу перегубили, продали…
Теперь Радима удержал брат Парамон, безмолвно воздев ладонь и веля мужику продолжать.
Тот засопел, переглянулся со своими, глянул на Радима и продолжил:
– Кабы знали…
– А и знали мы всё! – отозвался вдруг другой, ровноволосый и седоватый. – В крови, хоть и застиранной, холстины люди его за четверть меры зерна отдавали! А это сколько на порты надо льна собрать, вымочить, истрепать, спрясть, соткать да выбелить?! Вот и брали!
– Да вы кровоядцы! – не выдержал Радим и опять вскочил, сжимая кулаки.
– А ты нас не зазорь[60]! – встал перед ним ровноволосый. – Мы от нивы живём…
– За то, что татям попускали вершить злодеяния, – ровно отозвался Парамон, – перед Богом ответите.
– А и богами не стращай! – не унялся мужик. – Зазорят нас… Ответ перед одним у другого отмолим!
– Скольким бы ни молился, ответ перед единым Богом держать будешь. Это всё, что сказать хотели нам, добрые люди?
Осанистый мужик дёрнул своего односельчанина за полу и, поскрёбывая висок, сказал:
– Хазары, что с этим бывали тут, всегда одни и те же. Два дня назад тут проехали. Приметные они, не спутать. Коней напоили и дальше ушли. А с ними и ближник его – мерянин. У него штаны синие.
Обозный старшина поглядел на Парамона и, сплюнув, вымолвил:
– Так вот что он на лес-то зыркал! И слушал всё, слушал, как птички пересвистываются!
Парамон встал, поклонился селянам, говоря:
– Господь не забудет вам добрых дел, но не попустит и злых.
А потом повернулся к затихшему у плеча возницы Годинко и велел привести Ингвара.
Осанистый селянин встал и сказал:
– Только вот что. Мы за своим тыном вам отсидеться не дадим. До черниговских ворот три дня. Если тут сядете в осаду, нам всё селище хазары с его ближниками разорят и выжгут. А этот ещё и волхв тёмный, вы его хоть, глаза лишив, в чарах уполовинили, да силы его детей и скот извести хватит… Нет у нас от него оберегов. Княжьи монахи капища порушили…
Ровноволосый тоже встал, за ним поднялись остальные.
– Завтра с зарёй и трогайтесь. Да не обессудьте…
На этот раз Радим взвился, оттолкнув руку старшины и отбросив недоеденное яйцо, заорал, сжав кулаки:
– Так вы сами тати и есть! Псы! Тыном огородились! А остальное пусть гибнет!
– А ты горло-то не дери, обозный! – не отступил мужик. – Ты проехал, только пыль взбил! А у нас детей мал-мала да нива! Да и витязь ваш, – тут он посмотрел сверху на Неждана, – лапотник вятский!
Радим вытаращил глаза, так что побитое оспой лицо налилось кровью, а брат Парамон, не поднимаясь, ещё раз оглядел каждого из сельских и ровно сказал Радиму:
– Не кори слабых за бессилие, кори за слабость сильного. А вы ступайте. На заре уйдём.
А потом повернул к Неждану рассечённое страшным шрамом лицо и произнёс:
– Видишь, какова Русь? Стоит с людьми, селищами и нивой, а пуста.
Осанистый ещё поклонился и ушёл со своими мужиками к огонькам и избам, у которых брехали псы.
К владимирскому костру подошли Ингвар и купец.
– Нам нужно остаться, – горячо рубил воздух рукой купец.
Владимирский старшина кивал головой, Парамон, закончив переводить Ингвару, склонившему круглый лоб над углями, ответил:
– Остаться не можем, на местных людей надежды нет.
Ингвар что-то сказал ему по-урмански, Парамон покивал.
– Дозволь сказать, брате Парамоне. – Неждан вдруг поднял руку.
Парамон кивнул.
– А на что оставаться? – спросил тогда у всех Неждан.
Радим, подняв брови и скребя бороду, уставился на него как на несмышлёныша, старшина, поворчав, плюнул, а купец отмахнулся как от комара, лишь Парамон и Ингвар смотрели заинтересованно.
– Ты погоди махать, господине. – Неждан встал, повернувшись к купцу. – На что оставаться? Сколько за тыном сидеть будешь, ожидая, что тати с хазарами нападут? День, два, семь? Что высидишь? Только людям да коням на прокорм потратишь. Дядька сей, что от селища приходил, сказал, до Чернигова три дни. Два дни назад Соловьиные люди тут проехали. Стало быть, если нападут, то через день или два, после того как в путь тронемся. Но возница наш, – Неждан кивнул в сторону косолапого обозного, – тут езживал. Говорит, чем дальше к Чернигову, тем селищ больше. Леса не дремучи.